Но отставка – это потом, а так их хватило на два года, чтобы отвлекать на себя народную нелюбовь, выгодно оттеняя президента. По-прежнему выступали парой. Круглолицый говорил «отнюдь», рыжий пояснял – надо приватизировать «Роснефть». Это их обоих и погубило – на «Роснефть» претендовал Коржаков, и когда он уговорил президента отдать компанию своему человеку Сосковцу – суровому ветерану госбезопасности с опытом нелегальной работы в Анголе, – дуэт системных либералов обиженно подал в отставку, оставив Коржакову и Сосковцу роль главных кремлевских злодеев. Либеральная интеллигенция грустила, полагая, что крылья реформаторов были подрезаны на взлете, и Россия лишилась исторического шанса на быстрый переход к настоящей цивилизации, а внук писателя и рыжий, наоборот, даже и радовались – титул бывших министров обеспечивал им повышенные гонорары за лекции о нереформируемости российской экономики во всех университетах планеты.
XXVIII
Кашин, конечно, совсем не Коржаков, но свои счеты у либеральной интеллигенции были и к нему. Не знаю, как это происходит у обладателей пролетарских профессий, но у журналистов и социогуманитарных мыслителей все жестко, и в Москву он переезжал, нагруженный не только нетяжелой сумочкой со своей одеждой и мыльно-рыльными принадлежностями, но и презумпцией непорядочности, пронырливости, угодничества и подлости, носителями которых по умолчанию считаются все приезжие гуманитарии, то есть и Кашин тоже – только сошел с самолета, а с ним уже все ясно. Убеждений у него нет, ценностей нет, и он обманет, украдет, предаст, но никогда не будет голодать, он устроится на самую помоечную работу и будет заниматься на ней самой грязной и стыдной пропагандой, и любое слово, написанное им, можно будет прочесть исключительно для того, чтобы понять, на кого он сегодня работает – я сейчас не преувеличиваю, с таким представлением о человеке из провинции я сталкивался много раз, и в какой-то момент даже был готов поверить, что был задолго до Кашина, в каком-нибудь сорок восьмом году, настолько отпетый негодяй, приехавший покорять Москву, что память о его негодяйстве бережно, как семейное предание, передается из поколения в поколение в московских интеллигентных семьях.
И жилось ему, как дедушке с осликом из арабской сказки в переводе Самуила Маршака – едет верхом на ослике, им не нравится, идет с ним рядом – тоже пальцем показывают. Потащил осла на себе – улыбаются, говорят – вот Ванюша какой оригинальный, у них на Руси, наверное, все такие.
Нам бы, русским из России, устроить в Москве свое землячество, танцевать свои (неважно какие – все равно ведь их никто не знает) танцы у памятника Жукову на Манежной, изобрести какой-нибудь собственный стиль в одежде – не знаю, цветную обувь какую-нибудь, или шапки какие-нибудь особенные, – но мы же все индивидуалисты вопреки мифу о соборности и о горизонтальных связях, и успех – это не когда у тебя кругом свои, а когда тебя чужие принимают за своего, и когда уже всё, когда приняли, и когда ты уже можешь спокойно ехать на ослике – остановись и посмотри, не слишком ли ты изменился, не растерял ли что-то важное, не превратился ли в кого-то из тех, в кого тебе раньше хотелось бы превратиться меньше всего. И он много раз останавливался, каждый раз понимая, что да, что что-то теряю, и надо что-то с этим делать. Снова взваливал ослика на себя, шел в другую сторону, и выглядело это, наверное, действительно довольно странно, но тут уже можно было себя успокоить тем, что пускай привыкают, что да, Ванюша вот такой, последовательный в своей непоследовательности.
Так, наверное, не бывает, чтобы власть была клановая и полуфеодальная, а общество свободное и современное. Если у власти вертикаль, то и у общества вертикаль. По наследству передаются чиновничьи должности, и все остальное тоже передается по наследству. Правит надменная каста, и оппонирует ей тоже надменная каста, да и как оппонирует – дополняет ее, когда надо – оттеняет, когда надо – подсвечивает, и что бы ни происходило, все всегда останутся на своих местах, наследники всего хорошего и враги всего плохого, что бы ни было сегодня хорошим и что бы ни было плохим. Тоже, наверное, такая физика, закон то ли тяготения, то ли сохранения, но в любом случае ничего хорошего, кроме того, что нам с этим жить – ключевое слово «жить», а оно всегда хорошее.
XXIX
А вертикаль – она ведь везде вертикаль, даже в эстрадном пении, и там все было еще суровее, чем в государственных делах. Как были сорок лет назад Пугачева и Кобзон, так и оставались до сих пор. Если власть несменяема, то им-то чего меняться, чем они хуже? В шоу-бизнесе все было даже устойчивее, чем в Кремле, там-то Горбачев чуть ослабил машину, и все сразу рухнуло, как и не было семидесяти лет, а на эстраде Пугачева с Кобзоном только слегка потеснились – раз уж свобода, то так и быть, откроем дверку для новых песен, кто хочет тягаться с Аллой Борисовной – выходите.
И какое-то время действительно появлялись новые имена из провинции. Один сибирский продюсер вывесил у останкинской башни плакат «Певица, которую ждали» – это была его жена, цыганистая певица с хитом «А вокруг тишина, взятая за основу», о ней даже говорили как о новой Пугачевой – настоящая звезда, давно таких не было. Такими же популярными стали двое певцов из Сочи, русский и грузин, их в газетах называли Егоровым и Кантарией российской эстрады – русский носил на груди большой крест и пел про рассветы и туманы, моря и океаны, грузин – про рюмку водки на столе, знаменитая была песня. Три сезона подряд они собирали стадионы и не вылезали из телевизора, но потом появился мужик в гимнастерке и стал петь про родину и про армию – про комбата-батяню и про Расею «от Волги до Енисея», и еще на два сезона затянулось уже его царствование, а о сочинцах и сибирячке народ забыл. Мужику в гимнастерке на смену пришел таксист из Твери, он пел таким же голосом и под такую же музыку, но уже про тюрьму и про хулиганов, и это оказалось именно то, чего хотел массовый слушатель, но с другой стороны, тюрьма же, преступность, нехорошо такое с эстрады-то, и в газетах критики спорили, как быть с этой модой на уголовщину, и правительство возмущалось, и можно сказать, что таксиста очень вовремя застрелили неизвестные какие-то бандиты во время, как сообщалось, ночного ограбления. Сразу после президент в Кремле вручал Пугачевой орден и сказал, никого не упоминая, но все поняли, что как здорово, что мода на всякую блатату наконец-то отступила, а вы, Алла Борисовна все такая же замечательная, как были, и я рад, сказал он, быть мелким политическим деятелем эпохи Пугачевой.
Это было как у Мао после кампании «Пусть цветут сто цветов» – поиграли и хватит, никаких больше новых имен, всем оставаться на местах и слушать «Миллион алых роз», все будет, как при бабушке. Кто не понял, тем помогли – был один нефтяник ингуш, у него было хобби, он песни писал, и теперь, как будто и не изменилось ничего, устроил свой творческий вечер в «Олимпийском», и его там называли королем российской эстрады – нефтяника! Королем! Поплатился быстро. Обнаружились сразу же какие-то огромные долги государству у его нефтяной компании, в офис приезжал сам Сосковец в сопровождении бойцов в камуфляже и масках, имущество арестовали, и самого ингуша посадили бы, конечно, но он успел на машине доехать до Минска и оттуда уже улететь в Лондон. Песен больше не писал, все понял.
Еще было интересное обстоятельство – Пугачева теперь везде называла себя народной артисткой СССР, почему-то вернулась мода на старые звания, и все говорили, что это один из множества признаков возвращения советских времен, но на самом деле нет, наоборот; чем стало ценно советское прошлое – тем, что оно именно закончилось, уже прозвучал по его поводу финишный свисток, который превратил прошлое в максимально устойчивую по российским меркам систему координат, и наверное, в единственную. Звание народного артиста России сейчас, наверное, можно купить, а звание народного СССР уже не купишь, и поэтому оно бесценно. И это правило работало не только со званиями артистов – и с ГОСТами (это вообще очень странно прорывалось – вот человека переклинивает в продовольственном магазине, он выбирает молоко, и вспоминает вдруг, что можайское молоко хорошее; он не помнит, откуда он это знает, не представляет, верно ли это знание, просто что-то смутное – вкус, знакомый с детства, советское качество, и это решающий аргумент; любимый аргумент постсоветских маркетологов), и с орденами, и с воинскими званиями, и с учеными степенями, вообще со всем, и устойчивость советского в сочетании даже не с неустойчивостью, а просто с несуществованием постсоветского дала тот печальный с точки зрения любого будущего эффект, который вполне можно назвать номенклатурным реваншем – начиная с Черномырдина, для власти источником самых важных кадров стали проверенные люди из прошлого, их называли политическими тяжеловесами, и они просто по праву принадлежности к тому, уже неизменному и потому бесценному корпусу советской номенклатуры приходили и брали, что хотели. У Кашина был знакомый в президентской администрации – он вернулся на Старую площадь, на свое старое место работы, он раньше работал инструктором ЦК, и когда ЦК закончился, он начал заново долгую политическую карьеру, которая в итоге привела его ровно в тот же кабинет, из которого его, как тогда казалось, навсегда выгнал девяносто первый год. И вот интересно – что человек чувствует, когда спустя много лет приходит в свой старый кабинет, садится, может быть, за тот же дубовый стол, включает настольную лампу, снимает трубку телефона цвета слоновой кости с золотым гербом на диске – он не боится сойти с ума, он уверен в себе, ему не страшно?
XXX
Кобзона Кашин впервые увидел на Дубровке после «Норд-оста» – он пел «Вытрем слезы, врачи и артисты, мэр, президент и отважный спецназ». Это было сорок дней после штурма, самый страшный террористический акт в Москве, чеченцы захватили театр, в котором ставили мюзикл по мотивам «Двух капитанов», грозили взорвать его вместе с собой, но спецназ их опередил, был штурм, погибло много заложников и все террористы, и даже не у кого было спросить, как это все случилось – как и откуда они до Москвы доехали, откуда оружие, чего вообще хотели.