Страх, неуверенность, тоска не исчезли, а словно канули в прошлое и погибли там, как я надеялся, навсегда.
А восторг и счастье ждали меня впереди.
Они ждали меня, понимаете? Впереди было только хорошее.
Я убеждал себя в этом?
Нет, я твердо знал, что именно так и будет.
Только хорошее, только счастливое, только восторженное.
И только впереди, что особенно важно.
Я обнял Ирму. Она прижалась ко мне, словно хотела во мне раствориться.
Потом подняла голову и посмотрела на меня.
Конечно, красиво было бы сказать: мол, ее глаза наполнились слезами. Но они ничем не наполнились. Было бы ложью утверждать, что в них… как это говорят?.. светилась любовь.
Ничего подобного!
Они лучились восторгом, эти глаза. Они были веселые и радостные. В них жил смех.
Ирма не выдержала и расхохоталась.
Она хорошо смеялась: по-доброму и даже нежно. Но мне все равно было обидно.
Странное дело: если бы она разрыдалась, начала вздыхать, в общем, всячески демонстрировала серьезность происходящего, – нормально. А так…
Обида кольнула. На секунду, на полсекунды, не больше… Но кольнула. И я это запомнил зачем-то.
Зачем я запоминаю плохое?
Потом я сел в машину, и Ирма начала меня обнимать и целовать.
Как всегда, целовались мы долго и с удовольствием и закончили, когда совсем уже сил не стало…
И руки… И ее, и мои… Ох, уж эти руки!
Как только мы тронулись, Ирма спросила:
– А ты понимаешь, что едешь к себе домой?
Это был хороший вопрос. Вопрос-тест.
– Нет, – ответил я честно. И увидел, а скорей почувствовал, что Ирма расстроилась. – Нет, ну, согласись, если ты ни разу даже не ночевал в квартире, трудно считать ее домом.
Ирма вздохнула:
– В логике тебе не откажешь.
Я подумал, что Ирма – это та женщина, с которой мы ни разу не ругались. Ни одного разика.
Пожалуй, единственная такая женщина в моей жизни.
Я совершенно не хотел начинать ругаться.
И тогда я запел один из самых моих любимых романсов из репертуара Ирмы на стихи Анны Ахматовой. Пою я плохо, поскольку не обладаю ни голосом, ни слухом. Но, как все не умеющие петь люди, делаю это с большим удовольствием.
Ирма подхватила с радостью.
Так мы ехали и пели – громко, во весь голос.
На нас оборачивались люди из проезжающих машин. Кто-то даже посигналил нам.
Но нам было абсолютно все равно. Мы были счастливы.
Понимаете? Абсолютно счастливы!
Оказывается, так бывает.
Окончание
Мой труп уезжал от меня.
Хорошо звучит, правда?
Почему я не остановил этот бред?
Пьян был? Или безумен?
Семен Витальевич любит повторять: «Необходимо всегда продумывать последствия ваших действий. Запомните эту формулировку».
Я запомнил.
Мой труп уезжал от меня.
И я совершенно не думал о последствиях своих действий.
Я сижу в сквере и записываю все, что со мной случилось. Я не знаю, зачем я это делаю.
Спасибо родителям за то, что подарили планшет, – есть на чем писать.
Короче. Вечно сидеть во дворе было невозможно – это понятно, и я пошел к Ирке.
Все начиналось так, как я не люблю, а именно – банально.
Свечи, конечно, взбесили особенно. И скатерть белая. Глупость какая-то.
Такой типа полумрак, свечи, белая скатерть…
Шпроты еще, уже открытые, готовые, так сказать… Картошка на плите.
Я еще подумал: «Какая Ирка молодец: почистила картошку. Раз мама вчера уехала, значит, сама…»
Шпроты. Картошка. Водка. Нормальный набор.
Ну, мы красиво встретились, поцеловались, все дела…
Ирка в летнем сарафане, который у нее назывался «моя домашняя одежда».
Ага. Так я и поверил! Ни фига она дома в этом сарафане не ходит, точно знаю. Оделась для меня специально, и это хорошо.
Я поставил на стол водку.
Ирка спросила, кокетливо сощурив глаза:
– А чё не винище?
Я ответил твердо, как мне казалось – по-мужски:
– Только крепкие употребляю.
Ирка посмотрела на меня ласково.
Она все время смотрела на меня ласково, и это было здорово.
Ирка подошла к плите, начала ножиком тыкать картошку – проверять, сварилась ли.
Я подошел к ней сзади, обнял. Руки соскользнули ей на грудь. Как бы случайно соскользнули и остались.
Ирка задышала часто, типа – волновалась. Это было неестественно. Но приятно.
Потом я ее развернул, как мне показалось, нежно, и поцеловал.
Целовались мы долго, потому что я никак не мог решить, что делать, когда поцелуй закончится.
Потом решил отойти к окну с таинственным видом.
Стоял, смотрел в окно, словно думал про вечное.
Знакомая потому что картина: человек у окна задумался о вечном. И учителя так делают. И отец. И мама тоже. Ну, и я…
Ирка положила дымящуюся картошку в тарелки. Картошка пахла естественно и по-домашнему. Картошка была живой и настоящей.
Я вдруг понял…
Нет, неправильно. Врубился-то давно, но только тут сам себе признался: ну не испытываю я ни любви, ни желания…
Если уж совсем по чесноку говорить, ничего я не испытываю, кроме страха.
Из кухни были видны две двери – одна из них вела в Иркину комнату. Виднелся кусочек кровати и белая, какая-то неестественно белая простыня.
Я ни о чем не мог думать, кроме того, что придется идти в эту комнату и там заниматься тем, что даже представить невозможно. Страшно представлять.
Какой-то я, конечно, ненормальный: вот – баба, вот – водка, там кровать. Это же типа счастье. Нормальное мужское счастье. Которого почему-то я не ощущаю.
Надо было выпить.
Перед столом – два стула напротив друг друга.
Мы сели.
Ира смотрела тем взглядом, который, видимо, она считала влюбленным.
Меня бесило, что я не испытываю вообще никаких чувств, кроме страха. Просто взбешивало меня это, как будто я какой-то ненормальный.
На фига я все анализирую? Выпил. Взял бабу. Так это называется, вроде… И все. Дела.
Так нет же! Мысли какие-то дебильные в башку лезут… Кому они нужны только?
Ира поставила маленькие красивенькие рюмочки.
Я бы с большим удовольствием выпил из граненого стакана.
Разлил водку.
– Давай выпьем за нас, – сказала Ира, конечно, банальность.
Неужели Евсеева меня раздражает? Этого еще не хватало!
Я попытался улыбнуться:
– Класс!
Выпили.
Прислушался к себе: водка не подействовала никак.
– Между первой и второй, – вздохнул я по-взрослому.
Налил и гаркнул:
– За любовь!
Ирка выпила и спросила:
– А ты вот прям меня любишь?
Картошка обожгла рот – я тяжело задышал, уничтожая едва возникшую романтическую атмосферу.
Зато возникло несколько секунд на обдумывание ответа.
Наконец я выдохнул:
– Очень.
– И вот прям готов всю жизнь со мной кантоваться? – Ира смотрела серьезно.
Я постарался улыбнуться по-взрослому:
– Мне кажется, это тост.
После третьей рюмки водка стала ощущаться как тепло. Тепло растекалось по всему телу, страх растворялся в тепле.
Мысли, блин, никуда не девались, но зато приходило ощущение пофигизма. Наверное, по-умному это называется свободой. Или раскрепощенностью.
Выпили еще. И еще.
Становилось легче – да. Спокойней. Безусловно. Только вот меня не покидало ощущение, что мне предстоит какое-то важное дело.
Бред, чушь, фигня! Секс – это разве дело?
Из-за выпитой водки мир постепенно погружался в туман, в котором и лицо Ирки, и все предметы выглядели как-то неестественно резко.
Картошка и тем более шпроты в рот не лезли.
Ирка смотрела влажными глазами.
Никогда в жизни я не видел у девушек таких влажных глаз.
– Хочешь, я тебе стихотворение прочитаю? – спросил я и с ужасом понял, что мой язык не очень-то меня слушается.
– Здорово! – даже одно это простое слово Ирка произнесла с трудом.
Я зачем-то встал.
Мир закачался и немножко поплыл.
Не отворачиваясь и даже не мигая, я смотрел на Иркино лицо.
Сначала оно расплывалось, но потом мне все-таки удалось на нем сфокусироваться.
Я хлебнул водки зачем-то прямо из горлышка и воскликнул:
– «Упражнение в Маяковском». Это типа название…
– Маяко-о-о-о-овский, – почему-то протянула Ирка. – Это же поэт такой, да? Он же стихи писал, правильно? Поэт, да?
Мне стало ужасно грустно. Прям как-то сразу. Так грустно, что захотелось выть.
Но вместо этого я начал:
Зима ворвалась, как в ресторан – пьяный.
Усыпало город снежинок крошево.
Небо разбилось!
И страшно и странно…
Что-то в разбитом небе есть нехорошее.
Думала Трубная. Ордынка думала:
Небо разбилось…
Что ж дальше случится?
Зима ноябрьской метелью дунула —
Бледнели от ужаса улиц лица.
Зима хулиганит – швыряет лед.
Прохожие падают. Проезжие бьются.
Город вывернут наоборот,
как отражение в луже-блюдце.
Но вот зима хулиганить устала.
И небо склеилось, солнцем начищено.
У хулигана сил еще мало:
Слезы пускает ручьями-тыщами.
Хулиган на судьбу свою небу жалится,
а солнце ему отвечает смехом…
Зима степенная приближается
Без слез.
Без шуток.
С холодным снегом.
Когда я читал, Ирка уронила голову на руки, и мне показалось, что она спит.
Но как только я закончил, она вскинулась и крикнула:
– Потрясающе! Мой мужчина – поэт! Потрясающе!
Что мне оставалось делать? Тем более я уже стоял и не был уверен, что если сяду, потом смогу снова встать красиво.
Ну, я и подошел к Ирке. Сзади обнял ее голову и поцеловал почему-то в затылок.
Ирка сама положила мои руки себе на грудь и произнесла тихо-тихо:
– Пошли.
Она не спросила. И даже не посоветовала.
Это был приказ.