И мы тронулись.
Мне вдруг стало ужасно хорошо. Потому что я понял: никогда в жизни – а мне все-таки уже шестнадцать – я никуда не шел вдвоем радостно. Родители со мной никогда никуда не ходили. А друзей, с которыми хотелось куда-нибудь потопать вместе, не обнаруживалось.
И я взял Ирку за руку.
Она посмотрела на меня и улыбнулась. И руку не вырвала.
Так мы и шли, взявшись за руки.
Мне было ужасно неловко. Казалось, что все смотрят на нас и ухмыляются издевательски.
Но отпустить ее руку я не мог.
Потом я решил Ирку обнять. Но не решился. Я придумал себе, что это будет очень вульгарно и нагло. Такое вот оправдание своей трусости.
Так мы и шли, взявшись за руки.
_______________________________________________
Секс – это тест.
Как там у Бродского?
«Любовь, как акт, лишена глагола».
Стесняемся говорить про секс. Неловко. Занимаются им все, и все стесняются говорить. А уж тем более – думать, анализировать…
Анализировать секс… По́шло получается. Почему? А потому, что какое слово не употреби рядом со словом «секс», получается по́шло.
А секс – это тест. Какие отношения в сексе – такие и в жизни. Просто в сексе все сразу видно… Явно.
Раз… Два… Три… Проверка. Пишет меня? Отлично!
Так я повторю еще раз: как в сексе – так и в жизни.
Я много про это думал…
Если мужчина много думает про секс, окружающие считают его сексуально озабоченным.
Почему? И что это, в принципе, значит: сексуально озабоченный? Тот, который хочет сексом заниматься?
А кто не хочет? Тот, кто не хочет, – тот больной.
Вот и получается: хочешь женщину – сексуально озабоченный. Не хочешь – больной. И что делать?
В моей жизни секс играет большую роль. Я заметил, что у большинства мужиков тоже так: если мужик долго обходится без бабы, он сереет, тускнеет, и энергия его стремительно приближается к нулю.
Однако, говорить об этом всерьёз никто не хочет. Всякие пошлости – это ради бога. А всерьез – нет.
Человек всегда одет. Но есть три события, которые связаны с его обнаженностью. Он голым рождается; его моют, прежде чем положить в гроб; и обнаженным он занимается сексом. И – все!
Понимаете, какой ряд образуется: жизнь, смерть, секс.
И вы будете после этого утверждать, что секс – это удовлетворение физиологических потребностей и не более того?
Секс – это тест.
Обнаженный человек абсолютно открыт. Ничего не скроешь, все видно. И ладно бы только тело обнажалось – человек абсолютно открыт. Все его сути и сущности обнажены.
Как люди занимаются сексом – так они и живут.
Ирка – безумная – просто налетает и хватает то, что ей, как она думает, принадлежит. Нужно тебе это в данный момент или нет – ее абсолютно не интересует. Она обязана взять. Вот и все. Она должна быть хозяйкой положения в сексе. А значит, и в жизни.
Оля моя, которая всегда ложилась в постель одетой, допускала до себя. Разрешала. Она относилась к себе как к подарку. Я довольно быстро это понял. А секс только подтвердил.
Я не верю в платоническую любовь не только потому, что считаю: любовь – это желание обрести другого человека, стремление слиться с ним, что абсолютно невозможно без физического слияния.
Но, главное, потому, что без секса понять другого человека невозможно.
Постель обнажает не только тело. Она обнажает все.
Я смотрел на нее, спящую, и думал, что мы дошли до постели не только очень быстро, но как-то очень естественно.
Вот что я вам скажу, ребята: любовь – это когда легко и естественно. Когда и у него и у нее складывается ощущение, что лишь по недоразумению они не встретились раньше. Что не встреча была чем-то ненормальным, норма – встреча, норма – вместе.
И тогда начинаешь говорить о самом главном, о сокровенном, о глубоком… Говорить человеку, которого и знаешь-то пару дней всего.
И она тебе говорит. Рассказывает. И вот именно – про сокровенное. Скрытое. Никому не показываемое никогда.
И вдруг – только тебе. И ты – только ей. И неделя знакомства всего, а то и меньше. А ощущение, что всегда были вместе. И ты даже удивляешься, что в прошлом году ездил в Египет без нее…
Почему – так? А потому что – любовь.
Бог словно помогает.
И в постели оказываетесь без стеснения. Вот ведь что важно: без стеснения. Как будто так и надо. Словно так и должно быть. И это тоже – тест.
Стеснительность в постели – это не признак хорошего воспитания. О, нет…
Стеснительность в постели – это знак неестественности отношений. Признак «неблизости» – даже будь вы тысячу раз раздеты.
В постели она угождала.
Лучшие женщины – это те, которые умеют угождать в сексе. Которые думают о мужчине. Женщина в постели должна быть немножко проституткой. Или не немножко…
И вот, когда она думает о тебе, а ты думаешь о ней, – тогда и происходит счастье любви.
Потому что счастье в любви – это слияние. И больше ничего. А слияние – это когда двое открываются навстречу друг другу, сбросив одежды, маски, предубеждения, стеснительность – короче говоря, все, что мешало слиянию.
В постели, как в жизни, все должно происходить легко и естественно. Без зажимов и эгоизма. В первый раз так, словно всегда так было.
Это и есть главный тест – на естественность и счастье.
Естественность и счастье, конечно, связаны. И в жизни, и в любви, и в постели.
Счастье не может быть натужным и выстраданным. Не верю я в счастье, которое завоевано трудом, потом и проч. и проч. Не верю!
Счастье не завоевывается. Оно дается как дар. Даром дается. Потому и счастье…
Любовь, как акт, лишена глагола… Да, разумеется. Но не лишена определения.
Любовь – это легкое счастье естественности.
Неплохо сказано, а?
Неужели я всерьез влюбился? Неужели?
Я посмотрел на нее, спящую.
И понял, что жизнь моя уже не будет течь, как прежде.
_______________________________________________
Мама Ирки оказалась дома. Она была очень смешная и активная.
Она бегала по комнате и причитала:
– Ой, Ирочка, как дела в школе? Ой, какой мальчик. Меня зовут Елена Александровна, а как вас зовут, молодой человек? Сережа? Ах, Сережа! Какое хорошее русское имя! Нет, вы не подумайте, Саша… Сережа? Я перепутала, простите. Вы не подумайте, молодой человек, что я – националист. Никогда в жизни! Ни за что! Но представить, что у моей Ирочки будет кавалер с нерусским именем… Что мама? Что мама? Замолкаю. Ты бы лучше напоила молодого человека чаем. Или чем покрепче? У нас есть пирожные. Почему засохли? Они не засохли – они безе. Безе должно хрустеть. Ему так положено.
Казалось, Елена Александровна всю жизнь молчала, и тут – как раз к моему приходу – открылись некие внутренние шлюзы, и все, что копилось годами, – вылилось.
Ира попыталась сказать, что мы пойдем в ее комнату.
Эта перспектива меня и радовала, и пугала одновременно.
Елена Александровна возмутилась:
– Как в комнату? В какую комнату? А чай? Ирочка, женщина должна обязательно накормить мужчину. Хотя бы безе. Не самый, кстати говоря, плохой вариант. Завари свежий чай. Ты умеешь. Я учила. Молодой человек Сережа, что вы ходите с коробочкой? Положите ее на стол. Что в ней? Лягушка? Живая? А ну-ка покажите! Какая гадость! Прекрасно! Чудесно! Как ее зовут? Ляга? Чудесная тварь. Можно ее погладить? Ей не нравится. Надо ее покормить. Что ест ваша Ляга?
Потом мы долго отрезали от мяса совсем маленький кусочек…
– Сережа, – безостановочно продолжала Елена Александровна. – Это совсем маленькое существо. Почему вы ей режете так, как будто она мышь? Она же не мышь. Мельче надо, мельче.
Я видел, что Ирке неловко за свою маму. И я очень хорошо понимал Евсееву и сочувствовал ей, потому что очень хорошо знаю, что это такое, когда становится стыдно за своих родителей.
Родители считают, будто только им бывает неловко за своих детей, а дети на самом деле очень даже стесняются своих родителей.
Когда я понял, что мне бывает очень часто не по себе от того, как общается мама с моими друзьями, что меня просто бесят вопросы, которые она им задает – «Как дела в школе? Ты, конечно, отличник?», – я перестал кого бы то ни было приглашать домой.
Мама как друзей моих, в сущности, не замечала, так и на их отсутствие внимания не обратила.
Ирка нервничала.
Елена Александровна щебетала.
А мне было хорошо и уютно. И очень хотелось шепнуть Ирке, чтобы она не переживала, что все хорошо и даже чудесно.
Но шепнуть было невозможно.
Ляга от чужого мяса отказалась наотрез.
– Сергей, – выстреливала слова Елена Александровна, – ваша Ляга не ест мясо, чем же вы кормите ее, молодой человек? Какое такое специальное питание? Уже делают специальное питание для лягушек? До чего дошли! Вот все говорят, что, мол, живем плохо. Все время так говорят, не замечали? Я помню времена, когда для людей с едой не очень было, а сейчас – питание для лягушек? Что мама, мама? Ириша, разве я не права? Нет, вы только вдумайтесь: есть целая индустрия, производящая корм для лягушек…
…Я очень люблю своих родителей. И маму люблю, и папу. Конечно. Они меня родили. Они меня кормят. Денег иногда дают. Правда, я им совершенно не интересен, зато они меня не бьют, не унижают. Я их уважаю.
Неожиданно и некстати я подумал, что хотел бы жить тут. Вместе с этой взбалмошной, но явно доброй теткой. И с Иркой. Чтобы, например, приходить вечером и пить всем вместе чай. И чтобы Ляга тоже с нами сидела в своем ляговозе и ела то, что любит.
Только на секунду подумал. И испугался своих мыслей. И отбросил их.
Но на секунду подумал.
И почему-то очень хорошо запомнил эту мысль длиной в секунду.
Я посмотрел на Ирку.
Она улыбалась как-то виновато.
Она улыбалась как-то виновато мне.
Она имела меня в виду. Она была рядом.
И Ляга вдруг съела плавающий перед ней кусочек мяса.
Как будто не хотела портить эту прекрасную картину.