Ну, это всё по рассказам Фины, ее на торжество пригласили, для концертной программы — она исполняла любимые арии императрицы; Натана — нет. Он не особо печалился. Хотя, правду говоря, всё ж интересно было бы посмотреть на царскую семью. Но — не получилось, так и не получилось…
Вторник 24 июля тоже казался обычным днем, в который ничего этакого не ожидается. Натан вечером работал в своем кабинете, когда дверь открыла Фина и сказала встревоженным голосом:
— Милый, к тебе пришла одна милая дама. Говорит, ты ее знаешь. Она очень встревожена — что-то случилось. Ты можешь принять?
— Да, конечно.
«Кто бы это мог быть, неужели Надія?»
Но нет, в комнату прошла… Любовь Виссарионовна. Вид ее был далек от обычного — идеально, безукоризненно педагогического, истинно образцового для наследования. Заплаканные глаза, слегка распухший от плача нос. И платочек в руках. Горлис даже думать боялся, что могло довести Ранцову до такого состояния. Он не просто встал при ее появлении, а вскочил ей навстречу, будто боясь, что она упадет на пол, едва переступив порог кабинета.
— Любовь Виссарионовна! Присаживайтесь. Сюда. Или сюда. Да где вам будет удобней! Что у вас случилось?
— Натаниэль Николаевич, горе, страшное горе у меня.
— Какое же горе, право. Вы прекрасно выглядите!
— Да что я, кому нужна в этой жизни старуха?
— Ну, какая же вы старуха!
— Ах, оставьте Горли, сейчас не до любезностей. Сыночек мой, Викентий, Викочка… — И она вновь начала плакать, прижав платок к и так уже припухшему носу.
— Наш Виконт? Но что же с ним случилось?
— Он задержан и арестован.
— Кем?
— Одесской полицией!
— А наш частный пристав, Афанасий Дрымов, знает?
— Да не просто знает. Он-то как раз и задерживал.
Горлис удивленно поднял брови. Однако: Виконта Викочку задержал не кто-нибудь, а сам Дрымов. Нет, ну он, конечно, тоже не ангел. И часто использует такой способ давления как помещение в «холодную» без достаточных на то оснований, а то и вообще безо всяких. Но только не в этом случае. Ведь Афанасий хорошо знает семью Ранцовых. Во-первых, ему известно, что Любовь Виссарионовна — один из свидетелей в домашнем завещании Абросимова. Во-вторых, он сам недавно просил Горлиса похлопатать о принятии Потапки, тьфу ты, то есть Прошки (и без «тьфу ты») в Ришельевский лицей, а также выспросить условия устройства Тины в Девичье училище. Дрымов знает также, что Ранцова — уважаемая преподавательница, он бы не стал ссориться без повода с педагогическим сообществом. Ну а третье — и самое главное, — Ранцовы имеют личное дворянство. Их же нельзя хватать просто так. Пристав I части города Одессы должен был иметь серьезные основания для такой меры.
А гостья тем временем разревелась по-настоящему. Натан быстро вышел из кабинета, направился в кухню. Налил в один стакан чистой воды, бросил туда полкруга лимона, как часто делали те, кто с трудом привыкал к солоноватому вкусу одесских фонтанов[52]. В другой — легкого белого вина. Не понес это в руках, а поставил на поднос, ибо к 29 годам хорошо знал, как успокаивающе действуют на женщин подобные мелкие детали бытия. Хотел уж идти. Но, подумав, еще положил меж стаканами красиво сложенную салфетку, заготовленную впрок помощницей по кухне.
Его ожидания оправдались. Увидев такой натюрморт, Ранцова быстрей успокоилась, перестала всхлипывать. Сделала большой глоток вина и тут же, боясь захмелеть, такой же — воды. А за стеной заиграло Piccolo Piano[53], это Фина решила поупражняться в нескольких партиях россиниевской «Золушки», восстанавливаемой после недолгого перерыва. Это музицирование, по-домашнему уютное, также благоприятно подействовало на состояние гостьи.
— Так что случилось, Любовь Виссарионовна? Что вы знаете о причинах задержания вашего… да нет, если позволите, скажу — нашего замечательного Виконта Викочки. Я могу смело назвать его одним из лучших учеников нашего Лицея.
— Дорогой Горли, не знаю, почти ничего не знаю. Известно только, что это как-то связано с модисткой, проживавшей в вашем доме.
— Вот как?
Натан припомнил, как Ранцова говорила о том, что хочет подарить сыну набор модных шейных платков. Видимо, он заказывал их у Иветы. А значит, был знаком с нею. Сие, само по себе, ничего бы не должно значить. Но юноши в этом возрасте бывают столь влюбчивы и романтичны. А мадемуазель Скавроне — девушка необыкновенная. Так что, ежели наш Викочка воспылал к ней чувствами, то это можно понять. Но в чем его вина?
— Поверьте, Горли, я не знаю, я вообразить не могу, в чем его вина.
Надо же, оказывается последний вопрос Натан задал не мысленно, а вслух.
— Госпожа Ранцова, но неужели полиция, Дрымов не предоставили вам совсем никаких объяснений?
— Никаких. Сказали только, что Викентий Ранцов — взрослый человек, к тому же дворянин, могущий сам отвечать за свои поступки. Но он не хочет давать полиции никаких показаний, говоря, что ему не позволяет мужская и дворянская честь… Натаниэль Николаевич, вы же знаете Дрымова лично. Умоляю вас, поезжайте к нему, убедите его. Они должны, они обязаны выпустить моего сына. Ну, посудите сами, не может же он остаться на ночь в ужасной тюремной камере, среди убийц, насильников, клопов и вшей. Или это специально делается, чтобы вырвать из Вики некие признания?
— Ах, что вы такое говорите, Любовь Виссарионовна! Ну, сами подумайте: мыслимое ли дело, чтобы русская полиция занималась столь неблаговидными вещами?!
Натан постарался, чтобы эти не аксиоматические слова звучали поубедительней. И кажется, получилось. Ранцова не стала вновь плакать, к чему была близка. Горлис же думал, как ему сейчас поступать. Можно не сомневаться, что в сложившейся ситуации действия Дрымова имеют прочное обоснование. Поэтому ехать к нему сейчас, вечером, отрывая от семьи — жены, детей, смысла не имело. Афансий всё равно ничего предпринимать не станет, а того гляди, еще и обозлиться. Лучше прибыть завтра утром, перед библиотечной работой. В имеющихся обстоятельствах частный пристав наверняка ждёт визита и будет готов к расспросам.
Вот только как объяснить это всё Ранцовой, как ее утешить, чтобы она отдохнула, выспалась и не воспринимала ситуацию в исключительно трагических тонах.
— Любовь Виссарионовна, я действительно немного знаю Афанасия Сосипатровича. И уверен, что ехать к нему сейчас бессмысленно. А то и во вред — это способно только обозлить его. Но я обещаю, что завтра же с утра буду у него в кабинете. Тогда поговорю обо всем и узнаю, чем могу вам помочь.
— Да, благодарю вас! Но Вики… Что ж, Вики проведет эту ночь в тюрьме?
— Увы… Но завтра же я всё выясню. Это ненадолго, уверяю вас. Я уверен… Я почти уверен в этом!
— Знаете, Натаниэль Николаевич, вот если бы вы… вот если бы вас… Представляете ли вы, что такое — ночевать в тюрьме, среди нечистот и миазмов?
— Представляю, Любовь Виссарионовна, очень хорошо представляю. Я был в одесской тюрьме.
— Долго?
— Долго! Чуть менее недели.
— Да? — недоверчиво воззрилась гостья.
— Да. Там тоже жизнь. К тому же Викентий Сергеевич, в соответствии со своим дворянским званием, будет помещен в нехудшую камеру… Я понимаю всю вашу боль, но иного выхода нет, нужно ждать завтрашнего дня.
Утром Горлис приехал в съезжий дом практически одновременно с Дрымовым. Тот и вправду не удивился, приняв сей приход как должное.
— Афанасий Сосипатрович, что ж такое деется? Лучших моих воспитанников, будущее российской науки, полиция арестовывает да в тюрьме держит.
— Так и знал, что маменька моего подопечного уже нажаловалась. Но спасибо тебе, хоть вчера вечером ко мне не приехал.
— Да уж хотелось! Это ж дело в некоторой степени — наше общее. Ивета Скавроне умерла в моем доме. Мы с тобой вместе дознание начинали, и я не меньше твоего заинтересован в том, чтобы скорей всё прояснить.
— Оно, конечно, так, но… Видишь ли, господин Горлиж, тут обстоятельства меняются, обновляются.
— И что ж случилось?
— Да так, несколько условий совпало. Наш возлюбленный монарх очень, я бы сказал, чтит свою матушку, вдовствующую императрицу Марию Федоровну…
— Но как сие соотносится с арестом студента Ранцова по прозвищу Виконт Викочка?
— А ты, Горлиж, не пыли раньше времени, не пыли. Так вышло, что супруга царя, Александра Федоровна, узнала о смерти и, возможно, убийстве Иветы Скавроне, воспитанницы санкт-петербургского дома из Ведомства учреждений императрицы Марии. И что это означает, ты понимаешь?
— Петербургское благотворительное учреждение… То есть и Мария Федоровна, и Александра Федоровна наверняка туда захаживали в христианские праздники. А Ивета с ее внешностью, притягивающей взгляд, с ее необычным для России именем могла им запомниться.
— Вот именно так всё! Посему мне по инстанции спущен приказ — взять дело под особый контроль. Понимаешь, под особый!
— Так что ж теперь хватать кого ни попадя?
— Неужто ты думаешь, что я стал бы просто так арестовывать с помещением в «холодную» человека дворянского происхождения?
— Не думаю, — честно признался Горлис.
— Вот то-то. Дело серьезное. Пистолет «Жевело» помнишь?
— Как же не помнить. Лежал рядом с мертвой Иветой.
— Мои подчиненные долго с ним ходили. Сперва, ясное дело, по моей, первой части города. — Тут, любезный читатель, надо было слышать, с каким удовольствием Дрымов произносит сии слова «моей первой части города». — Ничего! Никто не признал. Потом по второй части — тоже пусто. И вот дошли до третьей части. Греческого, стало быть, форштата. И там, в лютеранской слободе…
— На какой улице?
— На Колонистской.
— Это то же, что и Немецкая?
— Да, ее еще и Немецкой улицей кличут. Так вот там в одной лавке это самое «Жевело» признали. Именно эту модель — она, оказывается, редкая. В Одессе мало таких было. И не просто признали, а точно сказали, кому ее продали. Студенту Ранцову!