— Мне кажется, чуть-чуть понимаю. Хотя по первому впечатлению я тоже подумал о чистом политическом шарлатанстве, и только позже почувствовал, что кое-какая притягательность в его пропаганде все-таки есть.
— Ну-ну, объясните.
— Это не очень легко, я не случайно сказал, что почувствовал, а не употребил слово «понял». Возможно, это просто моя фантазия.
— Нет ничего практичней хорошей фантазии, мой дорогой.
— Хорошо, попробую. Независимый… он начинает всегда с одной и той же исходной точки.
— Ну-да, с разобщенности. С того, что мы сами делим себя по интересам, по цвету кожи, какому-нибудь ирландскому или итальянскому происхождению и прочим глупостям.
— Да, делимся на мужчин и женщин, краснокожих-аборигенов и остальных. Тех, кто давно приехал в Америку или недавно. Делимся, а потом подсматриваем друг за другом — не получили ли одни что-нибудь за счет других. Дальше следует его козырь: власти искусственно поддерживают это деление, только не подстрекательством к нему, а борьбой за права всех и вся. Страна уже борется сама с собой ради кучки жуликов, и они приведут ее к гибели.
— Ну, в том, что они в конце концов ее туда приведут, мало кто из умных людей сомневается. Но, причем здесь рядовые американцы? Им всегда именно такая пропаганда и нравилась. Борьба за что-нибудь. А там, где ничего нет, надо, как в спорте, выдумать. Мы же спортивная нация, Стенли, — Блюм довольно похлопал себя по толстоватым бокам.
— Потом, — не обращая внимания на его юмор продолжил Торнвил, — смерть придет в одиночку к каждому. Всех уничтожит, если люди разные. Но если они найдут свое главное одинаковое, человек не погибнет. Он будет бесконечно дублироваться. Обратите внимание, идеи Независимого лежат, по сути дела, не в области социологии или политики. Это что-то вроде мистики или религии. «Главная цель нашей жизни — готовиться к смерти» — он любит напоминать эту фразу из Марка Аврелия.
— Но чем это притягательней традиционных религий?
— Когда-то они работали. Но в наше время люди не хотят неизвестной потусторонней жизни. Они все больше подумывают, как бы задержаться в этой. В конечном счете Независимый говорит о коллективной душе. Станьте ее частью, и вы не погибнете.
— Вы так его трактуете? — Блюм вдруг посмотрел на него как смотрят на сцену дети после открывшегося занавеса, ожидая, что тотчас что-нибудь случится. — Постойте, постойте… — он вдруг замотал головой, а потом уперся взглядом в голый полированный стол.
С минуту длилось молчание.
— Тьфу, как забавно!
— А разве вам все, что я сказал, не бросилось в глаза?
— Бросилось, бросилось, я не об этом.
— Тогда о чем же?
Блюм только покрутил растопыренными пальцами по бокам своих мягких отходящих от лысины волос:
— Нет, ну чертовски забавно, мой дорогой! Ваша фантазия многого стоит.
— Очень хотелось бы, чтобы вы не морочили мне голову, патрон.
— Слушайте, Стенли, мы уже целых десять минут пересидели на работе. День закончился. Давайте поужинаем тут неподалеку, совсем по-простому. Зайдем и поужинаем, и продолжим беседу, а?
— Ну, если можно взять с собой одну даму.
— Это кого же?
— Моего секретаря Николь.
— Ха-ха! Полковник! А хорошо быть молодым полковником, да? Лучше, чем старым евреем? Знаете, о-чень красивая женщина, я это раньше вас заметил, когда вы еще торчали в России. Меня всегда удивляло — как это могут существовать в природе абсолютно красивые люди? — Блюм погладил себя по лысине, будто вдумываясь в это явление и продолжая не понимать.
— Это вполне удобно, милый? А платье на мне? — Николь не очень уверенно взглянула на свой служебный наряд.
— Без платья ты, конечно, гораздо интересней, но речь идет о простом ресторанчике для обывателей, и лучше считаться с их правилами. А Блюм — приятный и очень одинокий человек, жена его чаще живет у дочери в Европе. Они уже давно в каком-то полуразводе. Дешевые ресторанчики — обычное для него место ужина. Ты просто слишком привыкла видеть в нем большого начальника.
В скромном полупустом заведении, куда они втроем пришли, Блюма, несомненно, хорошо знали. И пожилой хозяин, махнув на официанта рукой, сам подошел к их столику, чтобы принять заказ.
— Я тут буду распоряжаться с вашего позволения! — обращаясь к Николь, весело заявил Блюм. — Я очень люблю распоряжаться гостями. Так, прежде всего мы узнаем, есть ли сегодня мой фирменный суп?
— Есть, — улыбаясь ответил хозяин.
— Мы будем есть суп? — удивилась Николь.
— Будем, обязательно будем. Значит всем на первое суп. Что вы будете пить, мадам?
— Минеральную воду.
— Только воду?! Это чуть-чуть огорчительно. А вы, Стенли?
— Мне что-нибудь легкое.
— Нет ничего легче настоящей еврейской водки, мой дорогой! Просто легче ничего нет!
Торнвил увидел, как чуть колыхнулись ее ресницы.
— Хорошо, спасибо, только одну рюмку.
— Графинчик! — скомандовал Блюм. — А с рюмками мы разберемся.
— А что это за суп? — поинтересовалась Николь, когда хозяин направился исполнять заказ.
— О, вы такого не ели. Гусиный суп с картофелем, морковью и луком. Это сложный суп, мадам.
— В самом деле? Сложный суп из четырех составляющих? Тогда — какой же простой?
— Простой? — Блюм опустил голову и повернул ее чуть по-птичьи. — Простой — это когда там нет гуся. А самый простой, когда нет еще моркови и лука. Тоже очень вкусный суп, мадам. По сравнению с тем, когда нет самой картошки, а вместо нее сварена шелуха. Этот последний суп действительно уже не очень вкусный. И я его гостям обычно не рекомендую.
— О боже, здесь и такое готовят?
— Только по спецзаказу. Здешний хозяин, как и я, помнит этот рецепт с детства.
— Вам приходилось так питаться? — Николь застыла глядя на него с полуоткрытым ртом.
— Какое-то время, только какое-то время. А, вот и водка, и тихоокеанская сельдь! Да…. потом у нас появилась картошка, потом лук и морковь, ну а уж когда добавился гусь… — Блюм развел руками с причудливым графинчиком в одной и рюмкой в другой, — поверьте, мадам, все эти сложные салаты, грибы, фаршированные крабами, крабы, фаршированные грибами — основная причина самоубийств и разводов. — Он, приглашая Торнвила, поднял вверх рюмку и еще через полминуты, закусывая сельдью продолжил: — Да, потому что естественная пища рождает естественные мысли, а неестественная, ну, сами понимаете какие.
— Мне нравится ваша логика, — заключила Николь. — Тогда я тоже попробую сельдь и буду есть суп. А отчего появляются, в таком случае, сверхъестественные мысли? Нужно же, значит, к гусю еще что-нибудь добавить?
— Обстоятельства, мадам, обстоятельства. Их мы тоже туда добавим, немного позже.
Через несколько минут им принесли большие слегка дымящиеся тарелки. С тонким и очень приятным запахом.
— Его нужно есть горячим, друзья. — Блюм взял в руки графинчик. — Стенли?
Теперь ее ресницы повели себя по-другому. Он улыбнулся и отказался.
— Действительно, очень вкусно, — попробовав, с удивлением произнесла Николь. — И не нужно добавлять никаких обстоятельств.
Блюм замотал головой:
— Это все Стенли! Ему нужна еще и коллективная душа.
— О, дорогой! Моей тебе, значит, мало. А что ты собираешься делать с этой, коллективной, позволь узнать?
— Он собирается объяснить с ее помощью загадочные явления в этом мире, мадам. Только у него не выйдет.
— Почему не выйдет? — поинтересовался Торнвил.
— Потому что все это придумал Карл Юнг, — прихлебывая суп, ответил тот. — Придумал, и не разобрался до конца. Вкусно, мадам, ведь верно?
— Очень. А в чем же не разобрался великий психолог?
— Он заявлял, что коллективная душа есть у всех народов. Как некий остаток их исторической памяти.
— А его в самом деле нет?
— Есть. В большей или меньшей степени. В значительной, например, у германцев или японцев. Да, все японские экономические чудеса, между прочим, из этого выросли. Но только посмотрим, что с ними будет через пятьдесят лет.
— Они потеряют коллективную душу?
— Нет, мадам, не потеряют. Они изменят к ней свое отношение.
— Поясните, — попросил Торнвил.
— М-мм, с удовольствием… Этот общий для нации исторический осадок влияет на нее ровно настолько, насколько интуитивно ценится. Понимаете? Ценится — значит постоянно всплывает из глубины, формирует у людей правила и установки, высокое значение единого взгляда. Не ценится — лежит преспокойно на дне, как неинтересный эпизод у человека в памяти. Можно всю жизнь прожить и о нем не вспомнить.
— А почему это качество непременно должно быть потеряно?
— Потому что людям кажется, что у них появились другие средства выживания. Коллективная душа движет народами, когда у них нет прочих средств борьбы за себя самих. Проще говоря, когда нет индивидуального руководства к действию, а главное — к сохранению жизни. И вот тогда ценность коллективного перерастает ценность индивидуального, и порой настолько, что люди с радостью готовы себя этому пожертвовать. Коллективная душа переводит на себя все психическое внимание человека, и он начинает буквально ощущать в ней свою жизнь… и свое бессмертие, между прочим, тоже.
— Постойте, патрон, но это как раз очень близко к тому, что я вам сегодня говорил.
— Не очень близко.
— Почему?
— Откуда все это здесь, Стенли, в стране индивидуалистов? Как и чем можно дотянуться до коллективной души, вызвать ее к жизни? А вызвать ее можно только из прошлого. Призывы к объединению людей и прочая демагогия тут не помогают… — Он налил себе еще одну рюмку, но не выпил, а задумчиво на нее уставился. — И тем не менее…. тем не менее ваша мысль где-то рядом…
— Блюм очень интересный человек, ты не находишь? — спросил Торнвил, когда они, попрощавшись, сели в такси.
— Вы оба хороши, а я себя чувствовала немножко дурой. С этим надо что-то делать, милый. Послушай, голодное детство Блюма, это Вторая мировая война, да? Он жил тогда в Европе?