Подарок ко дню рождения, вот ещё.
— Если спросят из агентства, я думаю, мы назовём тебя au pair [13], — сообщает мисс Кэти, почти уткнувшись носом в своё изображение на экране. — Красивое слово; au pair. Звучит почти… почти как французское.
А в сценарии Лилиан Хеллман с ужасом наблюдает, как президент Джон Кеннеди вместе с губернатором Джоном Конналли взрываются фонтанами бурой крови. Она прижимает руки к бокам, собирает ладони в кулаки, запрокидывает голову и опустошает свой рот, горло, лёгкие одним протяжным воплем:
— Неееееееееееееет!..
Её застывший страдальческий силуэт хорошо вырисовывается на фоне однообразного лазурного неба над просторами Далласа.
Я смотрю на помятую форму, на обрывки фольги, на упавшие волоски, на сценарий у себя на коленях.
— Сделай нам кофе, — бросает мисс Кэти, небрежным жестом выключив телевизор. Затем подхватывает полы халатика и проходит вправо, к кухонному столу. Достаёт из открытой коробки чепец. — Кстати, на будущее: мистер Уэстворд любит кофе нес молоком, а со сливками. — С этими словами она водружает белое кружево мне на затылок. — Тебе очень идёт. Вуаля! В переводе с итальянского: «prego» [14].
Острые шпильки жалят мне голову, словно терновый венец.
Кадр постепенно уходит в затемнение. Слышно, как кто-то звонит в парадную дверь.
АКТ I, СЦЕНА ОДИННАДЦАТАЯ
Тут я, с вашего позволения, прерву свой рассказ и предамся несколько иным рассуждениям. Хотелось бы поговорить о природе равновесия. Баланса, если угодно. С точки зрения современных медицинских исследований, человек есть существо, стремящееся к равновесию. Соотношение между весом и ростом, женскими и мужскими свойствами — понятие очень тонкое, и с ним шутки плохи. К примеру, стоило «РКО радио пикчерс», «Монограм» и «Репаблик пикчерс» прибегнуть к инъекциям мужских гормонов, чтобы придать бравый вид наиболее изнеженным из своих самцов-наёмников, как те обзавелись грудями потяжелее, чем у Клодетт Колбер и Нэнси Келли. Похоже, при дополнительных вливаниях тестостерона человеческое тело неизбежно принимается вырабатывать эстроген, стремясь вернуться к первоначальному балансу мужских и женских гормонов.
Соответственно, если актриса морит себя голодом, добиваясь невероятной худобы, однажды она раздуется до сверхъестественных размеров.
Многолетние наблюдения натолкнули меня на мысль: что, если внезапно высокий уровень похвал, поступающих в организм извне, приводит к выбросу в кровь особого вещества, отвечающего за лютую ненависть к себе? Большинство киноманов наслышаны о психических отклонениях Фрэнсис Фармер, о сексуальных излишествах Чарли Чаплина или Эррола Флинна и о химических пристрастиях Джуди Гарленд. Причём все это выставлялось напоказ, так чтобы даже на верхних балконах публика ничего не пропустила. Позволю себе предположить, что каждая из вышеназванных знаменитостей попросту стремилась восстановить природное равновесие, утраченное по причине чрезмерного зрительского обожания.
По профессии я не сиделка и не тюремщица, не нянька и не горничная, однако в периоды наивысшего подъёма публичной cлавы к моим обязанностям прибавлялась ещё одна — охранять мисс Кэти от неё же самой. Боже, сколько раз я не давала ей «перебрать» лекарств, от скольких необдуманных капиталовложений отговорила, скольким особенно неподходящим самцам указала на дверь — и всё по одной причине: тот, кого мир объявил бессмертным, любой ценой норовит опровергнуть подобное мнение. Благосклонные статьи и броские заголовки в журналах вынуждают разрекламированную «звезду» извести себя голодом, полоснуть по венам, напиться яду. Ну, или отыскать мужчину, который охотно сделает это за них.
Итак, сцена начинается абсолютно чёрным кадром. В качестве соединительного элемента мы снова слышим звонок. Постепенно экран светлеет. Перед нами парадная дверь. Рядом — окошко, за которым вырисовывается чей-то силуэт, остановившийся на ступенях. Сквозь щель над порогом, залитую ярким солнцем, хорошо видна пара переминающихся ног. Звонок раздаётся ещё раз, и в кадре возникаю я. На мне чёрное платье передник и кружевной чепец. С третьим звонком я наконец открываю дверь.
В прихожей воняет краской. Впрочем, как и во всём особняке.
В дверном проёме стоит фигура, чересчур тёмная на фоне дневного сияния. Снятая с низкого ракурса, она похожа на величественного ангела с крыльями, сложенными по бокам, и нимбом вокруг головы. Один шаг вперёд — и освещение резко меняется. В рамке дверного проёма стоит женщина в белом платье, в короткой белой накидке на плечах и белых ортопедических туфлях. На её голове чудом держится накрахмаленная шапочка с большим красным крестом. На руках спит розовощёкий младенец, завёрнутый в белое одеяло.
Между нами явно прослеживается ироническое сходство. Эта гостья — мой зазеркальный двойник. Смотрите: стою вся в чёрном, прижимая к груди бронзовую статуэтку, да ещё и обёрнутую запачканной тряпкой.
Ниже на крыльце стоит ещё одна женщина. Монашка в тёмном облачении. Качает на руках девочку — белокурую, словно Ингрид Бергман в юные годы, светлокожую, точно Дороти Макгуайр в миниатюре. «Гой-крошка», — улыбнулся бы Уолтер Уинчелл.
На тротуаре дожидается своей очереди посетительница в костюме из твида. Руки в перчатках покачивают коляску, в которой мирно дремлет ещё пара младенцев.
— Могу я поговорить с Кэтрин Кентон? — интересуется медсестра.
— Я из приюта Святой Елизаветы, — сообщает монашка на лестнице.
Женщина с тротуара подхватывает:
— А я — из агентства по усыновлению.
Из подъехавшего такси выходит ещё одна медсестра с малышом на руках. Одновременно из-за угла появляется вторая, тоже с малюткой, а в самой глубине кадра мы различаем и вторую монашку, спешащую к особняку с новым свёртком.
Звучит голос моей мисс Кэти:
— А, вы уже приехали…
Камера разворачивается на сто восемьдесят градусов: со второго этажа с малярной кистью в руке спускается хозяйка дома. С жёстких ворсинок кисти падают длинные розовые капли. Мисс Кэти одета в белую мужскую рубашку, какие обычно носят под вечерний костюм. Рукава деловито закатаны, нагрудный карман щеголяет вышитой монограммой «О.Д.» (инициалы четвёртого из «отбывших», Оливера Дрейка), ткань безнадёжно измазана розовой краской. Одна из прославленных скул тоже слегка запачкалась. Волосы убраны под бандану.
В особняке легко задохнуться от едкого запаха лака. Весь дом — словно один гигантский наманикюренный ноготь. Между тем у залитого солнечным светом порога начинает пахнуть детской присыпкой.
Мисс Кэти проворно сбегает по лестнице, оставляя за собой след из розовых капель. Рабочие синие джинсы закатаны по колено. Ноги в коротких белых носках засунуты в поношенные дешёвые мокасины. Хозяйка дома переводит фиалковые глаза со своей кисти на розового лепечущего младенца.
— Вот, вы не подержите?.. — и суёт запачканный инструмент прямо в лицо медсестре.
Женщины близко склоняются друг к дружке, словно хотят поцеловаться, и между ними происходит обмен. Теперь и на белом платье медсестры видны розовые разводы.
А моя мисс Кэти делает шаг назад и поворачивается к большому зеркалу в прихожей. Её отражение напоминает Сьюзен Хейворд или Дженнифер Джонс в фильме «Святая Иоанна» или «Песня Бернадетт», лучезарную Мадонну с Младенцем с полотен Караваджо или Рубенса. Мисс Кэти одной рукой тянется к затылку и поддевает пальцем узел банданы, чтобы сорвать её с головы и бросить на пол. А потом встряхивает головой и поводит ей из стороны в сторону. Золотисто-каштановые волосы рассыпаются по плечам пышной мягкой вуалью, обрамляя плечи белой рубашки, на фоне которой розовеет прижатый к груди крошечный сирота.
— Надо же, какой piece de resistance [15], — произносит мисс Кэти, потёршись с ним носами. — В переводе с итальянского это значит «gemutlichkeit» [16].
Её фиалковые глаза широко распахиваются и затягиваются поволокой, как У Руби Килер, играющей девственницу в паре с Диком Пауэллом в картине Басби Беркли. Длинные, тонкие руки звезды, безупречно чистые, не считая единственного розового стигмата, щёки. Не отрывая взгляда от зеркала, мисс Кэти поворачивается в три четверти — сначала налево, потом направо, всякий раз полуопуская ресницы и кротко склоняя голову. Затем кланяется своему отражению ещё раз. Лишённое морщинок лицо растягивается в улыбке, а фиалковые глаза наполняются влагой. Словом, она ведёт себя точь-в-точь как в прошлом месяце, когда получала награду «За прижизненный вклад» от Независимого денверского кружка киноманов. Те же самые жесты, то же самое выражение.
Секунду спустя Кэтрин Кентон вручает свёрток обратно, качает головой и, наморщив свой звёздный нос, говорит:
— Я подумаю…
Когда на пороге возникает монашка, мисс Кэти двумя пальцами выуживает из кармана джинсов небольшую карточку… и прикладывает образец оттенка «Медовый закат» к румяной щёчке младенца. Сравнивает. Покачав головой, кисло улыбается:
— Нет, не подходит. — И прибавляет со вздохом: — Мы уже покрасили плинтус. В три слоя. — И пожимает прославленными плечами. — В общем, вы понимаете…
Нагнувшись над следующим новорождённым, Кэтрин Кентон принюхивается. Достаёт распылитель, сбрызгивает сонное личико духами «Лэр дю Там». Невинная кроха поднимает ужасный рёв. Мисс Кэти отшатывается и качает головой в знак отказа.
Новый малыш. Мисс Кэти наклоняется так близко, что с кончика её сигареты на розовую щёчку падает обжигающий пепел. Поднимается визг вперемешку с оглушительным плачем. Пахнет мочой и прожжённым хлопком. Так, словно включённый утюг слишком долго стоял на подушке, вымоченной в растворе аммиака.
Очередной найдёныш оказывается чуть бледноват по сравнению с новыми занавесками. Прикладывая лоскут материи к извивающемуся свёртку, мисс Кэти вздыхает: