И тут уж разоспались так разоспались. Хотелось понежиться подольше. Тем более что было ощущение выполненной вчера вечером большой работы по архивным делам. От чего, кстати, остались исчерканные пометками списки воронцовского архива. Да, мимо дворецкого так и нужно будет идти — наперевес с этими бумагами, исписанными графской рукой, но со своими свежими метами. Это даже во сне мнилось.
Но сладкую дрему прервал решительный стук в дверь. Горлис раскрыл наконец светлы очи, накинул легкий летний халат и пошел смотреть, кто пришел. А там был встревоженный помощник Люсьена, самый старший и решительный. Помните, тот, что пришел в куафёры из русских цирюльников? А вместе с ним — один из горлисовских работников по дому. Ситуация была такая — уже поздно, двенадцатый час. А хозяин салона и главный его работник в свою «Академию» так и не явился. Чего с ним ранее вообще не бывало. А сегодня — пятница, дело к концу недели. Многие хотели обновить стрижки к субботнему спектаклю, самому посещаемому, а также к воскресной службе. Очередь расписана!
Потому самый напористый из куафёров и явился выяснить, что же случилось. Вместе с работником они стучались-стучались в дверь к де Шардоне. Но никто не открыл. Попробовали рассмотреть что-то в замочную скважину, ничего особенно не разглядели. Но тут подул теплый ветерок, а начало сентября нынче жаркое. И по словам куафёра-цирюльника, ранее частенько лечившего кровопусканием, вот именно этот запах он сейчас и почувствовал — выпущенной крови.
Сердце Горлиса болезненно сжалось: неужели? Неужели это случилось? Вслед за Иветой — теперь и Люсьен? И он ему ничего больше не объяснит, не выспросит, не расскажет, что искомую цыганку зовут не Тера, а Тсера… Он воспоминаний о цыганке и ее кровавых пророчествах стало совсем тяжко.
Натан быстро оделся, взял ломик, который с прошлого случая не стал относить в чулан, а нашел где припрятать в кабинете, и отправился наверх.
Входную дверь взломали легко и как-то уж привычно. Центральная комната у Шардоне была гостиной-столовой (еду он заказывал из ресторанов и трактиров). В ней всё было, как обычно, окно закрыто. Направо вели две двери: в безоконную туалетную комнату (через стенку от коридора), а также небольшой кабинет с окном во двор. Дверь налево в спальную была открыта. Железистый запах крови сквозняк приносил как раз из нее.
Когда зашли туда, то самые скверные ожидания подтвердились. Люсьен лежал на полу у окна, весь в крови, уже засохшей, зарезанный собственною бритвой, находившейся в его же правой руке. Самоубийство? Вновь непонятно, настоящее или инсценированное неизвестным постановщиком. Половинка окна в спальне оказалась открытою, в чем для такого теплого времени года вновь (как и в случае с Иветой) не было ничего необычного. Постель разобрана, и окоченевший уже Люсьен был в ночной одежде. На кровати лежала предсмертная записка. В ней он сообщал, что безумно любил Ивету, но застрелил из ревности из ее же пистолета. Отчего долго мучился, но теперь понял, что не может более жить с этим грехом…
Горлис послал своего работника за Дрымовым. Также попросил того после съезжего дома заехать во Дворец на Бульваре, предупредить дворецкого, что сегодня он не придет, причем по причине более чем серьезной. Сам же остался со старшим коллегой умершего ждать приезда полицейского.
Признаться, как раз цирюльник первым вызывался ехать за полицией. Но Натан рассудил, что лучше будет оставить его с собой. После второй смерти в Доме Горлиса и с учетом плохого к нему отношения со стороны Лабазнова нужно было иметь свидетеля, что Натан до прибытия полиции ничего в помещении не менял. Работник Горлиса, человек от него зависимый, для этой роли подходил плохо и мог бы потом вызывать недоверие. А вот коллега покойного, да еще такой опытный, жизнью тертый — другое дело. Натан, кстати, так прямо и объяснил ему свое решение. Тот согласился с его разумностью. Так что по трем комнатам они ходили вместе, едва ли не держась за руки. И ничего из обстановки в Люсьеновых комнатах этими руками не трогая.
Интересней всего было в кабинете, который представлял собой как бы уменьшенную копию Натановой комнаты того же назначения. Только рабочее бюро вместо стола, а так то же — шкафы с книгами со всех сторон. На самом видном месте — картина. На ней была изображена верхняя часть куста чертополоха. Наверху крепкого стебля — три цветка, один совсем увядший, другой — близкий к этому. И лишь центральный — в самом цвету. А на нем — маленький жаворонок, трогательный, совсем молодой, недавно научившийся летать.
Натану сразу же вспомнилась фаянсовая фигурка из комнаты Иветы. Там тоже была птичка, сидевшая на чем-то. Но как это иногда бывает в подобных фигурках, цветок чертополоха был изображен слишком условно, намеком. И только теперь, увидев картину, где сие прорисовано явно, Горлис догадался, что и там речь шла о жаворонке, опустившимся на чертополох. Символика была ясна: чертополох — это Асколь, Шардон, то есть Люсьен; жаворонок — Ивета. Но почему? Может быть, из-за голоса — он у нее довольно высокий, нежный. Но в то же время Натан никогда не слышал, чтобы Ивета напевала. И даже не был уверен, что у нее есть слух. Так, а что у нее с фамилией?..
И тут Натан чуть не взвыл от злости на самого себя. Ивета Скавроне из Лифляндии. А Лифляндия — в близости с Польшей, диффузии с Речью Посполитой. Для всех подобных земель характерно смешение — Горлис это прекрасно знал по родной Галичине и Лодомерии. «Жаворонок» по-польски будет skowronek. Вероятно, фамилия Скавроне — это польский жаворонок, переработанный по законам одного из тамошних ненемецких народов. Из головы выскочило его название… Как же там, в нем еще содержится нечто французское? Вот, вспомнил — по законам латгальского языка.
Ведь можно было раньше об этом догадаться, по одной только фаянсовой фигурке: и о жаворонке-skowronek’е, и о чертополохе-chardon’е. Нет уверенности, что это могло бы предотвратить гибель — Иветы, Люсьена. Но, может, всё же помогло бы кого-то спасти…
— Ну что, господин Горлиж, я гляжу, в твоем доходном доме отделение морга открывать пора, — сказал по-дружески Афанасий Дрымов, входя в Люсьеновы владения. — А то что ж, каждый раз тело возить куда-то.
— Афанасий Сосипатрович, что ты с такими неуместными… — Горлис не смог подобрать вполне подходящее определение, поэтому просто закончил: — И так тошно.
— У самого на душе кошки скребут. Это я так взбодриться пытаюсь. Я уж не говорю о том, что у нас под Одессой — царева жена и дочка, а в Одессе — этакий, я бы сказал… точнее, этакая… — вот и Дрымов замялся, не зная, как точно, но прилично обозначить происходящее.
Увидев цирюльника из куафёрского салона, полицейский осекся. Он-то хорошо знал, что люди таких профессий, да еще местного происхождения, — часто на довольствии у жандармов. Не стоит говорить лишнего при них.
— Любезный, — обратился частный пристав к цирюльнику. — Обожди-ка нас пять минуть в коридоре. Мне тут хозяину дома надобно несколько особого свойства новостей сказать.
«Любезный» вышел и плотно прикрыл дверь. Тогда полицейский продолжил:
— Скверны дела твои, господин Горлиж. Вторая смерть в твоем доме за несколько месяцев; ученик твой, как оказалось, вседержавную сеть заговора плетет; давний приятель твой — отравитель, Борджиа с Молдаванки; а началось всё с неприятностей с крупным завещанием, в каковых ты — душеприказчик, а сожительница твоя — одна из главных наследниц.
Натан молчал, поскольку по существу отвечать ему было нечем.
— Красиво выходит, правда же? Мало этого. Так ты еще сумел Лабазнову, довольно мирному, я бы сказал, Шервуду, крупной соли на хвост насыпать. Да еще втереть, наверное. На всю Одессу крик стоит: по его словам, вы с Финою тут хуже Содома с Гоморрою.
— Афанасий, ну мы же не первый год знакомы…
— Мы-то знакомы. Но у нас незнакомцы появились — корпус жандармов, попробуй с ним поспорить.
— Вот я и пробую.
— Ну и дурень! Извини за грубость… С Лабазновым полиция спорить не может, а ты начинаешь… Я уж не говорю о том, что теперь он моими нижними чинами уже больше меня командует. Своих-то пока не имеет.
— Знаешь, что я тебе скажу, Афанасий Сосипатрович, я недавно общался с Достаничем. Ему тоже неуютно от присутствия в Одессе Лабазнова с Беусом. Но и он боится идти против них в одиночку.
— Не уяснил, к чему это ты. — По давней привычке показное неразумение Дрымов изображал выпучиванием глаз.
— Всё ты понимаешь, Афанасий, — произнес Горлис с мягкой педагогической интонацией. — Ежели нынешний наш полицмейстер Василевский до сих пор с Достаничем в союз не вошел, так ты это сделай. Ты ж не что-нибудь как, а частный пристав I части города Одессы! Военная полиция да городская — и вместе против Лабазнова, чтобы дать ему окорот. Вы же — оба — сами видеть должны: он от благоволения к нему императора вконец обнаглел.
Дрымов молчал, из аккуратности, как всегда делал в подобных темах, по-рыбьи скользких. Но по его глазам, уже не выпученным, а прищуренным, было видно, что Натанова мысль в душу ему запала.
Тем временем за дверью были слышны мерные шаги. Это коллега Люсьена ходил туда-сюда, показывая, что он и не думает подглядывать или подслушивать у замочной скважины.
— Хорошо, Горлиж, сейчас два моих нижних чина с труповозкой приедут. А мы пока обыск проводить будем. Только вы с цирюльником этим сильно не активничайте. Просто рядом будьте, пояснения давайте — по мере надобности. Это я не из вредства. Вам же лучше будет, если у жандармерии вопросы какие появятся.
— Понял… Спасибо за предупреждение, Афанасий.
Долгий тщательный обыск не принес больших результатов. Лишь две детали показались Натану важными. Картина «Жаворонок на цветке чертополоха» была повешена на гвоздь в стене при помощи веревочки. А та в свою очередь была привязана к двум гвоздикам, прибитым с обратной стороны рамы. Причем привязана к обоим гвоздикам узлом, который Натан уже хорошо знал и даже выучился сам его делать. О сём Горлис не стал рассказывать Дрымову. Долго объяснять и не столь важно.