36
Викентий Александрович толкнул дверь в коридор. Здесь, между косяками двери, ведущей на балкон, пригнувшись, стоял и курил Мухо. — Что–то вы, Бронислав Яковлевич, дух потеряли бодрый, — подойдя к нему, проговорил Трубышев. Он достал из кармана трубку, стал привычно мять пальцами остатки невыгоревшего табака. Мухо только хмыкнул, и, глянув на него снизу, Викентий Александрович добавил: — У вас вроде ссора с Верой? Врозь сидите, не танцуете. А разговоры уже шли о вашей свадьбе. — Свадьба, — вскричал Мухо, — какая там свадьба… Ей не я, ей Рудольф Валентино нужен… Ну да. Он помолчал и, оглядев Викентия Александровича с ног до головы: — Вчера я заходил к ней. Обнимает меня за шею, а сама шепчет: «О, Валентино!» Она спятила совсем с этим актером. Я ей: «Иди к нему». И что же она? — «Ах, спасибо: иду к нему, иду к Валентино…» И завальсировала. Викентий Александрович рассмеялся, покачал укоризненно головой, уже тише сказал: — Я к вам с просьбой, Бронислав, человека бы вы подыскали нам в бухгалтерию. Понятно, с безупречной биографией… — Это, значит, на место Вощинина, — проговорил, глядя перед собой, Мухо. — Которого прирезал кто–то. И теперь нового барашка. — Не нам знать о Георгии, — стараясь, чтобы голос был спокойным, ответил Трубышев. — Кто и что — милиция пусть беспокоится. Вы же не из губрозыска, я думаю. А мне, например, к тому же известно, что ваша мама и папа на юге владельцы имущества и сами вы из торговцев. К тому же вроде еще как из офицеров. Мухо не сразу ответил, только задымил густо, откидывая голову в сторону. — Да, это верно, — признался с каким–то раздражением. — Был офицером. Не секрет это для ГПУ… Я сидел два года в лагере, как не активно участвовавший против Советской власти. В плен был взят на Челябинском выступе в армии генерала Белова. Он пощелкал пальцами, тихо выругался. Трубышев изумленно воскликнул: — А я вас, Бронислав, несерьезным считал. — Ну да, — проговорил Мухо, — бильярдист, картежник, волокита. Я предполагаю, чем вы занимаетесь. И бланки документов поставлял не только из–за денег, и людей подбирал вам тоже не из–за денег… — Из–за чего же, Бронислав? — не удержался Викентий Александрович, пытаясь разглядеть в сумраке глаза своего собеседника. За дверями задвигалось что–то, и Мухо дернулся крепко — за этим рывком так и почудилось тело офицера, умеющего скакать на коне, рубить шашкой, стрелять из карабина, из нагана. — Полагал, что вы помогаете растить новый класс в Советах. Класс частных торговцев. И думал: не этот ли класс помогал свергать власть во Франции, не этот ли класс закрепил власть в монархической Германии?.. Вот и надеялся. Но, смотрю, нет движения вашего частника вперед. Крушение тут и там. — Не дело говорите, Бронислав, — уныло пробормотал Трубышев, оглядываясь на двери. — Меня устраивает Советская власть. Пока, конечно. Если все будет так, как было. Если не прижмет серп и молот к земле… А пока жить можно. — Какая там жизнь, — проговорил с горечью Мухо. — Два дня назад прочел я в газетах о том, что больше ста бывших врангелевцев попросились назад в Советскую Россию и на суде пели «Интернационал». Так бы — ладно. Но врангелевец, поющий «Интернационал»!.. Все у меня смешалось в голове. Отбросил газету, вынул наган, сел в кресло и дуло к виску… Холодное и колючее дуло, не знаете этого, Викентий Александрович… Как укололся, уронил на пол наган, а сам сижу и плачу… И не стесняюсь… Кончилось наше время… Вот слышу граммофон. Золото и серебро на женщинах. Богатые костюмы на мужчинах. Закуски, как в ресторане «Откос». Разговор о червонцах, о золоте, о Врангеле и песенка наша старая «Дни нашей жизни, как волны, бегут…». А я вижу, знаете ли, «Титаник». Так же тогда вот шел этот пароход в океане, во тьме, и на палубах веселились, и все было в огнях, и все было в искрах шампанского. И не гадал никто из тех сидящих в ресторанах, в каютах, что на пути перед носом корабля гора льда. Еще немного, совсем немного — и удар корабля об лед, и в душе черный туман океана, холодные, ледяные волны. Не напоминает вам наш сегодняшний вечер этот «Титаник»? Ну ладно… Он бросил окурок под ноги, шагнул к лестнице, ведущей в кондитерскую. Остановился в матовом свете, весь похожий на осыпанную снегом статую. — Да, вчера у нас на бирже был следователь Подсевкин. Он интересовался, почему оказался у Вощинина бланк удостоверения от биржи труда. Как он к нему попал. Все на бирже, конечно, в недоумении… Ну и я в том числе. Викентий Александрович постоял, прислушиваясь к шагам по лестнице. Сначала вспомнил: «там под лестницей коечка, а на ней та девчонка». Потом представил лицо этого следователя Подсевкина на бирже, с чистым бланком удостоверения, расспрашивающего сотрудников биржи, задающего вопросы Мухо. «Ищут. Идут следом». Ему послышалось дыхание на виске. Он даже резко обернулся. Со злобой ударил трубкой о стенку, глухо вскричал и, пошатываясь, пошел в новогоднее торжество.
37
Поля сидела в чулане под лестницей на койке и при свете свечного огарка время от времени поглядывала в зеркальце, подвешенное на суровой нитке к гвоздю на стене. Не очень–то верила она этим святкам. Мать рассказывала, как в молодости под Новый год тоже ворожила она на своего суженого. В зеркале привиделся ей черноголовый парень. На деревенской улице встретила незнакомого человека. Узнала его имя — Иван. Потом за околицей деревни, на перекрестке дорог в степи, долго ждала и слушала, откуда донесется стук копыт бегущей лошади. Услышала с дороги, ведущей на село Званово. Удивилась, потому что было село это далеко, никого она там не знала и ее никто вроде бы не знал. Но вышло все так: черноголовый парень Иван из этого села приехал однажды свататься. Говорили в деревне: коль все сойдется так, как нагадала на святках, счастливая жизнь выйдет. А не вышло у матери счастливой жизни. Уехал сначала ее Иван сплавлять лес по Вятке, потом в Вольске нанялся в бондарную мастерскую, да вдруг запил вмертвую. И вскоре же сгорел от белой горячки. Как сейчас помнятся слова матери, плакалась в избе соседкам: «Ходила по покойницким, а на полках — пятки голые. Потом, гляжу, ступня торчит большая с растопыренными пальцами. Как закричу: он — Ванька мой…» Так что не верила Поля этим святкам и гаданьям и больше гадала на то, что происходило вокруг нее в этот новогодний вечер, такой морозно–тихий. Вот постучал кто–то за стенкой, как дятел в лесу: дед, сторож синягинский, ходит двором, а для повады и острастки тарахтит суковатой палкой по бревнам, по забору. А вот наверху, в квартире булочника, задвигали стульями, да разом, значит, гости снова садятся за стол. Будут опять пить вино, склоняться над чашками. А какая она, эта еда на столе хозяина? Пахло еще днем удивительно из кухни: и жареным, и уксусом, и ванилью, и маслом, и пирогами, и сдобой с корицей, и рыбой запеченной. А за стенкой, которая отделяет кондитерскую от пекарни, тоже шум и суматоха. Там тоже веселье. Попроще, чем наверху. Пекарь, приказчик, грузчик Сенька — косой, кудрявый мужичок. А еще кухарка Варвара, соседка Поли по жилью. В черном платье, черных катанках — похожая на монашку. Залилась духами, губы подкрасила нивесть где добытой помадой, напудрилась и отправилась в гости к пекарю. Ее звала, но она отказалась. Там все старые, против нее, да и женатые. И у приказчика — в деревне семья, и у Сеньки, да и сам пекарь многодетный. Нет, не компания для нее. Потому и осталась. Попила чаю с кренделями: сам хозяин принес ей к празднику, да еще косынку, правда, старенькую, стеклярусом расшитую. Но и за то спасибо, вспомнил хозяин свою прачку… А в глубине кондитерской топот… Чьи–то шаги. Сюда, к каморке. Не Авдей Андреевич? Замерли шаги возле двери, и Поля замерла, притаилась. А дверь отлетела мягко, и на пороге встал высокий мужчина в костюме, в галстуке — тот самый, что ее послал на работу в булочную. Засмеялся почему–то, бросив быстрый взгляд на койку Варвары, шагнул, подсел рядом. — Ну, нравится здесь работать? — спросил ласково. — Как же. — Еле–еле разжались губы, а сама вся в комочке, вся задушена, стиснута страхом, даже грудь больно стало. — Спасибо вам… — Поблагодарить надо, — уже как–то вкрадчиво проговорил мужчина и положил руку ей на плечо. Она двинулась резко. — Ну–ка, дядя, — сказала. — Чего вам тут надыть? — Чокнуться с тобой надыть, — проговорил, передразнивая ее, гость и протянул снова руку, собираясь обнять. Но она повела сердито плечами. — Ну–ка, дядя! — прикрикнула уже зло и строго. — Все гуляют кругом, а ты в каморке, как в тюрьме. Мышкой сидишь… Обиженная богом. — Не обижена я никем… И без чоканья обойдусь, без вашего. — Гадаешь? — спросил тут мужчина и мотнул головой на зеркальце. — Не на меня ли? — И захохотал сытно и весело, пропахший табаком, вином, закусками, нагнулся к ней было. — Хватит до крещенья времени, нагадаешь, успеешь. А пока поговорим–ка по душам. — Еще чего, — тихо уже проговорила она, чувствуя, как сердце так и стучит под кофточкой в тревоге. — Подите к гостям… — Подите да подите… Или денег н