Понятно, что через основной вход идти нельзя – засекут. Но я точно знаю, что в нашей стране не придумано таких заборов, в которых нет дыр, тем более – в кладбищенских.
Теперь предстояло отыскать собственную свежую могилу, да еще сделать это так, чтобы меня никто не заметил.
Слава богу, на кладбище всегда есть деревья и склепы, за которыми можно прятаться.
Я ощущал себя шпионом, который должен выследить кого-то очень важного и не выдать себя.
Так, пригибаясь и останавливаясь, я плутал между деревьями, пока не уперся в собственную фотографию.
Фотография стояла на треноге около свежевырытой могилы.
Никого еще не было, и у меня оставалось время, чтобы отыскать место, откуда бы я мог все видеть, оставаясь незамеченным.
Глядя на собственную фотку около свежевырытой могилы, я занервничал. Причем как-то очень сильно: холодный ком внутри образовался и не девался никуда. Отыскать причину этого я не мог и от этого психовал еще больше.
Сначала появился оркестр. Музыканты весело разговаривали, шутили, смеялись. Было понятно, что у них – хорошее настроение: они пришли зарабатывать деньги любимым делом.
Потом появилась процессия.
Впереди шел добродушный толстяк Тумилин и нес еще одну мою фотографию. Вид Тумилин имел печальный, подобающий случаю.
За ним на тележке ехал гроб. Мой гроб.
За гробом шли родители.
На маме были красивое черное платье и черный прозрачный платок. Ни того ни другого я на ней никогда не видел.
«Видимо, разорились на похороны сына», – подумал я.
Отец был одет в черный костюм, который он всегда надевал на премьеры. Галстуков отец не носил, и для похорон сына не стал делать исключение.
Мама не плакала. Отец тем более.
Мама, не мигая, смотрела в одну точку. Можно было подумать, что она слепая. Я никогда не видел маму такой. Она была вроде бы здесь и не здесь одновременно.
Отец вел ее под руку. И вид, надо сказать, он имел вполне себе бодрый.
За родителями… Мне кажется, это называется «в скорбном молчании»… В общем, как-то так тянулись все остальные: и одноклассники, и ребята из других классов, и учителя, разумеется. И еще какие-то неведомые мне люди.
Мне понравилось, что на мои похороны пришло довольно много народа.
Все подошли к могиле, встали полукругом.
Я подумал, что Ляга тоже, наверное, захочет посмотреть, как меня хоронят, и попробовал вытащить ее из ляговоза.
Ляга сопротивлялась невероятно активно. Глазеть на мои похороны ей было явно неинтересно.
Увидев выкопанную могилу, мама зашаталась. Мне даже показалось, что она вот-вот упадет в обморок.
Отец удержал ее.
Первым заговорил, естественно, Семен Витальевич.
Он говорил всякую фигню про несправедливость жизни, про юный возраст. Выяснилось, что я всегда был непростой, но неординарный и талантливый мальчик. Когда воскресну, надо будет непременно напомнить ему эти слова.
Часть его проникновенной речи я записал на телефон, чтобы потом предъявить при случае. Прикольно будет.
Потом выступала Серафима Ильинична и несла, в сущности, ту же пургу.
Учителя говорили, конечно, печально, но как-то специально печально, короче, неискренно.
Мама стояла, покачиваясь. Мне было ее, конечно, дико жалко. Успокаивал я себе тем, что понимал, как она обрадуется, когда выяснится, что я жив.
Вдруг, расталкивая всех, к гробу выскочила Ирка. На ней был черный брючный костюм и черная водолазка. Она, сука, казалась очень красивой, особенно с распущенными волосами.
Ирка упала перед гробом на колени и заголосила:
– Прости! Я во всем виновата! Прости!
Получилось немного излишне мелодраматично, но в целом исполнено было красиво.
Наверняка по школе уже поползли слухи, что я умер, упившись водкой, и Евсеева точняк решила: все это из-за нее. А что делают девчонки, когда по их поводу страдают парни? Правильно: радуются. Поэтому в Иркину искренность я не верил.
Когда она заголосила, отец спросил у мамы:
– Это кто, не знаешь?
Мама не то чтобы не ответила – она словно не услышала вопроса. Так и стояла, уставившись в одну точку.
К Ирке подлетела ее мама, оторвала свою дочь от гроба, при этом бесконечно что-то шепча ей на ухо, но что именно, я не разобрал.
Потом вышла отличница Ленка Кухарь и завела ту же песню по раннюю несправедливую смерть.
Я понял, что никому из них не верю. Вряд ли они, конечно, прям так обрадовались моей смерти, но и не сильно огорчались. На самом деле им было все равно.
Страдала здесь только мама. Но она молчала.
Гришка Тумилин как застыл с пустым взглядом, опираясь на палку с моим портретом, так и стоял. Иногда он переминался с ноги на ногу, и я подумал, что он хочет в туалет.
Похороны оказались ужасно скучным делом.
Я, конечно, думал, как это все пройдет. И предполагал два варианта.
Либо мне станет всех ужасно жалко, и я выйду, такой красивый, и брошу легко:
– Кого хороним, друзья?
И потом буду с интересом наблюдать за их реакцией.
Либо я услышу о себе какие-нибудь невероятно трогательные слова, которые так мощно на меня подействуют, что я побегу, рыдая, от своей могилы мимо чужих могил, ломая кусты, и откроется мне что-нибудь немыслимое и в самом себе, и в мире.
Ни фига. Ни то ни другое.
Скучно. Однообразно. Лживо.
Меня не покидало ощущение, что все эти слова не имеют ко мне никакого отношения, словно все они говорят не обо мне, а о каком-то другом, постороннем человеке.
Наконец заиграл оркестр. Стало трогательней. Я заметил, что музыка, в отличие от слов, не врет.
Служитель кладбища произнес привычно:
– Прощайтесь!
И тут мама упала на гроб, словно стараясь его обнять, и сказала тихо, но очень решительно:
– Нет.
– Да, родная, – отец гладил маму по волосам.
А мама вдруг закричала:
– Нет! Нет! Нет!
И стала бить кулаками в гроб, повторяя одно и то же:
– Нет! Нет! Нет!
Отец попытался ее оттащить.
И тут я понял, про что кричала мама. Она орала всем, что меня там нет, в этом гробу. А они не понимали, придурки.
Она не поверила. Она – единственная – не поверила.
– Сережа! – закричала моя мама. – Сереженька!
«Мама, я здесь!» – мучительно хотелось крикнуть мне.
И я понял, что не сдержусь. Еще секунда – и не сдержусь.
Крикну – и все. Крикну – и все. Крикну – и…
И я пошел прочь от этого места.
Я шел не таясь.
Я понимал, что меня никто не заметит. Как всегда.
Я шел и думал: зачем все это было? Зачем? Что жизнь, что смерть убеждают меня в одном – в ненужности.
Шоу не получается. Выходит все та же равнодушная тоска.
Я кружил среди могил, кружил…
Я хотел дождаться, когда все это закончится, чтобы спокойно ретироваться с кладбища.
Я еще не знал, пойду ли я сразу домой или еще погуляю по этой чертовой воле.
И тут я обнаружил, что потерял Лягу. Не знаю, как это получилось. Может, я разнервничался, может, еще что. Не знаю.
Ляговоза не было.
Я помчался к своей могиле.
Уже все разошлись.
Ляга вылезла из ляговоза и сидела на свеженасыпанной могиле. Ее зеленое тело было здорово заметно на желтой земле.
Ляга ждала меня!
Я медленно шел к ней, повторяя:
– Ляга, Ля́гушка… Дорогая… Ля́гушка…
Она сидела и смотрела на меня.
Но когда я подошел на расстояние вытянутой руки, она прыгнула в сторону и растворилась в траве.
Можно было, конечно, броситься за ней. Но я не стал этого делать.
Даже Ляга не хотела со мной жить. Даже Ляга…
И тут я разрыдался. Я вообще редко плачу, а тут – навзрыд.
Я не знаю, почему я рыдал. Что бы я ни сказал по этому поводу – все будет враньем. Фигней все будет, короче.
Я просто рыдал. И мне казалось почему-то, что от этих слез мне становилось не хуже, а лучше.
Когда я поднял голову, рядом со мной стояла мама.
Она смотрела на меня спокойно, без криков, без слез.
Где-то вдалеке маячил отец, но это не имело значения.
И мама сказала…
И мама сказала абсолютно спокойно, без эмоций и надрыва:
– Я знала, что тебя нет в гробу. Я знала, что ты жив. Я им кричала, но они не поняли. Что ты опять придумал, Сережка, такое, а? Пошли домой.
«Как же! Я понял! Я!» – хотел сказать я.
Но вместо этого разрыдался еще сильнее.
_______________________________________________
Женщины – они как разные времена дня.
Бывает женщина – как ночь: навалится темная, подчинит себе, накроет.
Бывает – как день: суетливая такая, бегает все время, торопится.
А еще – как закат. Вот, вроде, все хорошо, все красиво, таинственно даже. Но понимаешь, что скоро неминуемо наступит та самая ночь.
Самые прекрасные женщины – это, конечно, которые как рассвет: все зыбко, неясно, таинственно… Такое вечное красивое начало, и еще весь день впереди.
А Оля – какая?
Я не знаю. Раньше мне казалось, что она как ночь, а теперь…
…Опять милиционеры подходят:
– Ваши документы?
И, главное, я ведь ничего не делаю. Ничего. Просто сижу в парке на скамейке с компьютером, а они пристают все время.
– Вот вам мои документы. Нормально?
Ушли.
Когда возник мой безумный сын, Ольга меня выгнала из дома. Назвала подонком за то, что я бомжа за сына принял. Попробовала бы она сама на опознание в морг прийти…
Санитары эти… А? Работники морга… Хоть бы сверили фотографию в паспорте с лицом в гробу. Ну да… Лицо разбитое… Все равно ведь видна разница. Козлы! Все у нас так. Всем на все наплевать.
Какие-то дурацкие бумаги дали подписать, и – катись! Им лишь бы похоронить, сбыть человека.
Патологоанатом… Идиот! Алкогольная интоксикация… Кретин!
Никто ничего не понимает. Никто. Всем на всех наплевать. Как еще эта страна выживает, непонятно.
Выгнанный из дома, я вышел на улицу и понял, что никуда идти не хочу.
К Ирме? Ее как отрезало. Она даже на похороны Сережкины не пришла…