мог взять, и вдруг она прорезалась в голосе. Нельзя жить в Америке и не верить в удачу. Я пришла работать в „Марокко“, во все здешние алые драпировки и кровати под балдахинами, — вы знаете, здесь все настолько увлечены игрой, что ко мне никто не приставал, даже когда я была моложе, — мы все равно не имеем права сближаться с клиентами, но ко мне никто не приставал — играют. Кое-кто выигрывает, редко, но случается, а в основном плачут, проигрываются, вы себе представить не можете. Очень трудно жить наоборот — я ведь работаю по ночам, с полуночи до восьми утра. Когда мы с мужем едем в отпуск, я долго привыкаю к тому, что можно спать ночью, а днем жить как все люди. Хорошо, что у меня нет маленьких детей, — вы представляете, каково в здешней школе? На уроки, с уроков дети ходят сквозь денежный дождь и привыкают, что все основано не на труде, а на везении. Я вот не играю, так особенно это чувствую. Мы с мужем держим дочь у его родителей в Нью-Йорке. Муж сейчас не работает; он иногда слетает к дочери на недельку-другую. Она в Колумбийском университете. Здесь тоже, знаете, есть университет — Южный Невадский, так там никаких почти заварух не случается — все здесь как под наркозом. Даже негры — это, конечно, хорошо, что они никаких скандалов не устраивают и демонстраций — живут в западной части города и играют, наверное, там тоже многие под наркозом. Это я в Нью-Йорке привыкла, что там все что-то случается, кто-то шумит, кто-то скандалит. А здесь играют, играют, играют… Всем выигрыш снится, но так же не бывает, чтоб всем…»
Позади меня между игральными автоматами бегал старичок. Внешне он был похож на золотоискателя-алкоголика: я встречал таких на Севере — лицо фанатика и жилистые, серые руки. Старичок двигался с ловкостью опытной ткачихи-многостаночницы, дергая то за ту, то за другую ручку в большом своем машинном хозяйстве. Время от времени раздавался выигрышный благовест, и монетки сыпались из автомата в цинковое корытце. Совершенно машинально я взял со стола пятицентовик и приблизился к одной из обслуживаемых старикашкой машин. Тот почти ударил меня по пальцам, отпихивая от своего хозяйства. «Идет», — сказал старичок, даже не глядя в мою сторону. Сыпались никелевые монетки, и я не мог своей невезучей лапой срывать полосу золотоискательских удач — дедушке привалило…
У ночной газетной стойки рядом, где продавались плакатики на все случаи жизни, наибольшим спросом пользовался такой: «В случае ядерного нападения на Лас-Вегас прячьтесь под эту игральную машину: в нее можно бросать все что угодно — и все без толку». Мрачный старичок мирно сосуществовал с мрачным юмором плакатика.
Каждый игрок обладает одной или несколькими системами, сулящими сплошные выигрыши. Из всех систем, что я узнал в Лас-Вегасе, применить мне не удалось ни одной. Первая была основана на самообладании и трезвости умысла, а посему относилась к самым непопулярным — согласно ей надо в один карман положить сумму, выделенную тобой для игры, а в другой складывать выигрыш; время от времени содержимое карманов надо сверять и по результатам сверки делать самостоятельные выводы. Второй способ более научен — следует все время удваивать ставки: проиграл — удвоил, еще раз проиграл — снова удвоил. Согласно всем законам математики, в который-то раз к тебе по крайней мере возвратятся все поставленные на кон деньги. Но чтобы так играть, надо их иметь очень много и терпеливо дожидаться выигрыша, сулимого теорией вероятностей.
В Лас-Вегасе играют в кости и в покер, в разновидность лото, именуемую «бинго», и знакомый вам «блек-джек» (в «очко», кстати, можно сыграть и с автоматом, этот автомат обставил меня, как вокзальный шулер) — здесь играют все и на все. Есть игра, в которой можно поставить один цент, а в казино на двадцать шестом этаже «Гранд Отеля МГМ» начальные ставки дозволены с пятидесяти долларов до двух с половиной тысяч — за членство в Метро-клубе на двадцать шестом этаже надо уплатить тысячедолларовый вступительный взнос. И все-таки, хоть есть в Лас-Вегасе привилегированные клубы и гостиничные номера, за которые надо платить полторы тысячи в день (пентхаузы «Клеопатра» и «Шахразада» в гостинице «Аладдин»), это прежде всего город для рядовых американцев, тех вот самых статистических, средних, пьющих по шестнадцать чашек кофе в неделю и потребляющих по двести восемьдесят семь яиц в год. Бесспорно, что Лас-Вегас — карикатура на Америку, но почему же так любит Америка это кривое зеркало? Почему она сбегается на сияющую улицу Стрип и люди годами рассказывают друг другу о том, как довелось быть в Лас-Вегасе и счастье просвистело мимо, словно пуля из индейского ружья, а еще был случай…
Это город, принявший пустыню в себя; и так же, как слежавшиеся в дюне песчинки не становятся монолитом, так и люди, проходящие сквозь эту опустошенную землю, стабилизируются в собственных разобщенностях, бывают даже счастливы в них: ведь каждый здесь — миллионер без пяти минут; вот повернутся морковки, апельсинчики и вишенки во внезапно расщедрившейся красивой машине, и денежный ливень окатит тебя с головы до пят. Крупье вежливы и встречают тебя как давнего друга, даже поговорят: кто знает, может быть, ты новый Говард Хьюз — захочешь и купишь их со всеми рулетками, карточными колодами и прочими потрохами. Здесь красиво — играет музыка, ходят и танцуют роскошные женщины, — здесь праздник, по которому так изболелась раздерганная в суетах и потерявшая надежды душа.
Не буду пересказывать вам всех легенд о ласвегасце Говарде Хьюзе, одно время у нас перепечатывали их во множестве; но жив и этот миф — о загадочном человеке, бывшем летчике-испытателе, потерпевшем в 1947 году катастрофу на самолете «ФХ-11» и с тех пор не бравшемся за штурвал. Хьюз приехал инкогнито и поселился на последнем этаже отеля «Дезерт Инн». В кармане у него лежал чек, полученный после ликвидации дел с компанией ТВА, — самый большой чек, лежавший когда-либо в кармане мужских брюк, — на пятьсот сорок шесть миллионов пятьсот сорок девять тысяч семьсот одиннадцать долларов. Деньги надо было вложить в новое дело, дабы избежать огромных подоходных налогов. Никогда не прикасавшийся к азартным играм Хьюз начал с покупки гостиницы, в которой остановился, а затем приобрел одну седьмую часть Лас-Вегаса — с казино, аэропортом, телецентром и многими тысячами людей, занятых во всех купленных им предприятиях. История сражений Хьюза с техасским магнатом Керкоряном, история того, как автоконцерны и голливудские кинодеятели вкладывали деньги в Лас-Вегас, теряя их или умножая, — история еще одной игры, еще одного азарта, но тоже очень американского, лютого, возле костров которого с удовольствием греются маленькие клерки из невеселых контор Атлантического побережья и бесконечно соблазнительные калифорнийские секретарши, ищущие в Лас-Вегасе женихов.
А игра вокруг подземных ядерных взрывов, первый из которых состоялся 14 сентября 1957 года возле Лас-Вегаса? Взрывы удалось отодвинуть аж на Алеутские острова, а перед этим вся невадская мафия с такой энергией развернула борьбу против ядерных испытаний, что впору было принять ее за организацию сторонников разоружения. Очень много всего и разного заплелось вокруг сияющих казино в пустыне; игры человеческие многообразны. Но так хочется радости…
Праздники необходимы; на Новой Гвинее аборигены закалывают свинью и веселятся вокруг нее по месяцу; существуют праздники рыбы, снопа, благодарения, елки и много чего еще; в Лас-Вегасе бесконечен праздник надежды на большую удачу, на внезапное счастье, которым изменится вся жизнь. Все здесь твердо убеждены, что не бывает счастья всеобщего. А значит, каждый сам осчастливливает себя, как может; осчастливливает надеждой и мелким выигрышем — золотая птица удачи свила здесь гнездо и вполне может прикоснуться к тебе радужным перышком.
Праздник, который всегда с тобой, — это Париж; Хемингуэй имел основания придумывать такое определение. Лас-Вегас остается Праздником без тебя — уезжаешь отсюда и понимаешь, что нечего взять с собой. Даже в случае выигрыша.
Жизнь в пустыне (II)
Я вовсе не собирался читать американцам нравоучительные лекции: если нравится, пусть играют. Но мне продолжает казаться унизительной безрадостная забава со звенящей фортуной из казино, от рукопожатий с которой ладони становятся черными (монеты пачкаются — в казино есть специальные рукомойники для избавления рук от черноты, — преходящие проигрыши с выигрышами отпечатываются на ладонях безразличием металлической окиси). Музыка Лас-Вегаса звенит в памяти, а я вытряхиваю из ушей даже ее, потому что монетный благовест заглушает все другие мелодии невадского города; деньги не могут быть символом счастья — такого деловитого и конкретного, — сколько бы Лас-Вегас ни убеждал меня в этом. Мальчишка Гекльберри Финн со штанами на единственной подтяжке был по-своему счастливее угрюмого старика Говарда Хьюза.
Разговоры о счастье — одна из наиболее личных и популярнейших тем, я не раз пробовал навязать миллионерам свои мировоззренческие представления о нем, но миллионеры не поддавались так же, как я им. Счастий оказалось много, — к сожалению, не все они бывали надежны и красивы; выступая в Финиксе, штат Аризона, я привел известные чеховские слова из «Крыжовника», которые показались мне поучающими без назойливости и кстати: «Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других».
Впрочем, кого-кого, а названного здесь героя Марка Твена — паренька Гека — упомянутые высокие материи не очень-то волновали; даже мучительно размышляющий Том Сойер умел смеяться куда заразительнее, чем весь город Лас-Вегас, и это было прекрасно.
Я сейчас подумал вдруг не о героях Чехова и Твена — я подумал о неистребимости смеха.
Американцы смеются; они растягивают губы в улыбке, когда страдают от боли, и хохочут, проиграв. Боль остается тебе, она хранится внутри, не растворяясь в повседневном нытье, а снаружи — «кип смайлинг» — «улыбайся»! Об этом можно писать в каждой главе — возвращаются лица, запомнившиеся за океаном, и когда я просматриваю фотографии, сделанные в Америке, они окатывают меня белозубостью, потому что ни одной угрюмой физиономии я не привез даже на негативах. Жить очень трудно, а без надежды вовсе не выживешь. Надеяться нужно до конца — в толпе, наедине с собой и в пустыне.