. А он поехал туда место выбирать. Потом — до царя. «Ой, — говорит, — звыняйте, Ваша величность. Увесь Кавказ объехали — ни одного места для нас с хлопцами не сыскали». Цар такий: «А что ж делать, козаче? Не обратно же вам к турку идти?» Гладкий: «Ах, что вы! Нет, конечно же. Но зато мы на обратном пути прекрасное место узрели на Азове, меж Мариуполем и Бердянском. Мы там встать решили. Будем Войском казацким Азовским!». А це ж наші місця, старі, козацькі! Там колись була Кальміуська паланка.
— И что ж император? — с большим сомнением вопросил Горлис. — Неужто согласился?
— Аякже ж! — расхохотался Степан. — Куди він дінеться?
Горлису трудно было поверить в эту историю. И не только в Степановом изложении, но в принципе. Николай I — человек сильный, властный, неуступчивый. А тут он позволил какому-то казаку настоять на своем решении — вопреки царской воле! Однако…
Но Степко в чем-то прав. Николаю Павловичу, любящему красивую позу и чеканные формулировки, очень хочется остаться в истории русским царем, окончательно укротившим запорожскую вольницу. А то, что сия вольница в оном действии сама им помыкала… Ну, льстецы историки сделают вид, что не заметили этого или недопоняли.
— Отже, я вдоволений за Гладкого. І ще згадав: він казав, ніби якихось задунайців султан перевів до Сілістрії. Так я не вірив. А на це дивлячись, — Степан помахал английской карикатурой, — думаю, може, й правда.
Когда Кочубей после этих слов улыбнулся, Натан не выдержал и возразил:
— Степко! Но ты же вот только что с болью рассказывал, сколько людей погибло из русского войска. Под Шумлой, под Силистрией. И среди них же — казаки ваши тоже… А теперь радуешься одному только предположению, что другие казаки, задунайцы, могли их же под Силистрией положить. Ну как так?
— А так, Танелю, — Кочубей перешел на доверительный шепот: — Ця держава, де ми зараз, не моя держава! Моя держава була — Гетьманат. Хоч великий, хоч менший, та наш, козацький.
— Но если нет этого сейчас, то что, то как?
— Стій, друже! А чи не ти мені книжечку дав оцю — Гердера? Я в німецькій не знаюся. Та Надійка із заходу — трохи в ній кумекає. Вона й переклала сторінки, що ти порадив. От слухай!
Да, быстры Кочубеи. Натан только недавно дал им «Дневники Гердера 1769 года». А тут уж перевод готов. Степан тем временем искал нужный лист.
— Ось! «Я проплив повз Курляндії, Пруссії, Данії, Швеції, Норвегії, Ютландії, Голландії, Шотландії, Англії, Нідерландів до Франції…»
Горлис это место как раз невнимательно прочел. А теперь подумал, что маршрут великого мыслителя похож на его плаванье в 1815 году.
— Так тут багато про Курляндию. А — от про нас! «Який погляд відкриється на всі ці краї з північного заходу, коли їх відвідає Дух культури! Україна стане новою Грецією: прекрасне небо цього народу, весела вдача, музичний хист, родюча земля та інше, колись прокинуться: так із багатьох маленьких диких народів, якими також були колись греки, постане культурна нація, та її межі простягнуться до Чорного моря, а звідти на весь світ». Ну, тут он немного нас недоузнал. Не такие мы уж маленькие и дикие. Но в остальном правильно. И про море наше Черное как, а?! Но важней всего, что он Ukraine от Rußland’а отделяет! Вот не всё знает, а это — очень даже в курсе, что мы — раз-ны-е. И как Греция теперь от османов уходит, так и мы когда-то от Rußland’а рванем. Но не подобно Задунайской Сечи, частями, а все вместе! А потому — до того и для того — нам беречь надо себя, то есть казацкое — в себе. Это самое важное! Понимаешь?
— Понимаю, Степко.
— Ну и чтоб Geist der Kultur[92], конечно… Но не наоборот, не попятно рачкувати! А то ж дед мой учился в Могилянской академии в Киеве, отец мой — в академии в Яссах, а я…
— Да-да, Степко. Ты уж говорил. Помню. И — спасибо Гердеру.
— Еще что… Видел, как на приеме у Воронцова ты дивився і дивувався, что казаки под музыку квартета підтанцьовували та підспівували.
— Да. То была музыка Бетховена.
— Може, й Бетховена. Но хлопцам, да и мне тоже, там слышались наші пісні: «Од Києва до Лубен» і «Ой надворі метелиця».
Горлис сперва подумал, что Степан привирает. Но когда тот пропел сии песни, то вынужден был признать мелодическое сходство отдельных мест со струнными «Русскими квартетами».
А вслед за этим подумал, что очень часто в Европах за тем, что называют русским, оказывается казацкое, украинское.
ПослесловиеЗнаете ли вы хитрого Видока, дорогой Бальзак?
Горлису обидно было видеть, как в России читают дошедшие до нее мемуары его старшего друга Видока. Тут будто не замечали, что речь в них идет о преступниках, страшных, бездушных грабителях, ни во что не ставящих человечьи жизни. Складывалось впечатление, что российская читающая публика всяких бандитов воспринимает только в виде благородных шиллеровских «Разбойников». Дико представить, но Видока в Русланде осуждали и презирали как предателя и провокатора, представляя его деятельность в духе жандарма Лабазнова.
Но обо всём этом Натан не стал писать в подробных письмах Видоку, отосланных в начале 1829 года. В них он благодарил за помощь, консультирование, сообщил, что с нетерпением ждет следующих томов. И конечно же, расписал расследования прошедшего года (только контрразведывательные сюжеты приходилось излагать лафонтеновым языком). В свою очередь Видок, прочитав фрагмент о Криухе, чья карьера начиналась с подделывания векселей, сообщил, что после отставки он живет в Сен-Мандэ под Парижем, где купил бумажную фабрику. И вот письмо младшего приятеля натолкнуло его на мысль изобрести специальную бумагу, защищенную от подделывания, дабы в нее нельзя было вносить незаконные изменения. В завершающем письме цикла эпистол Натан пожелал Видоку успеха и в этом начинании.
Также Горлис отослал письма всем своим родственникам: и самым близким, и подальше. Тем, кто постарше, Карине, Эстер и Жако, пообещал, что, как только закончится война турок с русскими, приедет навестить их. Написал также в Вильно сестре Ривке. Это послание было кратчайшим: Натан просил понять его и простить.
Ну и самой затейливой, по обыкновению, получилась переписка с Другом-Бальсса. Приятель сообщил, что издательское дело успехов ему не принесло и он окончательно решил сосредоточиться на писательстве. Сейчас вовсю работает над новым романом, в который Бальсса, он же Бальзак (на сей раз он думает подписать книгу своим настоящим именем), верит, как никогда. Спасибо дядюшке Жако, благодаря его рассказам очевидца в книге есть «живое мясо событий». Забавно, Друг-Бальсса думает назвать новый роман «Бретань в 1799 году», в память об их общем годе рождения[93].
Бальзак также выразил сожаление, что бурная жизнь одесского порто-франко в связи с идущей рядом войной нынче «держит паузу». И сказал, что он наконец-то придумал, куда приспособить прекрасные слова Наума Горлиса: «Нужно ехать в Одессу, надо делать вермишель» (правду сказать, папа Натана говорил немного не так, но наш герой уже хорошо знал, что с поэтами и писателями спорить бессмысленно, у них в голове чужие слова и мысли преобразуются в непредсказуемых направлениях). Закончив роман о восстании шуанов, Бальзак возьмется за книгу о вермишельщике, имеющем четырех дочерей. И уже отличное название придумал — «Отец Горио». Только пусть Рауль-Натан не обижается, его отец Горлис и «отец Горио» с их дочерями — это не одинаковые люди. А дочки у них — так уж совсем разные!
Натан ответил, что после знакомства с Пушкиным и общения с Туманским он прекрасно знает нравы литераторов — обижаться на них тщетно. Но всё же просит сократить количество дочек «отца Горио» вдвое, дабы, по возможности, отдалить сходство.
Бальзак согласился, здраво рассудив, что придумывать судьбу двух дочек вдвое легче, чем четырех. А имена для них он подберет из одесских эпистол Горлиса. Кстати, Другу-Бальсса ужасно понравилось словосочетание «блеск и нищета» (splendeurs et misères), употребленное Натаном в письме. Это прекрасное название для большого романа. Вот только пока непонятно о чем. Может, о фанариотской куртизанке, ставшей в России богатейшей аристократкой? И может быть, она сильно влюбится в приехавшего в город поэта?
Когда Горлис прочитал это письмо, его передернуло при мысли о Фине и ее любви к курчавому поэту. Да она ему голову оторвет, если книга с подобными аллюзиями увидит свет! Потому Натан ответил очень быстро и попросил как-то иначе всё развернуть, мол, неинтересно, слишком просто.
Тогда Друг-Бальсса сказал, что его очень заинтересовал сюжет с трагически влюбленными друг в друга «светлыми людьми» и помехой их любви в виде зловещего наставника, стоящего за спиной Люсьена Асколя, ставшего вдруг Люсьеном де Шардоне. Тут есть истинный драматизм и высокая трагедия. Впрочем, здесь, в отличие от уже выстраданного «Отца Горио», еще думать и думать, лет на десять работы.
Попутно Бальзак спрашивал, не будет ли Горлис против, ежели его дружеское прозвище Рауль-Натан он преобразует в имя и фамилию одного из своих героев. Коего так и назовет — Рауль Натан? «Это будет красавчик-поэт, — поспешил объяснить приятель, — курчавый!» Видимо, он полагал, будто Горлис так уважительно относится к поэтам, что после такой аттестации никак не сможет отказать. Натан ответил, что позволяет делать со своим юношеским прозвищем всё, что Другу-Бальсса будет угодно. Тот ответил: «Отлично! Только ты не обижайся». Горлис искренне рассмеялся от повторного «ты не обижайся» и подумал, что будет чертовски интересно почитать задуманные сейчас книги его приятеля, ежели там все герои таковы, что можно обидеться.
В одном из писем Натан, кстати, задал — несколько высокопарно — вопрос: «Знаете ли вы хитрого Видока, дорогой Бальзак?» На что адресат ответил: дескать, странно ему было бы не знать Видока, ежели Горлис сам их познакомил лет пять назад. «Да нет же, тугодум, неужто ты не понял, что речь идет о мемуарах нашего сыщика. Как они тебе?» Бальзак ответил «быстромыслу», что «весьма и весьма». Как раз благодаря сей книжке Друг-Бальсса окончательно понял, как и о чем надо писать. Нужно объединить человечность и панорамность исторических романов Скотта с криминальной остротой, живостью и современностью Видока. Говоря проще: Скотт + Видок = Бальзак.