– Пошли, – повторила она.
_______________________________________________
Раз! Два! Три! Проверка!
Пишет, вроде?
Вроде – да.
И вот теперь я сижу и диктую на свой компьютер. И никто не скажет мне, зачем я это делаю, но почему-то надо мне это, необходимо.
Может, привык? Может, действительно очень люблю звук, который никогда не предаст?
А может, мне просто мыслей своих жалко? Ведь если их не зафиксировать, они растворятся в мозгу, да и все. А так – останутся. Кому останутся, зачем – неясно. Однако не растворятся в воздухе, и это уже хорошо.
Идиотское занятие: думать, кому нужны твои мысли? Возникли? Славно. Зафиксировались. Чудесно. Кто-то их услышит? Да какая разница!
Тот же сын, например. Сережка будет слушателем. Почему нет? Вот помру я, он сядет, включит… А тут голос отцовский…
Хотя, если честно, меня не волнует, кто меня услышит. Просто привычка такая: фиксировать голосом то, что со мной происходит.
А что со мной происходит?
То, что со мной происходит, носит гордое имя: любовь.
Утро. Позднее утро. Спешить некуда. По утрам куда можно спешить? На репетицию. Теперь у меня нет репетиций.
И вот лежу. Смотрю в потолок и чувствую, как счастье постепенно заполняет меня.
Нет, не так. Оно не заполняло. Оно как бы накрывало меня, словно мягким одеялом. Мне становилось тепло и уютно.
Ужасное сравнение! Сентиментальное и бабское.
Да и пусть! У меня такое настроение: все могу. Вот все, что захочу. Или даже не захочу – могу.
Ирма убежала на работу. Ей предстоял неприятный разговор со звукорежиссером – она должна была сказать ему, что он уволен. Я хотел пойти с ней – для поддержки. Но она справедливо решила, что это будет совсем уж ужасно: вот, мол, новый звукорежиссер, знакомься, а сам отваливай.
Я поднялся, принял душ, прошелся по квартире, в которой мне предстояло жить.
Надо было завтракать. Я искал на кухне турку, потом – кофе, потом – сахар. Пока еще все приходилось искать. Но я понимал: временные проблемы. Привыкну.
В холодильнике лежала неведомая мне еда. И хотя перед уходом Ирма что-то там рассказывала про то, где масло, где яйца, где колбаса, – я, разумеется, все позабыл.
Пришлось открывать незнакомые мне коробочки, в которых лежало все то, к чему я не привык: совсем не та колбаса, которую я люблю, и масло другой фирмы, и яйца почему-то только перепелиные – черт его знает, можно ли из них делать яичницу.
Нашел хлебницу. Открыл. Хлеб белый и серый. Черного нет. А я люблю на черный хлеб намазать масла и положить сверху сыр. «Маасдам», а не «Российский».
Конечно, это все вызывало некоторое раздражение. Но я понимал, что оно – ерунда по сравнению с той жизнью, которая у меня уже началась.
Ну, пойду в магазин, куплю все, что мне нравится, – большое дело!
Вот, скажем, новые ботинки тоже сначала раздражают. Или пиджак. А тут не ботинки, не пиджак… Жизнь как-никак.
А ведь что такое жизнь человека, если вдуматься? Череда привычек. Чем дольше жизнь – тем длиннее эта самая череда. С чем свыкся – с тем и живешь. И ладно.
С одной стороны, конечно, раздражает отсутствие новизны, но, с другой, свыкаешься постепенно. Так и живешь свыкнувшийся.
Менять жизнь – менять привычки. Это, доложу я вам, не такое уж простое дело.
Менять привычки – переделывать себя. А когда тебе за полтинник, себя переделывать – самое сложное, что только может быть.
Я намазал неведомое мне масло на серый хлеб, сверху положил колбасу неведомого мне сорта.
Это оказалось вкусно! Серый хлеб вкуснее черного, почему я его раньше не ел?
Это был новый вкус – вкус новой жизни!
Так себе метафора, прямолинейная очень. Но по сути верная!
Вкус новой жизни непривычен, но от этого еще более сладостен.
Не хочешь стареть – обретай новые вкусы! Нет иного рецепта молодости. Не придуман.
И кофе был не такой, как я привык пить по утрам. Да и ладно!
Я вышел на балкон – у Ирмы был балкон! Сел на шезлонг – у Ирмы был шезлонг!
Господи, новая жизнь!
Сегодня не надо ругаться. Никто не будет тебе сегодня предъявлять претензии и тебя раздражать.
Не надо шагать на работу – ближайший спектакль у меня через два дня. Не надо никому звонить: никто моих звонков не ждет.
Можно попереться в магазин за едой, а можно тут остаться. Можно смотреть телевизор, а можно не смотреть. Можно книжки читать – у Ирмы неплохая библиотека. А можно не читать.
Можно вот так просто сидеть и мечтать.
Пока у человека есть мечты – он молод. И не трындите мне, что это – банальность. Это реальность жизни. Это реальность моей жизни.
_______________________________________________
Я плохо помню, как мы оказались в Иркиной комнате.
Меня стало сильно подташнивать, и ко всем страхам прибавился еще один: блевонуть.
Я сделал над собой огромное усилие, чтобы хотя бы об этом не думать. Тошнить, вроде, перестало.
Ирка включила ночник над кроватью. Он горел робко, словно стеснительно.
Мы оказались в полумраке.
Я не знал, что раньше делать: раздевать Ирку или раздеваться самому.
Мысли… Мысли… Сомнения… Они только мешают. Надо бы все делать быстро, легко, не задумываясь.
А что делать, если легко не получается?
Что-то подсказало, что сначала надо заняться Иркой.
Сарафан соскользнул с нее легко, как-то самостоятельно. А вот лифчик сниматься никак не хотел.
Тогда я решил изобразить страсть и порвать его.
– Дурачок неумелый, – прошептала Ирка и поцеловала меня.
Пока она меня целовала, лифчик слетел с ее груди.
Я чувствовал, что дрожу. Это была странная, незнакомая мне дрожь. Я никак не мог ее унять.
Я снял футболку.
Я ужасно стесняюсь своего тела. Даже в самую жару я играю в волейбол в футболке.
Мне стало не по себе.
«Не думать об этом, не думать! – повторял я себе. – Вообще не думать».
И тут же подумал, что зря водку пил. Она давала почему-то ощущение не свободы, а бессилия.
Я снял штаны и бросил их посреди комнаты.
Мы рухнули в постель.
Прикосновение голого женского тела оказалось невероятным. Я не знаю, как это описать.
Меня колотило все сильней.
Я целовал Ирку всюду.
Я понимал, что сейчас надо будет снять с нее трусы, но это было очень страшно, очень.
И тут я вспомнил про презерватив.
Я выскользнул из Иркиных объятий.
– Ты чего, сумасшедший? – удивилась она.
– Сейчас, сейчас…
Я схватил джинсы, достал презерватив.
Даже в полумраке я видел, как Ирка улыбается.
Она стянула с меня трусы и поцеловала меня прямо там.
Я понял, что сейчас умру.
Она зубами порвала пачку, достала резинку и начала ее надевать.
И тут у меня все случилось.
Я не понимаю, как это произошло. Но оно произошло.
Меня тряхануло, как следует, и я обмяк.
В секунду я почувствовал, что у меня нет никаких сил. Вообще никаких. Я не то что хочу спать, нет. Я просто ничего не могу. Хочется закрыть глаза и исчезнуть.
Ирка смотрела на меня удивленно. Долго смотрела. Минуту, наверное. У меня уже даже глаза стали закрываться.
И когда они все-таки закрылись, я явственно увидел расплющенного в аквариуме рыжего таракана, который медленно опускался на дно.
Мерзейший таракан закрывал собой весь мир.
Я понял с ужасом, что начинаю засыпать, и ничего не могу с этим поделать.
И тут Ирка стала орать.
Она орала про то, что я – маленький урод, что я больной, мерзкий педик, чтобы я убирался из ее дома и чтобы я никогда к ней не подходил за километр, что если я еще не вырос, то не фиг тогда подходить к приличным девушкам.
Она много чего орала отвратительного. Мне было все равно.
Я почему-то видел тонущего рыжего таракана, и он закрывал от меня весь мир, как будто ограждал меня от этого мира.
Евсеева схватила подушку и начала лупить меня ею.
– Пошел вон, козел! Пошел вон! – орала она. – Ты – первый мужик, который увидел меня такую… А ты… А ты…Педик! Скотина! Урод! Больной! Козел! Пошел вон!
Она больно меня била. Я даже не думал, что подушкой можно бить так больно.
Сил не было ни на что. Еще водка эта… Таракан…
В общем, я сидел и ждал, пока Евсеева прекратит.
Наконец, она устала, упала на кровать и закрылась одеялом.
Я поднялся.
Долго не мог найти в полумраке одежду.
Наконец, оделся кое-как.
Оглянулся на Ирку.
Она рыдала. Не плакала, а именно рыдала, как человек, переживший огромное горе.
Я сделал к ней шаг.
Она тут же закричала:
– Ты больной! Больной! Ты все испортил! Водку не надо было пить, слабак! Пошел вон, козел! Исчезни!
Я выскочил на улицу и первое, что сделал, – выкинул из кармана оставшиеся презервативы.
«Как же я теперь ее увижу? – думал я. – Мы же увидимся завтра в классе? Как же… И как же теперь жить после всего? Как же теперь жить?»
Нет, я, конечно, не так складно думал. По сути – так. Мысли копошились в голове и совсем не хотели думаться ясно.
Я медленно брел через ее двор, совершенно не понимая, куда мне теперь идти.
Видеть никого не хотелось. Даже Лягу. Мне было стыдно и перед ней. Я понимал, что это бред, конечно. Но стыдно было все равно.
В голове билась одна мысль, которую очень не хотелось формулировать, потому что она была ужасной.
Но она формулировалась все равно. Сама по себе.
«Как же после такого позора можно жить? Если я не умею быть мужчиной, то как же всё? Зачем?»
Очень хотелось выпить.
Найти бутылку – это было какое-никакое, а все-таки занятие. Оно хоть немного, но отвлекало.
И я решил пойти в тот же магазин. Я понимал, что за тысячу рублей я там куплю бутылку.
Денег было не жалко. Уже ничего было не жалко.
Жалко было только себя.
_______________________________________________
Любовь – это счастье. Вот и все. Все остальные мои – и не мои – определения этого слова от лукавого.