{2221}. Но ведь можно сказать, что это оружие защиты. На дворе-то был июль 1926, а не 2013 год.
Говоря о личных качествах Дзержинского, часто делается упор на крайних мерах его борьбы с политическими противниками, как будто бы те были только агитаторами и пропагандистами, а не брались за оружие. Об этом разговор уже состоялся, нет необходимости повторяться.
Вопрос все же возникает: а не использовал ли Дзержинский свое служебное положение в корыстных целях? Ведь в первые годы советской власти многое делалось благодаря личным связям, знакомству, правильной партийной принадлежности. В годы нэпа пышным цветом расцвела коррупция. Найти документы, уличающие Дзержинского в «неблаговидных поступках», оказалось весьма сложным делом, но все же они есть. Например, 26 февраля 1925 г. он просил В. Л. Герсона достать в квартиру шкаф-библиотеку: «Достаньте или у нас (ГПУ), или в ВСНХ. Платить мне не удастся, потому за казенный счет{2222}. Это же безобразие: в свою квартиру мебель за казенный счет! Но дело-то в том, что это была не просто квартира, а рабочий кабинет председателя ОГПУ.
Или поручение от 12 октября 1925 г. произвести ремонт в его квартире: «Осмотреть и наладить все форточки, чтобы закрывались и не дуло; обить двери, выходящие на коридор, чтобы не было щелей и не дуло и не были слышны разговоры на коридоре и обратно; сделать колпаки на отдушины, чтобы в комнаты из них не шла пыль, копоть; почистить проходы отопления; осмотреть вновь сделанную печь, уже треснувшую, в маленькой комнате; сменить грязные и совсем рвущиеся занавески на окнах, один письменный стол и четыре венских стула, малый круглый стол для телефона, столик для радио на четырех ногах. От нас забрать стол для картежников; осмотреть все двери, чтобы их можно было плотно закрывать и открывать»{2223}.
Что же это была за квартира у председателя могущественного ОГПУ на седьмом году революции: неисправные форточки, дверь не закрывалась и в нее дуло из коридора, в комнату шли копоть и пыль, в треснувшей печи засорены проходы отопления, грязные и рвущиеся занавески, а мебель… И где же были хозяйственники ОГПУ? И опять «злоупотребления» — заменить мебель за казенный счет.
10 ноября 1920 г. Коллегия ВЧК в составе Ксенофонтова, Менжинского, Манцева, Евдокимова, Зимина, Мессинга, Ягоды и Самсонова обсудила мероприятия в связи с 25-летним юбилеем революционной деятельности Дзержинского и решила: «1. Просить ЦК назвать какую-либо партийную школу или факультет одного из народных университетов именем т. Дзержинского.
2. Внести в Исполнительный комитет МСРД предложение о переименовании Б. Лубянки в ул. Дзержинского, а Лубянской площади в Площадь Дзержинского.
3. Просить тов. Мархлевского собрать материал и издать книгу, посвященную 25-летней революционной деятельности юбиляра»{2224}.
В основном пожелания членов Коллегии ВЧК были реализованы уже после кончины Дзержинского, и это в то время, когда именами здравствовавших вождей назывались города Советской республики.
Врагов у председателя ВЧК — ОГПУ было немало не только за рубежом, но и в Советской России. Речь тут идет не только о политических противниках, но и о всякого рода недоброжелателях. Дело доходило до клеветы. Так, 18 мая 1918 г. в № 62 газеты «Анархия» появилась статья «Будем готовы», автор которой некто «Андрей» писал о председателе ВЧК: «Он каторжник, отбывал кaтopry в Александровском централе. Но… можно быть на каторге и пользоваться большими, недопустимыми для искреннего революционера привилегиями; это было и с Дзержинским. Он находился на особом счету у администрации. Фактически он содержался на положении «скрывающегося» и обретался больше всего в одиночке. («Скрывающиеся» на тюремном языке — это доносчики и провокаторы, нетерпимы в общих камерах. — Ф. Д.). Он при проверке заключенных ходил сбоку начальства и записывал просьбы и заявления арестантов и позволял иногда подавать свои реплики отрицательного свойства…».
В ноябре 1921 г. некий Либенфельд во время суда по одному из уголовных дел утверждал, что Дзержинский способствовал закрытию дела. 13 ноября Феликс Эдмундович писал Герсону: «При сем письмо. Прочтите. Письмо конфедециальное. Фамилии Фортунатовой и Ольминского должны остаться в стороне.
Ваша задача узнать, что это за публика, в частности Либенфельд, составить мне письмо к судье с просьбой прислать мне выписку из места протокола, касающиегося меня, для привлечения Либенфельда к ответственности за клевету, дайте мне для подписи»{2225}.
С 1922 г. по мере бюрократизации госаппарата и ослабления общественного контроля за работой чиновников ведомства безопасности с каждым годом постепенно менялся микроклимат в чекистских коллективах, но особенно негативно на него повлияла начавшаяся борьба с оппозицией, политические процессы, поиск все новых противников власти. Обстановка недоверия проникла и в центральный аппарат ОГПУ. Даже на Дзержинского по заданию прокурора В. А. Радус-Зеньковича следователь по особо важным делам Левенгтон собирал компрометирующие материалы.
30 мая 1922 г. в обстоятельном письме Н. В. Крыленко (копия была также направлена В. В. Куйбышеву) по делу М. И. Гольдмана Дзержинский высказал недоумение передачей дела новому следователю, Эльмановичу, потому что, во-первых, «это не дело Гольдмана, а «дело» Дзержинского, Борисова и Фомина, т. е. члена ЦК, двух членов ВЦИК и одного члена коллегии»; во-вторых, и Курский, и Крыленко согласились с предложением комиссии Цюрупы о методах и порядке направления подобных дел через тройки в составе главы ведомства, прокурора и РКИ — ЦКК. «В данном случае, — отметил Дзержинский, — когда дело идет о членах правительства, другое направление я считаю абсолютно недопустимым. Эльмановича не знаю и протестую против передачи ему дела до разрешения спора между мной и прокуратурой. Я полагаю, что дело при том направлении, которое оно получило, заслуживает того, чтобы не неизвестный никому Эльманович его решал. Я думаю, что тройка из Вас, Куйбышева и меня должна предварительно собраться и обсудить.
Вы скажете, может быть, что дело вовсе не направлено против меня, Борисова и Фомина, а против Зимина, Сидоренко и других. Во-первых, обвинение Зимина во взятке такая же подлость и гадость, как если бы обвинение было направлено против Вас или меня или другого преданного делу революции честного коммуниста. А, во-вторых, не обвинили нас, а обвинили других — юридический нонсенс, абсурд. Я, Борисов, Фомин не дети и знаем, что подписывать. Мандат Гольдману был мною подписан. Определение 4 коп. зол. с пуда подписано Фоминым. Ведомость лиц на получение премии и размер ее подписан Борисовым. Эти три момента определяют и решают все дело. Этого Вы ничего отрицать не сможете. И прокурор, и следователь, начиная дело не от нас, конспирируя от меня, как главы ведомства, мог иметь одну цель — виновных допросить последними — компрометируя их в глазах подчиненных. Другие могли бы привлекаться только в том случае, если бы мы дали трусливое подлое объяснение, что нам «подсунули» для подписи. Но ведь нас не спросили, и Радус-Зенковичу должно бы быть известно, что мы все трое уже годы на транспорте и вполне ответственные руководители его.
И это дело направлено Радус-Зенковичем против нас, это ясно и из того, что позволил себе Левенгтон. Все направление дела — толком высказать его мысль. Это сделал, конечно, человек поглупее, ибо умный молчит. Это ясно и из того, что дело, порученное НКПС инспектором Щавинским, было от него отобрано на основе 176 ст. без уведомления меня об этом и не путем официального затребования дела из НКПС. Что это дело получило такое направление, ясно и из слов агента РКИ Романовского Свидерскому о «секретности» и «пикантности» дела, а также из слов Радуса Свидерскому, что передачей дела мне Свидерский все дело испортил, т. е. прокурор Радус-Зенкович дело хотел законспирировать от меня»{2226}.
Сбор компромата, сплетни, склоки, подсиживания, — все это было проявлением подковерной борьбы в высшем эшелоне власти. Отметим, что к таким приемам Дзержинский не прибегал, считая это унижением для себя. Как прямой, честный человек и в жизни, и в политике, он старался решать все недоразумения товарищеским выяснением отношений, и все же в конце жизни его особенно угнетали отношения с некоторыми членами Советского правительства и ЦК ВКП(б).
Особо стоит вопрос об отношениях Дзержинского с Сталиным. Автор глубоко убежден в том, что высшее руководство органов ВЧК — ОГПУ в полной мере соответствовало стоявшим перед ними задачам. Но после отказа Сталина и других членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК РКП(б), в том числе и Дзержинского, от выполнения политического завещания Ленина, в условиях свертывания новой экономической политики, нарождавшегося культа личности и формирования тоталитарной системы судьба председателя и его сторонников не могла быть другой, кроме как трагической. Такие люди не были нужны ни новой бюрократии, ни самому Генеральному секретарю и были расстреляны в 1937–1938 гг. — более 4 тысяч оперативных работников, как правило, старавшихся остановить маховик насилия.
Феликс Эдмундович скончался 20 июля 1926 г., но если бы это не произошло, ему была бы уготовлена судьба М. B. Фрунзе или С. M. Кирова. Нельзя не согласиться с Н. В. Валентиновым (Вольским), который работал в 1921–1928 гг. в ВСНХ. Он писал: «Дзержинский — шеф ВЧК — ГПУ, неоспоримо «правый», даже самый правый. Коммунист. Проживи он еще десяток лет, и подобно Бухарину и Рыкову… кончил бы жизнь с пулей в затылке в подвалах Лубянки»