ином, таков твой многонациональный долг.
За границей это все исчезает, этого нет, за границей ты – русский по умолчанию, причем не такой, на которого надо показывать пальцем, смеясь или негодуя, а такой, каким русскому, оказывается, и положено быть. Ни надрыва, ни ненависти, потому что надрыв и ненависть избыточны, просто – в Европе есть много разных народов, есть англичане, есть немцы, есть французы, есть испанцы, есть русские, то есть просто один из народов, огромный, сильно повлиявший на весь остальной мир (на кого-то, чего уж там, танками, но ведь на кого-то и Малевичем; я радовался, когда на купленной где-то в Италии на бензоколонке бутылке обычной местной минеральной воды увидел «Голову крестьянина» Малевича – это ведь никуда не денется, даже если пол-России пересажать по двести восемьдесят второй статье).
Я люблю старые американские фильмы. Герой в шляпе и пальто, скрываясь от гангстеров, случайно изменил жене с обворожительной блондинкой и повел ее в модный клуб «Эль Морокко», через «о». Я плохо знаю историю Нью-Йорка, и когда в сотом по счету фильме человек в шляпе и блондинка опять пошли в «Эль Морокко», я не выдержал и полез в англоязычную Википедию выяснять, что это за клуб. Выяснил – ничего особенного, просто был такой модный клуб, но в конце статьи ссылки на аналогичные статьи в Википедии на других языках, точнее, на одном другом языке – на русском, на моем. То есть во всем мире, среди сотен миллионов людей, пользующихся Википедией, только русскому пришло в голову написать статью про богом забытый старинный американский клуб. Французу не пришло, немцу не пришло, японцу не пришло, арабу не пришло, а русский сел и написал. Мелочь, конечно, но из таких мелочей же все и складывается. Троцкисты на антиглобалистской демонстрации в Цюрихе. Барельеф Ленина на главной городской башне в Женеве. Чайковский или Рахманинов каждые полчаса на любой нероссийской радиостанции с классической музыкой. Медаль «Ветеран труда» в антикварной лавке в Вене. Станция метро «Сталинград» в Париже. Постсоветское консерваторское образование у, кажется, каждого второго уличного музыканта в любой стране, и даже матерная надпись, как в песне Высоцкого, в общественном туалете далеко от России. Нас очень много, и, кто бы что ни говорил, миру мы дали достаточно – и великого, и смешного, и хорошего, и плохого. Этим можно гордиться, можно просто как-то по этому поводу рефлексировать, единственное, чего не получается – игнорировать. Наше отечество все человечество? Да без проблем, только не надо быть первым в мире народом, который так про себя решил. У француза отечество Франция, у англичанина Англия. У русского Россия, которая ничем не хуже.
И, может быть, здесь даже есть какая-то ловушка, потому что среднерусский пейзаж – он же и среднеевропейский, и, особенно если не видно гор, оказываясь посреди какого-нибудь поля, а за полем роща, а за рощей церковный шпиль торчит, ты, не забывая, конечно, что это Швейцария, узнаешь Воронежскую область, и думаешь «какого черта», и хмуришься, и хочешь написать как минимум брошюру «Россия в обвале», или даже «Как обустроить Россию», но когда она дойдет до соотечественников, они если и прочитают, то посмеются.
Что не так на этой картинке? Почему огромный белый христианский народ укатился куда-то в Африку, и почему альтернативой Африке каждый раз оказывается то Кампучия в большевиками, то, как сейчас, Иран с «великой отечественной» вместо Пророка? Почему Россия не Швейцария? Вот я сейчас догоню пастуха, который ходит за звенящим своими чертовыми колокольчиками вымытым и сытым стадом, – догоню его и спрошу, почему Россия не Швейцария, он же должен знать, они здесь все знают ответ, но не говорят, скрывают от нас.
XXXVIII
Мы однажды спорили с одним осетином о генерале Плиеве – я назвал его палачом Новочеркасска, и осетин воспринял это так, что я призываю его самого разделить с Плиевым ответственность за раздавленное танками восстание – Плиев ведь тоже был осетин, и сейчас осетины считают его своим героем. Я удивился; вот уж и мысли меня не было воспринимать Новочеркасск как противостояние русских повстанцев с осетинскими танками. Танки были советские, и командовали ими тоже советские генералы. Если я начну воспринимать Плиева как осетина, то мне придется и к другим палачам Новочеркасска во главе с Хрущевым относиться сообразно их национальности. То есть если Плиев осетин, то Хрущев русский, а это ведь несправедливо.
Для меня, для русского, этнические русские среди палачей (и, конечно, не только в Новочеркасске – много ведь было этнических русских на гулаговских вышках, и в чекистских пыточных в роли следователей, и много где еще), напротив, всегда были поводом обратить внимание на то, что эти люди – если и русские, то в самую последнюю очередь.
Даже когда советская власть отказалась от лозунгов интернационала и стала выпивать за русский народ, я не вижу в этом повода распространять на русских ответственность за преступления тех наших соплеменников, которые по глупости ли, по жестокости ли, или просто за неимением других карьерных предложений надевали на себя вохровский полушубок или чекистский реглан. Если ты идешь в услужение антинациональной силе, ты прощаешься со своим народом, ты отстраиваешься от него, ты перестаешь быть его частью. Это правило не перестало работать и после исчезновения Гулага – советская номенклатура оставалась такой же антинациональной, как в тридцать седьмом году. Перестала расстреливать и пытать, но принцип самого ее существования ведь остался тот же – над народом и вне народа. Власть, никому не подотчетная, самовоспроизводящаяся и всегда противопоставленная народу – ее что, можно назвать русской? На каком основании? На основании того, что, поскольку русских у нас большинство, в номенклатуру рекрутируют из народа? Это не основание. У номенклатуры нет национальности.
XXXIX
Кашин почему-то вспомнил Патрика; они бы, может быть, так и дружили до сих пор, но, может быть, не стоило тогда так сближаться, причем в буквальном смысле – была какая-то девушка, познакомились с ней где-то и поехали к ней втроем, и, наверное, ей было трудно было выбрать между Патриком и Кашиным, и она решила и не выбирать, и Кашин смотрел Патрику в глаза, чувствуя своим членом член Патрика через какую-то тонкую часть девушкиных внутренностей, и думал, считать это гомосексуальным контактом, или все-таки нет; решил, что нет, но назавтра, когда Патрик, то ли чувствуя, что Кашин о чем-то таком думал, то ли действительно Патрику нездоровилось, стал жаловаться, что у него что-то болит, и, наверное, «она нам с тобой в хуй что-то подсыпала», Кашин подумал, что с Патриком он дружить больше не будет, ну его к черту.
И он не думал о Патрике десять лет, а теперь, когда, празднуя увольнение, отправился на Никитский бульвар, почему-то вспомнил и решил, что вот с Патриком, причем Патриком таким, каким он должен быть сейчас, десять лет спустя, то есть почти уже незнакомым, ни во что не вовлеченным, – с ним ему сейчас было бы веселее гулять по этим барам.
Никитский бульвар, и еще кусочек Большой Никитской, если заворачивать с бульвара к Кремлю – это такой спектакль какого-то модного режиссера-новатора, то есть без сцены, без занавеса, а актером может стать каждый желающий. Сюжет – ресторанная жизнь семидесятых, то ли ЦДЛ, то ли ВТО, то ли безымянный провинциальный кабак, как в «Утиной охоте» или в безымянном же фильме про красивую жизнь, которая на самом деле некрасивая. Весь сюжет вынесен в контекст – кто с кем пришел, кто к кому пересел, кто с кем подрался, и такой Михаил Круг – «ты проходишь через весь зал, бардак молчит, Галька роняет поднос, а ты садишься ко мне на колени, и я плыву».
В этом спектакле постоянно участвовало несколько сотен человек, у этих сотен происходил какой-то загадочный взаимный обмен словами, привычками, ценностями – такая совсем маленькая субкультура, прибежище любителей казаться, а не быть, и напрасно госбезопасность выискивала в этих прокуренных помещениях намеки на что-то политическое, напрасно нашисты перед выборами резервировали заранее половину столиков, чтобы потом кричать «Этот кабак за президента», распугивая официантов, и напрасно ОМОН, зачистив Болотную, на обратном пути громил и веранды Никитского бульвара, – ну да, кто-то с Болотной или с проспекта Сахарова шел и на Никитский, но это ведь то же самое, что спускаться в метро; виновато ли метро, что в нем ездят политические неблагонадежные граждане? Да и не такие неблагоднадежные – это ведь на Никитском решили согласиться с мэрией и не ходить митинговать на площадь Революции? «Этот кабак за президента», – для такого ведь и нашисты не нужны, по крайней мере, в самые важные моменты, а неважные и сами по себе неважны.
XL
Поколение новых дворников и новых сторожей из уволенных журналистов – да, наверное, оно все еще возможно, но для этого их надо увольнять не из редакций, а из социальных сетей, потому что социальные сети сейчас – это и церковь, и парламент, и театр, и «обчество», в глазах которого создаются и уничтожаются репутации, иерархии и все на свете. Из социальных сетей Кашина никто пока не увольнял, и поэтому его так и называли до сих пор «журналист Кашин», и с таким титулом дворником стать не получалось, а получалось только тихо напиваться, наблюдая, как модный литературный критик дерется с модным поэтом, а высокопоставленный чиновник за соседним столом объясняет, вероятно, не вполне совершеннолетней спутнице, что не мы такие, а жизнь такая.
Вечерами в те дни он ходил в Молочный переулок к знакомой курице. «Курицы» – это была такая адская межрегиональная забава во «Вконтакте». «Курицы Калининграда», «Курицы Челябинска», даже «Курицы Махачкалы», пользователи собирали в этих пабликах такое облачное досье на сотни разных девушек, фотография и пояснение – такая-то такая-то, я ее снял однажды на дискотеке, дает за бутылку пива, сосет плохо. Это все может быть неправдой, девушка живет и ничего такого о себе и сама не знает, мирно собирается замуж, и тут раз – подростки во дворе смеются при встрече, ха, мол, та самая телка из «Куриц». Пару раз в новостях мелькало – девушка покончила с собой после публикации в паблике про «куриц». В советской России папарацци (что самодеятельные, что профессиональные) охотятся на слабых и беззащитных, а не на сильных и влиятельных. При этом буквально под ногами валяется идея самого скандального, самого радикального, самого интересного таблоидного проекта или хотя бы статьи, которой, впрочем, не будет никогда, и дело даже не в Роскомнадзоре – нет, читатель сам будет махать руками и кричать, что так нельзя, что это неприлично, некрасиво и недопустимо. И я тоже никогда за такое не возьмусь, потому что ладно убьют (а за такое и, может быть, только за такое у нас как раз могут убить), так ведь и не пожалеет никто, когда убьют. «Сам виноват».