Сумасшедшие ведь не фиксируют, что они – сумасшедшие: для них сумасшествие – это норма. Никто в Африке не обращает внимания на негров, в Москве – обращают побольше, а в каком-нибудь Нижневартовске на чернокожего будут во все глаза пялиться.
Вот я и был убежден, что в театре столько разврата, что он уже давно стал привычен и естествен.
Раз… Два… Три… Не боюсь про это говорить, записывая файл в мой театральный компьютер. Я зашифровал его, разумеется, но все, что можно зашифровать, легко поддается расшифровке. А не боюсь. Потому что не вру.
Я только в театр пришел работать, меня молодые актеры взяли в свою компанию деньги зарабатывать. Они детский спектакль сочинили и ездили по городам-весям бабло зашибать.
Где только не выступали! В селах, поселках… Бог знает где. Расчет верный был: на детишек родители с бо́льшей вероятностью потратятся, чем на себя.
Это я к чему? Переодевались часто в одной комнате они все – и парни, и девки. Иногда так тесно бывало, что – извиняюсь – девки голыми грудями прям до парней касались.
И нет бы сначала девкам переодеться, потом – пацанам. Так все вместе! Мне заходить было неловко, а им – хоть бы что!
Если жизнь – это разврат, то разврата как бы и нет. Все – разврат. Полярной ночью нет такого понятия – дневной свет. Нет и все.
Так я думал. И ошибся.
Уж сколько лет с ними работаю, а понять не могу, как у этих артистов головы устроены. Понимаю только: по-особенному. Не как у нормальных людей.
На моих глазах абсолютно голый парень берет свою партнершу за грудь и чуть-чуть отодвигает просто потому, что ему надо пройти.
И хоть бы что! И никаких у них отношений нет. Сбегают на сцену, сыграют все, а потом оба возвращаются в кабинет директора, где гримерка была устроена, и опять голые друг перед другом расхаживают.
Потом я понял, что в театре столько же разврата, сколько в обычной жизни. Может, даже и меньше. Все эти раздевания – что на сцене, что за кулисами – к разврату и, я извиняюсь, к сексу никакого отношения не имеют.
Театр – это не место разврата, нет. Это скорей такая выставка молодых и красивых, потому что много их тут – молодых и красивых. Концентрация потенциальных романов, так сказать.
И чего я, пожилой дядька, сдался Ирке в этой концентрации молодых и прекрасных?
Вот сидит она передо мной и поглаживает свою грудь, намекает вроде.
За дверью моей студии – беготня премьерная. В театре перед премьерой всегда суета. Людям театра кажется: если перед премьерой не суетиться – ничего хорошего не получится.
Сейчас все затихнет, и тогда придет Инесса со своей певичкой.
У них у всех премьера будет, а у меня – заработок…
И Ирка знает это, но все равно сидит. Не уходит. Грудь поглаживает. Хотя надо бы ей в костюмерную свою бежать.
Я, конечно, должен подойти и ее поцеловать. Сначала игриво так. А потом уже по-настоящему.
Такой будет долгий-долгий поцелуй.
В какой-то момент Ирка скажет обязательно:
– Ну, давай по-быстрому, а?
А я отвечу:
– С ума сошла?
Тогда она сделает что-нибудь эротическое. Например, расстегнет, улыбаясь, кофточку и обнажит грудь.
Я скажу:
– Перестань, – и начну ей кофточку застегивать.
Она сделает вид, что обиделась. И вскочит.
Тогда я ее обниму и поцелую долго, вроде как прощения попрошу неизвестно за что.
Игра такая, в общем. Зачем, почему – неясно. Но программа эта обязательна.
Потом она уйдет, непременно улыбнувшись мне. Непременно.
А я останусь ждать директора с певицей.
И, пока они не пришли, буду вспоминать Ольгу.
Я ее все время вспоминаю почему-то.
И с Ольгой мы в игры всякие играли.
Игры… А что не игры, если вдуматься?
Сейчас мы разве живем с ней? Играем! И раньше. И всегда.
И с ней. И не с ней. И с Иркой. И не с Иркой. И это все понятно. Очевидно это все.
«Игры, в которые играют люди»… Читали…
«Весь мир театр…» Понятно.
А когда не играть? – вот вопрос. Бог ведь создает тебя настоящим, правильно? Господь создает тебя, чтобы ты, настоящий, жил. И чего? Когда это делать? Когда не играть? Когда время настоящей, подлинной жизни? Да и есть ли оно, если вдуматься, это время, или его вовсе нет?
Вот Ольга. Главная женщина моей жизни. Корневая, так сказать. Основа. Мать моего сына, которым я горжусь и надеюсь гордиться дальше.
Был ли я с ней настоящим, когда мы встретились? Кто ж это помнит…
Когда достала эта ее бесконечная медлительность? Когда то, что казалось милым и романтичным, начало надоедать?
Она была незаменимой – стала привычной. Тогда – как? Разве дома могу я быть настоящим – с ней, с Сережкой?
Сережку я все время воспитываю – это понятно. Играю, так сказать, роль педагога. Так должно быть, чтобы парень вырос нормальным человеком.
А с ней-то чего? С ней-то играть зачем? И какую роль я играю? Любящего мужа? Или просто мужа?
Если весь мир – театр, то где-то ведь должны быть кулисы? Нельзя же все время на сцене, невозможно…
Зачем я все время думаю про Ольгу и вспоминаю тот вечер, когда я окончательно понял, что у нас все сломалось?
Ведь на самом деле у нас поломка окончательная до этого произошла. Любовь ведь становится привычкой постепенно, не сразу.
Чего ж вспоминаю?
Банально все было и потому еще более отвратительно.
Гастроли. Город недалекий – три часа на машине. Я на своей ехал. Ребята на бензин мне скинулись – я подвез.
Последний спектакль отменили – билеты не продались. Количество детей на два спектакля было, а мы хотели три сыграть.
Решили в ночь ехать. Я Ольге ничего сообщать не стал, чтобы сюрприз.
Это я так себе говорил: «Чтобы сюрприз». А на самом деле, конечно, хотел ее застукать. Зачем-то… Не знаю зачем. Но хотел.
Знаю зачем! Знаю!
Ну, чего я все время себе вру?! Себе-то – для чего?
Хотелось право получить на собственную измену – вот и все. Некоторые мужики вполне могут без этого права, а я вот – нет.
Звоню в дверь. Долго не открывают.
А может, я придумал, что долго, – не знаю. Но не открывают.
Открыли наконец. Взволнованная Ольга.
А может, я придумал, что взволнованная. Не знаю.
Сережка – у бабушки. Она тогда еще живая была.
На кухне мужик сидит. Я его знаю. Бухгалтер с Ольгиной работы. Начальник ее.
Когда жена изменяет с бухгалтером, почему-то особенно противно. Хотя и естественно для жены-бухгалтера.
– Вот, – Ольга говорит. – Коллега в гости зашел. Чай пьем.
А сама взволнованная. И он нервный.
Или я так придумал? Не знаю…
Накрыто все для чая. Бублики какие-то. Конфеты.
– Здравствуйте, – говорю, – Сергей.
И руку протягиваю.
И он протягивает.
И рука его дрожит. И это вот ужасное самое: дрожит рука у него.
Уже потом, в постели, после всего… Тогда Ольга сама начала. Она редко сама – ко мне, все как-то больше я… А тут она… Тоже подозрительным показалось… В общем, после всего, Ольга сказала, что у бухгалтера – нервный тик, и он весь такой прям дрожащий. Хотя я ее ни о чем не спрашивал. А она сказала.
Я не поверил, разумеется. Был уверен: отмазка.
И, главное, хрен этот больше в гости к нам не приходил никогда. Даже на Ольгин день рождения. Все коллеги были, а он – не явился. Почему?
Я как-то у Ольги спросил, между прочим, про него, она ответила резко:
– Уволился!
Так я и поверил…
Я тогда скандал устраивать не стал. Ходил гордый и все.
А потом она говорила про любовь, про то, что я у нее – единственный, и что она счастлива быть со мной.
Значит, так получается. Сначала приставала ко мне первая. А потом стала про любовь рассказывать.
Я окончательно понял: нечисто тут все.
И обрадовался.
У меня появилось право.
Уже потом… Потом-потом… Совсем потом-потом, через много лет я спрашивал Ольгу, было у нее что-то с тем бухгалтером или нет? Мол, за давностью лет все равно уже… Давай уж, если по чесноку…
Она смеялась всегда:
– Да не было у меня никогда никого, кроме тебя. И не нужен мне никто. Мне с тобой бы справиться…
А я ей не верил. Все руки его дрожащие вспоминал. И как не открывали мне.
Смущало, конечно, что стол под чай был накрыт. Они бы так быстро одеться и стол накрыть не успели бы.
А может, они ДО того чай пили? Почему нет?
А может, просто не успели в койку лечь?
Не важно.
Я приехал и застал свою жену дома с мужиком.
У меня появилось право.
Задребезжал внутренний телефон. Телефон был старый, как я, еще с круглым диском.
Звонили с вахты.
– Сергей Сергеевич, к вам какая-то Валовая. Впускать, что ль?
Я посмотрел на часы.
Директор пришла за двадцать минут до назначенного срока.
– Пусть кто-нибудь проводит ко мне, – сказал я начальственным тоном.
Потом зачем-то подошел к зеркалу, поправил волосы.
Включил чайник.
Достал из шкафа пакетики чая, конфеты и сушки.
«Чай будем пить», – подумал я и усмехнулся.
Это было по́шло.
Но я именно так подумал и усмехнулся.
_______________________________________________
Я аккуратно поставил ляговоз прямо посередине парты, чтобы не упал, вернулся к доске… Посмотрел на дверь класса в надежде, что Ирка все-таки придет. Ее не было, конечно.
Я вздохнул и начал читать:
Небо начинается с заката.
Скорость начинается с коня…
Вечность начинается с Арбата.
Счастье начинается с меня.
Переулком, под луной покатым,
Прохожу, таинственность кляня.
Взрослость начинается с расплаты.
Счастье начинается с меня.
Не с тебя – пускай ты смотришь кротко.
Не с судьбы. Не с завтрашнего дня.
Пьянство начинается с селедки.
Вечность начинается с огня.
С переулка выйду я на площадь,
Никого на свете не виня…