Askol, то Ascol. Но если это прозвище, то тут часто вообще трудно искать логику или какой-то особый смысл…
Далее у сестрицы случилась сбивка в тексте. Нарушив естественное течение повествования, она написала размашистыми буквами: «Только что услышала забавную вещь, которая может оказаться важной. Говорят, что анекдотическая история с красными штанами случилась не у кого-нибудь, а у русского посланника в Вене графа Разумовского». Далее Ирэн возвращалась к прежней теме.
Поначалу всё было хорошо: Леонард от ребенка не отказывался, регулярно навещал Асколь и сына, помогал деньгами. И бесплатно делал прическу старой аристократке, хозяйке молодой женщины. Чему та, конечно, была очень рада и потому относилась к Асколь и ее сыну с большей симпатией, нежели ранее. Но длилось это недолго. В 1805-м «корсиканское чудовище»[68] вторглось в земли Австрии. После нескольких тяжелейших поражений, нанесенных французами австрийской и русской армиям, чудовище в конце года вошло в Вену. Австрийцы отнеслись к этому довольно спокойно. А вот французские эмигранты не знали, что делать — оставаться или же убегать из города. Всё зависело от того, насколько корсиканец обозлен на кого-то из них лично. А у куафёра с этим вроде бы имелись проблемы…
Горлис вновь прервал чтение, припоминая, о чем идет речь. Видимо, под проблемами имелась в виду казнь Жана-Франсуа Отье. Но, может, даже не столько это, а то, что потом куафёр мог сгоряча наговорить грубостей. И вот следы Леонарда в Вене теряются. Но ввиду катастрофического поражения австрийско-русской коалиции, венцам было о чем думать, кроме изысканных причесок и судьбы их создателя. За сим Ирэн прощалась, передавая самые сердечные приветы от себя и своей семьи.
Но далее следовал постскриптум, от которого у Натана волосы встали дыбом. Вот он — полностью.
«PS. Уж хотела отправлять письмо. Но вот узнала еще одну деталь, в которую мне просто трудно поверить. И тем не менее это правда. Я переспросила об этом уже у нескольких человек — и все подтверждают. Старую французскую аристократку-эмигрантку, у которой жила Асколь, звали Анастази Д’Элфине. Ты, может, и не вспомнишь это имя. Ты же всё Вольтера читал. («Ой, как хорошо, что это письмо не попало в руки жандармов», — усмехнулся Натан.) Но на нас, девочек, оно производило волшебное воздействие — казалось отзвуком далекой, какой-то очень интересной и красивой жизни. Так вот, дорогой, так звали хозяйку нашей Карины! Я недавно ездила к нашей бонне. Карина, конечно, постарела, но всё же весьма бодра. Ты ей, кстати, давно не писал. А она ждет. Уверена, ей есть что рассказать и о куафёре».
Как стыдно… Действительно, он давно не писал Карине, их семейной гувернантке, воспитательнице в Бродах. Сейчас, когда дети разъехались, она так и осталась жить там. И кто ж мог подумать, что бывают такие совпадения — француженка, у которой Карина работала в Вене (и у нее же научилась французскому языку), тоже была связана с великим Леонардом, причем довольно тесно.
Надо садиться за письмо Карине! Хотя нет… То есть откладывать надолго нельзя, но всё же нужно какое-то время, чтобы привыкнуть к узнанному, соотнести его со всем, что известно было ранее.
А что ежели просто сейчас подняться на второй этаж и постучать в дверь Шардоне? И когда тот откроет, сказать: «Дорогой Люсьен, я знаю, что вы родились в Вене. Я знаю, что…» А что, собственно, известно? Некая бретонка с белыми волосами родила в австрийской столице мальчика, по слухам, от Леонарда. Спустя какое-то время, но уже в Одессе, вокруг куафёра вертелся какой-то светловолосый мальчишка, исчезнувший лет через пять. Но тот ли самый — неизвестно. Куда исчез, непонятно. Люсьен и так чем-то напуган, потому охраняет всякое знание о себе, своем прошлом, о своих привычках. Чтобы подойти к нему, желательно иметь еще некий факт, фактик, который бы стал стержнем, вокруг которого можно навернуть всё остальное. Это же показало бы, что Горлис уже точно знает, кто такой де Шардоне и откуда. А уж после того можно убеждать, что Натан — не враг ему, а напротив, союзник, на коего можно опереться…
На следующей день в архивной комнате, выделенной Воронцовым, Натан специально предусмотрел работы сортировочного типа, требовавшие чисто механических навыков. А сам тем временем раздумывал над ситуацией.
Самое печальное, что нет никаких подвижек в деле Кочубея да в деле Ранцова и «Сети Величия». Степан, Викентий, студенты-однокашники сидят в жандармских застенках по основаниям произвольным, крайне сомнительным. Правильно ли что Горлис при этом занимается другой историей — Леонарда и его предполагаемого сына Люсьена?
Пожалуй, да. Ведь в ситуации с Кочубеем и Ранцовым Горлис всё равно не может сейчас предпринять каких-либо полезных действий. Там все его возможности заблокированы Лабазновым. А вот с куафёром из Военного форштата тоже что-то неладно, и в этом непременно надо разобраться. К тому же у Натана появилось и крепло ощущение, что все эти истории так или иначе связаны друг с другом. Потому прояснение в одной из них сделает более понятными и остальные.
Теперь что касается венского письма от Ирэн. Она упомянула российского посла в Вене, графа Разумовского. Речь шла о сыне последнего украинского гетмана Андрее Кирилловиче Разумовском. Сейчас в Одессе живет его племянник Пётр Алексеевич, личность очень своеобразная, с богатой и путаной биографией. Да, точно — он, кажется, был на приеме, данном в честь казаков, стоял поблизости с музыкантами, игравшими бетховенские квартеты.
Так, Леонард делал прическу его жене, местной, из какого-то австрийского рода. Но это, видимо, не так важно. А важно то, что в Вене частенько бывал Ришелье и, кажется, находился в весьма дружеских отношениях с Разумовским. Важно также то, что Леонард покинул Вену в конце 1805 года. Интересно, в Одессу он переехал тогда же или нет? И когда в его окружении появился светловолосый мальчик, позже исчезнувший и, по слухам, умерший от чумы? Хорошо бы узнать об этом поподробнее, но от кого?..
Решение было самым простым. Шарль Сикар! Он был близок с Ришелье, а значит, хорошо осведомлен в его делах. И, судя по «Письмам из Одессы», имеет системное мышление, зоркий глаз. Поэтому разговор с ним может оказаться толковым, богатым нужными сведеньями. Вот только нужно его «разговорить», что не просто. Карл Яковлевич, как еще называют Сикара в Одессе, человек деловой, однако у него в последнее время какие-то проблемы в негоции. (Вероятно, из-за затруднений с морским сообщением в ходе Греческой революции, а теперь еще и русско-турецкой войны.) От этого характер его не улучшился, и выйти на разговор с ним бывает непросто.
Натан перестал сортировать бумаги и, подойдя к окну, посмотрел на порт, море, ближний и дальний рейды. Судя по теням от деревьев, солнце еще высоко, так что до конца рабочего дня долго. Но ведь гостиница Сикара, что на Итальянской улице, совсем близко. Нужно сбегать туда, ежели повезет застать владельца, напроситься, противу правил, на разговор прямо сейчас. Если нет, оставить визитку. Правильней, конечно, было бы послать с ней лакея. Но тут, в чужом доме, пока со всеми договоришься, дольше будет. И Натан, закрыв дверь в свою рабочую комнату, пошел сам скорым шагом. На выходе холодно кивнул дворецкому, показывая, что по срочному делу и на какие-то разговоры, вопросы-ответы времени не имеет.
Входя в сикаровский отель, спросил у привратника, у себя ли хозяин. Тот ответил, что есть, но никого не ждет. Тогда Горлис схитрил, сказав при этом чистую правду: вот, мол, на полчасика позволил себе выйти из Дворца генерал-губернатора, где занят срочными работами по заказу Воронцова, потому попросил бы оказать честь, принять прямо теперь.
Через минуту привратник вернулся и показал Натану, куда идти. В кабинете, здороваясь, Сикар приветливо улыбнулся, но, кажется, одними только губами. Глаза его были холодно насторожены. Горлис всмотрелся в лицо кумира златой своей юности. Высокий лоб, вытянутое лицо, бакенбарды, еще больше подчеркивающие это. В том, как поджаты губы, чувствовалась привычка к несколько ироничному взгляду на мир.
Услыхав, что гость уверенно владеет французским, хозяин и сам перешел на родной для него язык. Горлис решил, что раз ссылка на Воронцова принесла ему успех в получении аудиенции, то следует и далее дудеть в ту ж дуду.
— Господин Сикар, по заданию его сиятельства я сейчас работаю с бумагами семьи Воронцовых: систематизирую их, разбираю почерк, не всегда отчетливый. И вот сейчас я приступил к давней переписке Семена Романовича, в частности его дипломатическим сношениям с российским послом в Вене графом Разумовским.
Сикар недовольно скривился, морща лоб над ровным носом.
— Господин Горли, право же, ну чем я могу тут помочь. Поверьте, ни в какие дипломатические каверзы я не вникал.
— Извините, что отвлекаю вас от серьезных дел, но вы очень уж скромничаете. Вы столько лет были генеральным консулом России в Ливорно, возвращенном Австрии. К тому же ваш дипломатический опыт удачно совпадает с близостью к нашему любимому дюку де Ришелье. И в данной истории как раз это важно.
После такого пояснения взгляд смягчился:
— Ну-у-у, тогда спрашивайте.
— Собственно, в данном случае в центре интереса — не дипломаты Воронцов и Разумовский. Ни наш любимый Ришелье, а другая фигура, также хорошо известная в Одессе. Это куафёр Леонард-Алексис Отье.
— О-о, я вас умоляю, только не нужно опять про красные графские штаны как основание для прически, — кажется, Сикар опять начинал нервничать.
— Нет-нет, графские штаны — вне круга моих интересов. Вопрос совершенно практический и конкретный. Знаете ли вы, когда и как Леонард переехал в Одессу?
— Году в 1805-м или 1806-м, где-то так. Правда, Ришелье звал его и раньше, понимая, что такая фигура будет много значить для светской жизни города. Но куафёр всё колебался, а тут созрел.