убранє, — оказывались в общем-то однородными. Но сапоги — опять не по уставу, совсем уж различные по фасону. Впрочем, всё быстро прояснилось, когда этот квартет начал перебрасываться короткими репликами — на украинском. Значит, это и были казаки Задунайской Сечи, те самые, что в конце мая перешли на сторону русских. Понятно стало, почему у них такая мешанина в одежде. Царь хотел показать, что, с одной стороны, это воины уже русской армии, но, с другой, желал оставить напоминание того, что сие произошло недавно. Как символ того, что именно Николай — первый русский монарх, при котором все украинские казаки оказались под российской короной. А значит, как мыслилось, уже никогда больше не станут своевольничать. Все четверо из казацкой старши́ны вели себя как равные, но всё же один из них казался более равным.
Когда вся компания добралась до дачи и проводила время в ожидании ужина, император (уже переодевшийся в сухое) главным объектом своего рассказа сделал именно этого человека. Представил его как в прошлом кошевого атамана Задунайской Сечи Осипа Гладкого, ныне, за заслуги перед русской короной наделенного чином полковника. По словам Николая I, сей человек являет собою не только образцового солдата, воина, но и обладает прекрасными христианскими качествами. Пока полковник Гладкий благодарил православного царя за высокую оценку и доверие, Горлис вглядывался в казака. И ловил себя на мысли, что где-то видел этого человека с переменчивым лицом, умными, хитрыми глазами. Но как ни силился, обстоятельств и времени возможного знакомства вспомнить не смог.
Также, пользуясь случаем, Натан аккуратно рассматривал августейшую семью. Забавно, но стройная Александра Федоровна своей танцевальной пластикой, телесной легкостью напомнила ему… его Росину (впрочем, давно уж не его). О господи, что за грешные сравнения — жена царя и прежняя любовь Натана?! Горлис поторопился остановить себя на развитии сей мысли, опасаясь, как бы взгляд, брошенный им на Mouffy, был неверно истолкован.
Но что это!? Миловидное лицо Александры Федоровны на мгновение исказила нервная гримаса. А после этого она еще потрясла головой, будто сбрасывая с себя наваждение. Натан поторопился отвести глаза от этого зрелища, как от чего-то стыдного. И тут же припомнилось — да, он слыхал туманные разговоры, будто императрица тяжело пережила 14 декабря. По-видимому, сей нервный тик — последствия треволнений за безопасность семьи, детей…
И вот наконец всех позвали к столу. Ужин, как оказалось, был символическим, причем в самом прямом смысле. Как объяснила Елизавета Ксаверьевна, в честь прибытия доблестных русских воинов, сражающихся за освобождение Константинополя, будет подан запеченный индейский петух под соусом из греческих апельсинов, а также русский пилав из турецких мидий.
Многие за столом рассмеялись. Но не все. А те, кто понимал, в чем соль, начали давать объяснения не понявшим. По-английски индейка и Турция обозначаются одним словом — turkey, Turkey. И это расхожий образ политических карикатур, первей всего британских — как русский медведь задирает или готовится задрать турецкую индейку. С мидиями образ не такой расхожий, но одна карикатура стала известной (главное — что императору). Как медведь переходит Прут и гвоздит робких турецких мидий словами: «Клянусь Святым Николаем, я покажу вам, как нарушать соглашения!» И тут у англичан, а теперь и русских, тоже игра слов: mussels, что сходно по звучанию со словом мусульмане, на английском — моллюски, мидии. Отдав должное остроумию организаторов ужина, все приступили к поглощению поданного. И принялись хвалить гостеприимных хозяев, а также прекрасных поваров — мсье Анри и мсье Войцеха.
Легкий завтрак. Русский медведь поедает Турцию-индейку. На вилку насажена «Молдавия». Октябрь 1829 года
Медведь и мидии
Гурманы-союзники приступают к обеду, или Турция в опасности. 1 февраля 1828 года
Но Натану эта придумка не понравилась. Он сам не мог объяснить себе почему (а другим — и объяснять не начинал). Ведь Горлис часто видел подобные карикатуры, привык к этим образам, к ядовитой иронии художников. Однако всё то же самое, перенесенное с бумаги на стол, сначала разделочный, а потом пиршественный, переставало казаться шуткой, обретало черты дурного языческого обряда, символически каннибальского.
Глава 16
Работа с графом Воронцовым по составлению фондов будущей публичной библиотеки была продолжена только с утра в понедельник. Но зато тут уж прошли до конца списка. Получалось более трех тысяч книг.
А далее произошло то, чего Натан ожидал. Воронцов не дал ему скучать и предложил следующую работу — упорядочивание богатого архива семейных документов. Учитывая разнообразные дипломатические и чиновничьи должности Воронцовых в XVIII веке, и это занятие тоже обещало быть чрезвычайно интересным.
Притом Михаил Семенович отдельно подчеркнул, что долго решал, кому мог бы поручить такую работу. И выбрал господина Горли, обладающего в Одессе хорошей репутацией. Ведь разбор фамильного архива — дело в некоторой степени интимное, а значит, требующее особого доверия. Натан поспешил заявить, как высоко ценит это предложение. Следом с него было взято слово чести, что он не использует в личных целях и не сделает достоянием гласности информацию из архива, которая может нанести вред Российской империи или семейству Воронцовых.
Горлису были даны три недели отпуска, дабы глаза отдохнули перед новым важным делом. А рукописный текст, как все знают, разбирать сложнее. Да, еще Воронцов подчеркнул, что поскольку эта работа имеет приватный характер и он не знает, будет ли передавать какую-то часть своего архива в общественное пользование, то оплата за нее производится исключительно из его средств.
Посреди недели пришел нижний полицейский чин, однако не от Дрымова, а от Лабазнова. В кратком послании была просьба удостоить своим вниманием одесский кабинет жандармов. Что ж, логично. Штаб-офицер по южным губерниям вернулся с фронта, и его тянет поработать на благо Отечества. Натан не ждал от сего посещения ничего хорошего, однако с самого начала всё сложилось лучше, чем он ожидал.
Жандарм излучал такую неподдельную радость от посещения Горлиса, будто совместный ужин в императорской семье сделал их, по меньшей мере, родственниками. Да и чай он прихлебывал не так уж громко.
— Премного рад вас видеть, Натаниэль Николаевич.
— Благодарю, Харитон Васильевич. Взаимно!
На сей раз и Беус не стал отсиживаться в своем закутке. Вышел для приветствия паучьей походкой в центр комнаты.
— О! Господин Горли, обратите внимание — даже Борис Евсеевич рад вас видеть. Это нечасто. Правду сказать, он у нас человек замкнутый.
Беус пожал руку Натану. И тот чуть не вскрикнул от боли, хотя, как человек регулярно занимающийся физическими упражнениями, пожатие сам имел довольно крепкое. Еще удивило, что ладонь у жандармского поручика была груба, словно у крестьянина или строительного рабочего. Просто поразительное дело для человека, занимающегося бумажной работой. Впрочем, вся внешность сего человека состояла из сплошных диссонансов, и этому, еще одному, удивляться не стоило.
Так что в это посещение, сев за стол напротив Лабазнова, Горлис уже не испытывал такого дискомфорта, как было прошлый раз, при знакомстве. Видимо, и жандарм понял, что был тогда излишне резок, да решил загладить вину перед особой, приближенной к генерал-губернатору, а теперь уж — и к императору.
— Давеча чрезвычайно рад был увидеть вас на даче Рено.
— Я — также.
— Знаете, общение в присутствии государя императора, Помазанника Божьего, оставляет исключительный след в душе. Чувство особой близости, заединства, скрепности. Тем более в случае с таким государем, как наш. Ах, если бы вы были на фронте и увидали его там. Одно появление Николая Павловича вдохновляет войска на подвиги, делает порыв русского солдата неудержимым.
— И я еще раз, благодарю, Харитон Васильевич. Мне, как человеку тыловому, штатскому, лестно услышать столь сокровенные ваши размышления. Прямиком с фронта.
— Да-да. И еще вспомнился тот знаменитый платок, что был подарен Александру Христофоровичу Бенкендорфу при назначении его шефом Корпуса жандармов. Тем платком было указано утирать слезы вдов и сирот.
— Слышал об этой истории в пересказе. Весьма благородный и возвышенный образ, — уклончиво ответил Горлис, еще не вполне понимая, к чему идет разговор.
— Вы, должно быть, догадались, о чем это я? Разумеется, речь идет о вдове видного российского ученого Любови Ранцовой и ея сыне, каковой томится в застенке.
Вот уж правда, Натан не ждал, что жандармы будут сегодня говорить с ним о Вики. Причем тональность, с какой Лабазнов завел речь об этом, была обнадеживающей.
— Да, конечно. И рад, что вы обратили внимание на сию историю. Юношеский максимализм, знаете ли. Поскольку несчастье случилось с дамой, Ранцов вообще молчит об этой истории, полагая, что честь велит поступать именно так, — сказав сие, Натан решил, что ни в чем не нарушил обещание, данное Викентию.
— Вы правы. При всём том полиция зачем-то держит взаперти многообещающего российского студента. А ведь уж август начался. В середине оного месяца студиозусы должны возвращаться в свои университеты. Потому, мню, с этой историей нужно кончать.
— Совершенно с вами согласен, Харитон Васильевич! Могу ручаться, что Викентий Ранцов — человек чести. Тем более остро чувствующий это понятие в связи со своим дворянским происхождением.
— И я о том же! Пускай учится. А ежели к нему еще появятся вопросы, так мои сослуживцы в Харькове всегда опросить смогут. Или же я сам, когда он в Одессу вновь приедет на каникулы.
Горлису даже трудно было поверить, что всё разрешится так быстро, просто сейчас, в его присутствии. И он не ошибся в таком недоверии.
— Но прошу меня правильно понять, Натаниэль Николаевич. Надо мной, как и над полицией, висит история с этим пистолетом «Жевело», приобретенным Ранцовым. Пока нет вообще никакого объяснения по сему поводу, мне трудно принимать решение об освобождении Викентия из-под стражи. — И жандарм вопросительно посмотрел на Горлиса.