кидывая котому на плечо. — Свояченица на фабрике. Хоть когда к ней. Да только бы не заблудиться мне утром. — Ну и пойдем тогда. В ночлежке регистрируют с четырех. Сейчас со всего города бегут бездомные. И нам хватит места на топчане. Обрадовался теперь дядька Михей, потому что улыбнулся и суетливо побежал рядом к выходу.
25
Запись уже шла. Записались и они. — Мать честная, — так и воскликнул Михей, едва вошел в ночлежку «Гоп», в мужское отделение, расположенное на первом этаже. Длинный коридор и здесь же, направо к стене, — рядами деревянные топчаны. На топчанах кто лежал, кто сидел, кто в обнимку пел заунывные песни. Под потолком лампочка брезжила светом, моргала то и дело. Налево по коридору бачки для питья и печи, а возле печей охапки дров, мужики, греющие спины. Духота сопревших портянок, табака, сивухи. На липком, темном полу лужи, окурки. В дальнем углу ночлежки всхлипывала гармонь, и кто–то орал истошно: — Всех на ножик перевешаю! Послышались удары, затрещали доски, промчался мимо в исподнем парень, за ним другой, с кровавым носом, с отверткой в руке, кричавший: — В бога мать тут тебе и место! — Ой–ей, — опять воскликнул Михей, шарахнувшись к стене. — Ну и привел ты меня, Коляй, в содом… — Бывает тут, — равнодушно ответил Колька Болтай Ногами. — Не наше это дело… Сейчас пускать только начали, а вот к ночи набьются, под топчанами даже залягут. Вот смехота. Плюнешь, а глядь — в харю кому–то. А то вступишь на брюхо, а тот за ногу тебя… Ох и суматоха бывает. А сейчас тихо, сейчас што. Из узкой комнатки, закрытой фанерной дверью, вышел мужчина. Был он невысок, с черным хохолком волос, кисточкой усов, в рубахе, опоясанной широким солдатским ремнем. Зорко оглядев Михея, спросил, задерживая рукой рвущегося вперед Кольку Болтай Ногами: — Это кто с тобой, Болтай Ногами? Что за личность? — Дядька Михей это… Из деревни. Он переночевать к вам, товарищ заведующий. — Посматривай, коль собираешься жить здесь, — сказал заведующий, обращаясь уже к Михею. — Рот не раскрывай. Вчера с одного ночлежника валенки сняли, с сонного прямо. Проснулся, а в его валенках кто–то, наверно, уже разгуливает. А этот босой пробирается по ночлежке. Другой без порток сидит, проигрался в карты… Вот так–то. А топчаны займите там, посередке места… Одеял нет. Были, да сплыли мигом. Народ тут шустрый, прибрали, не заметил и как. Прижметесь, согреетесь… Он шагнул опять в комнату, а Колька Болтай Ногами и Михей двинулись вдоль топчанов, оглядывая лежащих, сидящих на досках людей. Их тоже оглядывали с любопытством. Кое–кто встречал Кольку Болтай Ногами возгласом, шуткой, а то и руганью. Тот огрызался или отшучивался. Забираясь на топчан, пояснил Михею: — Я же здесь часто, вот и знают. Да и то — знакомишься, в дружки набиваешься то одному, то другому, потому что такие дружки нам, сиротам, заместо отца да матери. Было на топчане и впрямь тепло. А завтра работа ждет на путях. Поработают, а им — талончики, по талончикам — деньги сразу же получай. А с деньгами жить можно. И на радостях, видно, развязал Михей снова свой мешок, выложил на грязный матрац еще одну краюху, да яйца, да головку луку. — Давай заправляйся. Колька Болтай Ногами съел яйцо с хлебом, а тут кто–то окликнул его. Стоял возле дверей Би Бо Бо и манил к себе. Скалил зубы, приплясывал радостно — такой он всегда, когда или украдет что–нибудь или же собирается украсть. Понял Колька Болтай Ногами, но послушно пошел к нему. Вытолкав его в коридор, черный и темный, продуваемый ветром, Би Бо Бо зашептал: — Дельце есть, Болтай Ногами. Вечерком постоять на стреме надо. Деньжат обещал один тут… Так что зайду я попозднее, ты не дрыхни, понял… Наелся малость Колька Болтай Ногами, и тепло в ночлежке «Гоп», и сосед забавный. А завтра на пути, и деньги будут, свои, трудовые, а не ворованные деньги. Но разве же теперь откажешься, коль беспризорник и шпана про «наколку» сказал. Теперь надо идти, или в блатном мире строго решат. — Ладно, — буркнул, — приходи давай. Мрачный вернулся он на свое место. — Кто это такой? — спросил Михей, припивая кипяток из кружки. — Потешный. Голова — что пивной жбан. Пиво варить в такой башке… Но не улыбнулся Колька Болтай Ногами, пояснил все так же мрачно: — Это Би Бо Бо. Мы с ним вместе зимовали в Рыбинске на старой бирже. По «чумовым работали». — Что за чумовые? — поинтересовался Михей. Колька Болтай Ногами откусил кусок хлеба, набитым ртом разъяснил: — Это которые с маленькими ребятами на руках. — И как же ото вы работали? — не утерпел Михей. Колька Болтай Ногами рассмеялся, покачал головой: мол, ох, и темный ты человек, дядька. — Ну, идет тетка. Би Бо Бо — к ней: дескать, дай поиграть с ребенком. И потянет его к себе. Та перепугается да и выпустит из рук кошелку или редикюль… Тут я не зеваю, подхватываю. А где ей догнать нас, с ребенком–то на руках. — Экие вы злодеи, — возмутился Михей. — Ну–ка бы грохнулся этот ребенок. Рука или нога сломается, калекой на всю жизнь… Ах, злодеи. — Не падали, — успокоил его Колька Болтай Ногами. — Не было случая. Вопьются в ребенка, как клещи. А ты — упадет. А потом отстал я, не захотел, — добавил он теперь тихо, с какой–то внутренней печалью в голосе. — Жалко… Маленьких жалко стало. Уехал сюда вот. Дядя Костя, инспектор тут из уголовки, «борзой», велел мне на биржу ходить, искать работу. Обещал к, художнику свести. За Би Бо Бо ругает. А он тоже сюда перебрался за мной. В Рыбинске верховодил, «старшой» был и здесь взялся верховодить. — Ну и работай, — добродушно подбодрил его Михей. — Вот завтра и пойдем. Я за тобой приглядывать буду. Вроде батьки тебе. Колька Болтай Ногами сразу замолчал. Попил воды из пристегнутой цепью кружки, пахнущей одеколоном, лег на топчан, сунув под себя шапку, да и задремал. Вскоре его растолкали — шла регистрация. Переписывали снова каждого, кто находился в ночлежке. После переписи с большей силой загудела, забурлила беспокойно эта огромная комната. Ну, прямо, пчелиный улей. Где–то хлопали карты, где–то толковали степенно и по–доброму о деревенских делах: об овцах, телятах, о том, как наготовить побольше дров да как набить сливочного масла. Просыпалась время от времени гармонь, вякнув, умолкала — точно во сне водил гармонист мехами. Вдруг кто–то зычно проорал: — Эй, затележивай «В наших санях»… И тогда по–веселому визгнула гармонь в руках проснувшегося, видно, сразу музыканта, посыпались горохом разудалые слова нестройного хора:
| В наших санях, под медвежию полостьюжелтый стоял чемодан… |
Задремал опять Колька Болтай Ногами, а проснулся от пинка. Стоял над ним Би Бо Бо, склонив башку, скаля уже злобно свои огромные зубы. — Сказано же — не дрыхни. Вот балда увидит меня, вцепится. Он оглянулся на ряды топчанов, на дверь фанерную, шепнул: — И так едва проскочил. Хорошо, дежурный там внизу босяков каких–то отгоняет. Давай живо… Колька Болтай Ногами торопливо съехал с топчана, посмотрел — Михей уже спал, согнувшись в калач. Подумал: «Как же он утром найдет склад, если я не вернусь?» Вспомнилось еще: «Я за тобой приглядывать буду». А сам вот как: калачиком и уснул.
26
Би Бо Бо бежал впереди, сунув руки в карманы, зорко поглядывая по сторонам улиц, переулков. Час был уже поздний. Лишь редкие фигуры прохожих, встречавшихся на пути, нарушали тишину звонким скрипом снега. Мерцали фонари, поднявшийся ветер раскачивал их, и отсветы огней метались по черным окнам домов каменного коридора, ведущего вниз к монастырской стене. Возле почты их обогнала лошадь, и седок в ней, завернутый в немыслимое барахло, вдруг вскинул кнут. Би Бо Бо промычал что–то в ответ и помахал тоже рукой. Шли к станции закоулками. Возле склада с мукой Би Бо Бо остановился, подступил поближе к Кольке Болтай Ногами. Вынул из кармана бумажные деньги, потряс ими: сунул их в карман своему подручному, шепнул, радостно разевая рот: — Видал?.. На неделю нам хватит сидеть в «Бирже». И еще «ягутка» обещал. Ну, давай на ту сторону. Возле путей стоять будешь. А я потом свистну тебе. Колька Болтай Ногами пошел вдоль забора, сколоченного из длинных досок, встал на углу, сразу задрожал от холода и волнения. «Деловые» уже, наверное, открывают склад, трясут муку на те вон сани, что проехали мимо них в городе. Он смотрел на будку, в которой горела лампочка, как лампадка перед образами. Там сидел, а скорее всего, дремал, наверное, сторож этой вот стороны. Он смотрел на рельсы, засыпанные снегом. И вдруг припомнилось что–то далекое. Какая–то река, снежные холмы, маленькие елочки. Где это было? Где–то было. Может, во сне, а может, и наяву, в той деревне, где он родился. А где он родился и какая деревня? Может быть, стоит на берегу реки или возле рельсов. Родителей он не знал. Насколько помнил себя — жил в детдоме. Не раз спрашивал воспитателей, кто они — его отец, мать. На эти вопросы люди лишь пожимали плечами, отворачивались побыстрее. Так кто же они — померли ли отец с матерью или же он просто какой–то подброшенный? Может быть, он, как говорят у них в подвале ребята, «выпороток». Ах, если бы родители были у него. Может, врач какой–нибудь или же красноармеец. Он сейчас пошел бы в школу, спал бы в теплой комнате, а по комнате ходила бы мать и поправляла его одеяло или же сейчас вот посадила за стол, положила на тарелку булку, яйца, луковицу, как тот дядька Михей. Он потопал ногами, подул на пальцы и прижался снова к доскам, пряча лицо за колючий ворот шинели. Ему опять вдруг вспомнилось что–то далекое. Оно, это далекое, прорвалось из вихрей метели и под тихий скрип полозьев где–то за забором. Да, когда–то это было, а может, и приснилось ему однажды, а осталось. Какие–то сани и он — Колька, а сзади его придерживают руки. Чьи руки? Иногда на щеку ложилась ладонь, и ладонь эта была влажная. Он явственно вспомнил это только сейчас, вот здесь, и это воспоминание вдруг заставило его напрячь память, увидеть все, что было там в санях. Да, чья–то рука. Может, мать или же сестра, а может, какая–то добрая женщина… Она плакала. Он понял это сейчас. Она вытирала слезы ладонями рук и, не замечая, что ладони влажные, гладила ими щеки Кольки. Откуда они ехали в метель? Куда? И почему плакала та женщина, концы платка которой метались перед Колькиными глазами теми же вихрями снега? Кто вернет Кольке те сани, и ту ночь, и те реки? Кто вернет? А может, все это только когда–то приснилось? Колька отклонился от забора, шагнул вперед. Засунув руки в рукава и опустив голову, побрел по путям, все так же напрягая память, все так же видя перед собой эти концы белого платка. И не замечал, что сам плачет и спотыкается о рельсы, о шпалы. Он уже не думал о том, что ушел со стремы, что его потом спросит Би Бо Бо, так, как он умеет спрашивать, беспощадно и жестоко. Он брел, приглядываясь к черным шпалам, как ища на них светлые следы полозьев саней, саней его далекого, может быть, приснившегося детства. — Эй! — услышал он крик. Оглянулся, увидел стоявшего возле вагонов рабочего с молотком и вдруг бросился бежать со всех ног, споткнулся, упал, вскочил и снова кинулся мимо заборов, мимо темных домов в улицы города. Но никто за ним не гнался. Он вскоре успокоился и пошел тише, все так же опустив голову, сунув руки в рукава, удивляясь сам этому странному наваждению, которое явилось ему именно там, возле забора, на стреме… Побродив с час по улицам, продрогнув, он побрел в под