В этой жизни мне нужна лишь точность:
Счастье начинается с меня.
Я хорошо читал. Ей-богу. Свое, как-никак… Страстно, эмоционально, без истерик.
Все сидели тихо. Даже от телефонов, я заметил, оторвались.
Семен Витальевич дал мне дочитать до конца. Не перебил почему-то.
Я закончил. Ужасно было занятно, что дальше произойдет.
Я стоял, потупившись, изо всех сил стараясь не улыбаться.
Все молчали. И я молчал.
Наконец, Семен Витальевич спросил:
– Что это было?
– Щипачев Степан. Из ранней лирики.
– Где взял?
– В Интернете.
– Интернет – ненадежный источник информации, – вздохнул Семен Витальевич. И добавил, разумеется:
– Запомните эту формулировку.
Классу, конечно, были пофигу все эти стихи. Щипачев там, не Щипачев – не колышет ни разу. Но напряжение во всем ощущалось.
Все сидели, как зайчики, ждали продолжения. Главное: время шло, урок длился, к доске никого не вызывали. Все было хорошо. Интересно.
Семен Витальевич подумал немножко и произнес:
– Эти стихи Щипачев не писал. Щипачев не мог написать: «Пьянство начинается с селедки». Это не его стиль. Это вообще не стиль. Писатель – это его стиль, – запомните эту формулировку.
– Не буду спорить, – улыбнулся я улыбкой голливудского героя, который преодолел все препятствия, вылез из всех огней и бурь, обрел все, что можно, и вот теперь обнажает белоснежные зубы в финальном кадре. – Давайте я прочитаю то, что вы задали, а класс пусть решит, какое стихотворение лучше.
И я начал бубнить, не дожидаясь ответа Витальевича:
Любовью дорожить умейте,
С годами – дорожить вдвойне.
Любовь – не вздохи на скамейке,
И не прогулки при луне…
– У-у-у-у! – загудел класс.
– Молчать! – заорал Семен Витальевич.
Но когда вместе – тогда не страшно.
И класс продолжал свое:
– У-у-у-у-у.
Я продолжал бубнить:
Все будет: слякоть и пороша.
Ведь вместе надо жизнь прожить.
Любовь с хорошей песней схожа.
А песню нелегко сложить.
Никогда… Я это знаю железно: никогда класс не встанет на сторону учителя в споре с учеником.
На это и был расчет.
– Фигня какая-то… – крикнул кто-то.
– Первый стих круче был!
И – понеслось:
– Этот Щепочкин в юности лучше писал!
– Щипачихин!
– Щипачев.
Витальевич, конечно, пытался перекричать класс, но это – невозможное дело. Если класс орет хором, его перекричать нельзя. Можно только дождаться, когда он успокоится сам.
Когда все стихло, я сказал:
– Семен Витальевич, вы просили меня выучить стихотворение Степана Щипачева. Я выучил два. Какие ко мне претензии?
– Первое стихотворение не принадлежит перу великого советского поэта Степана Петровича Щипачева, – как-то чересчур жестко сказал Семен Витальевич.
Голливудский герой немедленно умер во мне, и ему на смену пришел разгильдяй из какой-нибудь современной российской киночернухи:
– И чё? Ну, не принадлежит. Оно моему, как вы выразились, перу принадлежит. И чё?
– Вы, Петров, считаете возможным писать стихи?
Возмущение педагога по литературе тем фактом, что его ученик пишет стихи, было неподдельным.
– И чё? – Продолжал я выпендриваться. – Могу еще прочесть?
– Не надо! – приказал Витальевич.
– Давай! – заорал класс.
Понятно, что на уроке все готовы ничего не делать, лишь бы ничего не делать.
– В демократическом государстве мнение народа надо уважать, – пытаясь оставаться серьезным, сообщил я, и начал:
Если бы я тебя не любил —
Я бы сразу тебя обнял.
– Прекратите немедленно! – заорал Семен Витальевич. – Вы мне урок срываете вторично! Я вызову в школу ваших родителей!
– Пусть читает! – крикнул кто-то.
Все захлопали.
На самом деле учителя отлично понимают, что могут победить любого ученика. Но по отдельности. Когда класс становится монолитом, они справиться с нами не в состоянии.
Семен Витальевич подошел к окну – любимое место учителя, когда он не знает, что делать.
Я начал по новой:
Если бы я тебя не любил —
Я бы сразу тебя обнял.
Я бы тебе про закат твердил.
И хвостом пред тобой вилял.
Я распрямился бы выше крыш,
Я рокотал бы, как водопад.
…А ты молчаньем меня коришь,
И я улыбаюсь тебе невпопад.
И, как стоячие две реки,
Текут безжизненно две руки.
И ночь сквозь нас проплывает безбожно.
Лишь тени сливаются.
Теням можно.
– Руки не могут течь! – Заорал Семен Витальевич, не поворачиваясь к классу. – Не могут!
– Могут! – Возразил класс. – Очень даже могут! Красиво!
А отличница Ленка даже встала и сообщила значительно:
– Семен Витальевич, это поэтическая метафора.
Под овации класса Ленка села.
Семен Витальевич подошел к своему столу, постоял, потом сел…
Было очевидно, что он обдумывает решение.
– Итак, Петров, – Семен Витальевич взял ручку. – Вы выучили стихотворение великого советского поэта Степана Щипачева – прошу запомнить эту формулировку – и прочитали его без ошибок. Однако вы использовали урок литературы для пропаганды своих неумелых и несамостоятельных виршей. За первый поступок – пять. За второй – кол. Средний балл – три. В журнал вам – тройка.
– У-у-у-у, – запротестовал класс.
Но на этот протест Витальевич не обратил внимания.
– Сейчас вы пойдете домой вместе с вашей мерзкой тварью и немедленно вернетесь в школу. Без нее. Я проверю.
Я встал по стойке смирно, как солдат:
– Разрешите идти?
Не дожидаясь ответа, я схватил ляговоз и вылетел из класса.
Дверью я едва не ударил Ирку, она еле успела отшатнуться.
– Я все слышала, – улыбнулась она. Она улыбнулась мне. – А последнее стихотворение ты про меня написал? – Тут она увидела ляговоз. – Это что такое?
– Вечером, все вечером! – закричал я, задыхаясь от счастья.
Все получилось, как я хотел!
Ну надо же! Даже Ирка возникла вовремя.
Все у меня сегодня получалось.
Это было классно!
_______________________________________________
Иногда мне кажется, что я в жизни только и делаю, что ищу.
Чего именно я ищу?
Бабу?
Глупый ответ. Уж чего-чего, а этого хватает.
Значит, я не тупо ищу какое-нибудь существо женского рода, а вот именно женщину, которая сможет мне дать нечто такое, чего другие дать не в состоянии, как ни жди этого и как ни проси.
Когда тебе стукнуло пятьдесят, женщины для тебя источник не только удовольствий, но и рефлексии. В пятьдесят хочется быть не банальным бабником, а человеком, который осмысливает свою жизнь.
Лет, скажем, в шестнадцать живешь себе и живешь. А что тебе? К черту эти все рефлексии и раздумья!
Вот Сережка мой носится по жизни, и все. Интересно, трахает он уже кого-нибудь или нет? Думаю, если и трахает, то сильно, как они говорят, не парится по этому поводу. И правильно.
В шестнадцать лет какие могут быть рефлексии и раздумья, когда вся жизнь перед тобой – обнаженная и открытая? Хватай ее! Имей! Насилуй! Радуйся! Достаточно посмотреть на всегда довольное лицо моего сына, чтобы понять: никаких проблем в шестнадцать лет нет и быть не может.
А в мои годы не то уже совсем…
Знаете, чем еще, кроме опыта, отличается юность от зрелости? В юности нет предчувствий – только чувства одни, никаких «пред» не предполагается… Только чувства. Они налетают, хватают тебя, теребят… Без предупреждения. Сразу.
Те два человека, которые ведут бесконечный спор внутри меня, они позже рождаются. Конечно, позже.
Когда, прежде чем броситься в очередную пропасть, сто раз подумаешь и прикинешь: хватит ли у тебя крыльев для полета.
Когда ногой воду попробуешь, а потом уж…
И тогда тот, живущий внутри тебя, который постоянно предупреждает: «Не лезь! Не суйся! Добром не кончится!», вызывает куда больше доверия, чем первый, оптимистичный, все время вскрикивающий с улыбкой: «Давай! Сейчас будет по-другому! Сейчас будет не как всегда! Иначе! Давай! Вперед!»
Сережка мой не рефлексирует по поводу того, чего он ищет. Живет себе и живет. И радуется жизни.
Да и ищет ли он чего-то? Не думаю. Нет такой у него пока задачи.
А я вот все думаю: «Что я ищу? Чего ищу? Что может искать человек в пятьдесят лет, когда уже пора бы все найти, да и пользоваться, жирея, тем, что нашел?»
Зачем я про все это думаю?
Вот идет она сейчас ко мне, Инесса Валовая…
Она – кто? Она директор неведомой мне, наверняка занудливой, певицы по имени Ирма Стук. И больше она никто в моей жизни.
Она зачем идет? Она идет, чтобы заплатить мне деньги за запись певицы. И больше ни за чем она не идет.
Она сейчас что будет делать? Следить за записью. Потом отдаст мне деньги, про которые мы договорились. И больше она ничего делать не будет.
Я – кто? Я – звукорежиссер популярного московского театра, имеющий возможность пользоваться замечательной студией.
Она – кто? Она – директор певицы.
И больше мы никто.
Почему же у меня такое ощущение, словно я сам себя убеждаю.
У меня есть жена, есть Ирка моя… Мало, что ли?
Так чего же мне не хватает? Что я ищу все время? Вот уже шестой десяток, как ищу?
И тот, Первый, живущий во мне оптимист неисправимый, шепчет: «Одиноко тебе, вот и все. Избавления ты ищешь от одиночества. И, может быть, как раз эта, которая идет по коридору сейчас, это самое избавление и есть. Почему нет? Если сто раз не получалось, на сто первый вполне даже может получиться. Почему нет? Почему?..»
А тот, Второй, расположившийся во мне вольготно правдивый пессимист, кричит практически: «Хватит тебе! Хватит! Подумай о возрасте! Будет ведь одно и то же! Одно и то же! Ирку свою пожалей! Она, Ирка, не лучше и не хуже других! За что же ты ее? За что? В чем она-то виновата?»