Прежде всего нашли в чулане молоток, гвозди, какие-то доски, оставшиеся после ремонта, да побежали через два квартала, чтобы заколотить на время вход в квартиру Беуса-Криуха на Почтовой улице. Дрымов также настрого предупредил местного дворника, что на ближайший день за сохранность того жилища он отвечает своей головой. И для убедительности поднес кулак к носу оного, как бы давая возможность унюхать запах угрозы.
Тем же скорым шагом, более похожим на бег, отправились в съезжий дом. Жандармскую комнату ночью и с утра никто не открывал. Частный пристав поставил сторожить ее самого сурового и неуступчивого нижнего чина. Заодно Дрымов зашел к себе кабинет, посмотреть новый домашний адрес Достанича, который он наизусть не помнил.
Холостяцкая квартира Степана Степановича оказалась аккуратно прибранной и со вкусом отделанной. Так что франтоват он был не только в одежде. Удивительно также было увидеть элемент… даже не романтичности, а скорее чувствительности, сентиментальности полковника. Об этом говорили картины, украшающие его гостиную: нежный морской пейзаж с парусниками в утренней дымке; в центре — полевые птицы, поющие в ярких красках уходящего дня; и пастельных тонов лесистые горы, должно быть сербские, напоминающие о родине предков. (По хозяйственной привычке домовладельца Натан про себя отметил, что картины недавно перевешивались, о чем говорили «тени» на обоях.)
Если ж вернуться к делу, то Достанич тоже начал собираться незамедлительно, после первых же объяснений Горлиса, что произошло ночью, и Дрымова, что уже сделано утром. По окончании обоих докладов он признал все действия точными и разумными.
Далее все трое отправились в кабинет полковника на Херсонской улице. Было много дел и действий, предпринимать которые следовало немедленно и в правильной очередности.
Любезный читатель, приходилось ли тебе когда-нибудь строить дом из игральных карт? Это, пожалуй, самая невинная забава, какую можно произвести с этой бесовской азартной выдумкой. Карточные домики бывают простые и сложные, убогие и симпатичные. Чаще всего они этакие — ажурные и понятно-прозрачные. Всех их роднит одно качество: непрочность постройки. Часто достаточно легкого дуновения, не говоря уж о каком-нибудь более серьезном толчке, чтобы вся постройка осыпалась. При этом особенно символичными кажутся карты, упавшие «рубашками» вниз. Лица дам, королей и валетов будто обижены в лучших намереньях. Думали, так и будут стоять частью прочной конструкции — ан нет. И все теперь оказались в общей плоской кучке, где шестерка мало чем отличается от туза.
Примерно таким обрушившимся карточным домом выглядела теперь вся деятельность штаб-офицера по южным губерниям Лабазнова. Пока он был в силе, фаворе, то мог выдумывать, выкручиваться, строить планы, казавшиеся ему хитроумными. Но после его смерти и бегства подручного Беуса всё это открылось в самой жалкой неприглядности. Дрымов с Горлисом перебрали все до листика бумаги в жандармском кабинете, а также в квартире Беуса и Лабазнова-Шервуда.
Добиться этого было непросто. И в мирное время — вообще невозможно, тогда подобными действиями могли бы заниматься лишь другие жандармы, специально по такому случаю приехавшие из штаба Третьего отделения в Петербурге. Но в связи с идущей рядом войной и тем, что Одесса была прифронтовым городом, сие стало возможным. Ответственность на себя взял генерал-губернатор, герой штурма Варны Воронцов, а также начальник военной полиции Дунайской армии Достанич.
Ну а уж внутри поредевшего «синклита» обязанности были поделены так: Степан Степанович занялся всем, что касалось османского шпионажа, а Дрымов с Горлисом — гражданскими вопросами, в коих набедокурили Лабазнов с Беусом. Также по специальному разрешению Воронцова было разрешено подключить к рассмотрению сих дел Степана Кочубея (ввиду его вовлеченности в некоторые из них, а также учитывая заслуги в переходе запорожцев на русскую сторону и спасении жизни полковника Гладкого).
Чувствуя свою ответственность и даже вину перед Ранцовыми, Горлис занимался их вопросом в первую очередь. При этом он понимал всю сложность задачи — ведь ему предстояло найти улики невиновности Виконта Викочки и его однокашников, поистине неопровержимые, чтобы ходатайствовать о полном прекращении сфабрикованного дела «Сети Величия». А жандармы, хоть и недавно появились на земле русской, но уже успели показать, что очень не любят разжимать челюсти, чтобы отпустить свою жертву (в этом они были верными продолжателями традиций старых тайных канцелярий).
К счастью, такие доказательства нашлись. Лабазнов и Беус чувствовали себя в полной безопасности и безнаказанности. Потому они не спешили уничтожать следы своих фальсификаций. В их общем кабинете (и частично — в квартире Беуса) разные этапы состряпывания заговорщицкого дела были аккуратно разложены по отдельным папочкам.
Итак, имелись начальная папка с образцами почерка Викентия в учебных работах, взятых в архивах Лицея. В другой папке — много листов, на которых Беус разбирал, как этот почерк воспроизводить, тренировался в этом. Отдельные буквы — строчные, заглавные, их сочетания в разных вариантах. В третьей папке были сочиненные Лабазновым заговорщицкие письма якобы от Вики и будто бы — его бывшим соученикам. Причем это были черновики, текст выверялся, правился — и всё это рукой жандармского капитана. А рядом — тот же окончательный текст, переписанный набело. В четвертой папке лежали образцы почерков всех остальных фигурантов дела «Сети Величия», также взятые в Лицее. (Тут Натаниэль Николаевич даже начинал кипятиться — что ж статский советник Орлай так безропотно отдал это всё жандармам — но потом остыл, вспомнив, что и сам не безгрешен, поскольку оказался не готов к столь наглым подделкам.) В пятой папке имелись как бы ответы от соучеников с согласием заняться заговорщицкой деятельностью. Очень краткие, в нескольких словах, с датой и подписью. Похоже, Беусу оказывалось недосуг подробно осваивать столь большое количество других почерков.
Самое трогательное, а может быть, глупое, что разные варианты совершенствования в подделке чужого почерка в последних папках подписывались самим Беусом: № 1, № 2, № 3, № 4, № 5… Похоже, это делалось, чтобы проще было обсуждать и советовать со стороны: «Эта буква, братец, у тебя лучше всего вышла в варианте № 6. А вот оное сочетание — в нумере пятом».
И лишь в последней папке, лежавшей отдельно — среди прочих «настоящих» дел (а не подготовки фабрикаций к ним), — дело студентов-заговорщиков описывалось всерьез, будто оно настоящее. Тут же, кстати, находились и листики, в коих запротоколирован тот самый, памятный разговор с Горлисом, когда он хвастливо сказал, что его ученики-студенты теперь учатся в самых разных университетах России.
На основании всего этого Горлис написал толковый доклад. Но уже не как о короле Варненчике, а краткий, чтобы Воронцову понравилось и было прочитано им с вниманием и серьезностью. К докладу прилагались все шесть папок, дабы Михаил Семенович мог сам убедиться в справедливости выводов. Решение Воронцова было четким и быстрым. На правах генерал-губернатора Новороссийского края и Бессарабской области он распорядился немедленно освободить Ранцова и двух других студентов, содержавшихся за решеткой в пределах губерний, подотчетных ему. Что касается остальных… Михаил Семенович написал специальное письмо своему доброму приятелю, шефу жандармов Бенкендорфу, и отправил его экспресс-почтою Одесса — Петербург.
Теперь Натан мог с чистой совестью смотреть в глаза Любови Виссарионовне. Она же его истово благодарила. И просила прощения, что малодушно перестала верить в его обещание освободить Викочку. Горлис же в свою очередь просил у нее прощения, говоря, что и сам в этой истории был долгое время слишком глуп и легковерен. Когда ж Ранцова воскликнула: «Но ведь правда должна была восторжествовать!» — Горлис головой, конечно, кивнул, но про себя подумал совсем иное.
О нет, увы… Им помогла случайность. Безусловно, Лабазнов действовал слишком авантюрно по многим направлениям сразу. Потому рано или поздно выстроенный им карточный домик должен был посыпаться. Но вот именно, что «рано или поздно». Из-за счастливого совпадения многих обстоятельств это произошло «рано». Но могло также получиться «или поздно». И тогда Виконт Викочка, получив неправедный приговор, какое-то время гнил бы на каторге, потеряв здоровье, а может быть, и жизнь.
А так Викентий Ранцов был жив и, в общем-то, здоров. Землистый цвет лица от нескольких месяцев пребывания в одиночке без солнца — не в счет. На свободе и с правильным питанием — это поправимо, всё восстановится. Другое дело — глаза, в них появилась не просто взрослость, но глубина и еще какое-то трудно определяемое выражение. Сначала Натану показалось, что это грусть. Но потом он нашел более точное, хотя и длинное, определение — это грустная, но неукротимая мужская злость на несовершенство мира.
Ближе всего к этой истории стояла афера Лабазнова с завещанием Абросимова.
Тут важно отметить, что у жандармов в доме миллионщика имелся свой соглядатай, один из многих в городе (среди его донесений хранился и сделанный им подробный план двух этажей абросимовского дома да внутреннего двора). И это был… Впрочем, догадаться столь нетрудно, что и говорить отдельно об этом не стоит. От агента Лабазнов узнал, что Никанор Никифорович, чувствуя ухудшение здоровья, с начала 1826 года составляет завещание (с душеприказчиком господином Горли). А в нем будут упомянуты многие родственники. Среди прочих — два человека, промышляющих разными рискованными делами в краях, российской властью еще не вполне освоенных, на границе с землями вообще чуждыми и дико воинственными, — Кавказской области и Астраханской губернии.
Но у Лабазнова как раз летом, после создания Третьего отделения, планировалась инспекционно-организационная поездка на Кавказ. Его туда направляли как офицера, каковой вызывает большое доверие у государя-императора и Бенкендорфа. Харитон Васильевич, видимо, решил, что это прекрасный повод совместить деловое с полез