Кашин помолчал, потом зачем-то сказал:
– А «Историю» он прикольную написал, ты все равно почитай.
XLVII
– Кашин, ты чего боишься? Не для себя, а для России – что было бы самым страшным для нее, как думаешь?
– Смотри. Вот я сейчас вернулся из родного города. Там была некая конференция на гуманитарную тему. Я уже второй раз езжу на эту конференцию, она ежегодная. В прошлом году на ней выступали мэр города и сенатор, представляющий область в Москве. Сейчас официальных лиц уже не было, зато пресс-секретарь областного министерства финансов, комментируя услышанное и увиденное, написала, что она не понимает, почему никто не прикроет это антироссийское мероприятие, на котором прозападные ораторы глумится над нашей историей. Если этому пресс-секретарю повезет, то следующей такой конференции просто не будет, и одним (не Бог весть каким – там все очень камерно и тихо) пятачком, на котором могла бы существовать общественная дискуссия, станет меньше.
Далее. Как во всех городах, в которых бываю, в Калининграде я зашел в большой книжный магазин. Единственное, что я там смог купить – книга 2000 года по истории города, а все остальное – ну ты представляешь, как сейчас выглядит топ продаж нон-фикшна в регионах. Много всего про народную медицину, много всего про заговор Запада против России, еще немножко про тайный орден СС, про Вальгаллу и мистиков из НКВД, много хорошего Сталина – ну и все, кажется. Даже про звезд шоу-бизнеса уже ничего нет.
И вот чего я могу бояться на основании этих двух впечатлений? Дальнейшей архаизации или, если совсем грубо, того, что все останется по-прежнему, то есть как сейчас. По-моему, это самая неприятная перспектива, какая только есть у России – то есть через год конференции не будет, и я просто приеду к маме, а в книжном уже даже про Вальгаллу не останется, только про лечение мухомором. Тенденция, по-моему, именно такая.
– То есть, самое страшное уже произошло, так получается?
У меня просто двойственное отношение. С одной стороны я думаю, что да, ужасное свершилось, и нам всем из этого вылезать. Но с другой, так как Россия для меня предельно сужена до размеров моего города, что я все время думаю, что, может быть все не так уж и плохо.
– А ты откуда?
– Из Петербурга. Огромный европейский город, который таким остается несмотря на любых градоначальников, жизнь из под асфальта пробивается, прорастают книжные магазины, политические активисты, уютные кофейни и бары, общественный транспорт. Я к тому, что, может быть, это модель для всей страны – несмотря на любые диктатуры, сколь безумны они бы не были – жизнь свое возьмет?
– Так я тоже надеюсь, что возьмет (и мой Калининград в этом смысле не хуже твоего Ленинграда, чем я дополнительно горжусь и на что я дополнительно надеюсь), но ты же спрашиваешь, чего стоит бояться – вот этого и стоит. И, между прочим, может ведь оказаться, что когда жизнь свое возьмет – меня уже не будет, тебя не будет, а будут те, кто, допустим, против диктатуры и за все хорошее, но при этом ничего не знают кроме того, как лечиться мухомором. В уютных барах и общественном транспорте.
– Да, это как раз очень пугает, потому что совершенно непонятно, что тебе – хорошему человеку без мухоморов в голове – делать в современной России. Ты ей объективно не нужен ни в каком своем качестве – ни как ученый, ни как программист, ни как журналист, философ, управленец – ни как кто. Весь твой труд идет на прокорм режиму, который тебе неприятен, и любое твое усилие, в конечном счете, делает сильнее режим.
То есть, можно посмеяться над «друзьями Маши Гессен покидающими Москву», но я вот сужу по своему кругу – умных, профессиональных людей моего поколения и чуть постарше – и понимаю, что чем дальше, тем меньше они планируют связывать свое будущее с Россией. Очень большое разочарование. А эти люди ведь как раз основа той России, которая здесь могла бы когда-нибудь быть. И должна быть.
– Не могу сказать, что я уверен, что массовый отъезд – это плохо. Унести Россию на подошвах – это все-таки подразумевает, что ее таким образом можно будет сохранить и, когда потребуется, принести обратно. Но у нас ведь есть очень неприятный опыт 1991 года, когда принести Россию обратно оказалось некому. Везде в Восточной Европе удалось восстановить преемственность, а у нас нет. Общим местом стало, когда об этом заходит речь, говорить, что наши 70 лет оказались сильнее восточноевропейских 40 или 50 лет, но мне кажется, дело в чем-то еще. В чем именно – версий не так много, но каждая из них упирается в какие-то местные проблемы. Люди, которые встретили крушение СССР здесь, оказались не готовы строить новую Россию, и их опыт я считаю таким серьезным предупреждением нам – вот и такой есть у нас риск. Уйдет этот президент, но все равно останется слишком много тех, на ком вся нынешняя гадость держится.
– Вот-вот! И ведь есть и еще две проблемы: что русские очень удачно могут ассимилироваться, и даже сейчас получается так, что русские общины за рубежом функционируют не очень хорошо. И что есть еще риск консервации русских в каком-то одном агрегатном состоянии – как какие-нибудь парагвайские русские общины, живущие по заветам 19-го века. С этнографической точки зрения – очень интересно, а с практической – ну как-то нет.
А скажи, гадость, которая останется – это ты каких-то конкретных людей имеешь в виду или набор характеристик? Потому что меня в нынешнюю эпоху ужасает даже не президент, а много-много мелких и больших особенностей и черт. Вроде того, что мировой культурный контекст на бытовом уровне у нас практически не знают.
– Про конкретных людей – слушай, не нам судить. Кто гондоны? Все гондоны, и одновременно никто, и тут вообще никакой проблемы нет. Бывает среда благоприятная для гондонов, бывает неблагоприятная. Сейчас благоприятная.
Что по-настоящему плохо – поскольку сейчас государство поглотило все сферы общественной, культурной и какой угодно еще жизни, то добиться любого успеха в России можно только вступив в какой-то альянс с государством, то есть служить ему, дружить с ним, работать на него. И в итоге многие и многие вполне хорошие люди типа «он знал, что вертится земля, но у него была семья», оказываются в том положении, которое нам с вами позволяет все гадости связывать уже с этими людьми. Избитый лозунг, что президенту нет альтернативы – он ведь вполне адекватен реальности, просто отсутствие альтернативы – это не явление природы, с которым нам всем пришлось столкнуться, а результат деятельности государства, направленной именно на это. Государство много лет именно добивалось, чтобы альтернативы не было, и чтобы выбор был именно такой – или ты с ним, или тебя нет.
А что касается мирового контекста – здесь я как раз проблемы не вижу, это очень легко поправимо. Советский Союз был страной, в которой никто не смотрел «Касабланку». Посмотрели же в конце концов.
– И адекватным спасением от этого становится эмиграция – внешняя или внутренняя? Ну вот тут я с тобой поспорю. «Касабланку», допустим, человек посмотрел, но этого же мало, а дальше почему-то не идет. Даже у довольно интеллектуальных людей. Недавно мне один умный человек говорит – почему как вспоминают Российскую империю, то сразу же идет разговор про бедноту, рабочих и крепостничество, а если вспоминают Британскую империю, то говорят о королях, рыцарях и сэрах. И ссылается при этом на недавние британские сериалы. Хороший человек, образованный. Меня это ужасно поразило, потому что ну я даже не знаю, у кого такие могут быть такие однобокие ассоциации. То есть, получается, что человек не прочитал как минимум Диккенса. И у него этих ассоциаций и нет. Ну, или он так о других думает.
А еще ведь у нас расплодилось огромное количество конспирологов разного толка, но не появилось понимания и рефлексии прошедших семидесяти лет, не изучено то, что происходило в Европе и США в те годы. То есть свое место в мировой истории двадцатого века не прочитывается, а в той же школе никто не будет уделять много времени и места политической и культурной истории хотя бы наших европейских соседей. Не соотносят наши семидесятые и их, не проводят параллелей.
– Да, да, да, конечно. Но ведь и свое не рефлексируют вообще никак. Типичный спор о чем угодно – о Чечне, об Украине, о митингах в Москве – мы спорим, мы сердимся, мы ругаемся, и кроме друг друга у нас ничего больше нет. Ни книг, ни науки, ничего вообще. Маленький случай из личной практики – 2005 год, Камчатка, затонул батискаф с десятком российских подводников, мини-Курск. Люди живы, но, очевидно, скоро погибнут, воздуха у них на сутки, если не ошибаюсь. Слава Богу, где-то неподалеку работает английское спасательное судно. Россия разрешает, англичане приходят и поднимают батискаф. Трагедия превращается в праздник, прилетает и награждает англичан министр обороны Иванов, хорошая новость, все радуются. 2005 год, лето.
Приходит три года, я сам давно забыл, как ездил на Камчатку, и тут мне звонит какой-то англичанин – так и так, мистер Кашин, пишу книгу о спасении батискафа, хотел бы с вами проконсультироваться. Есть ли русская книга о том случае? Да мы не помним его давно, а они помнят.
И мало кто этим недоволен, потому что как-то у нас так с давних пор считается, что право на существование имеет только тот, кто доказал это право на рынке. Ты занимаешься исследованиями новейшей истории в соответствующем институте – прекрасно, но к тебе придет эффективный российский министр с логикой людоеда и скажет, что ты неэффективен. И ты расстроенный уйдешь искать работу на какой-нибудь завод, но даже сам при этом не усомнишься, что да ведь, твое исследование не приносит денег, значит все справедливо.
– Про Камчатку печальная история, конечно. Сразу видишь и отсутствие статистически значимого слоя читающих людей и какой-то мемориальной культуры – не знаю, можно ли так сказать, но ощущается именно так. Но как-то все тогда депрессивно получается, а мы же должны быть оптимистами. Ну стараться, по крайней мере. У меня тогда скорее вопрос такой появляется: а ты связываешь с моим, например, поколением, которое родилось уже после девяносто первого года, какие-то надежды? Без иронии спрашиваю, потому что – ну потому что ты вот старше, и уже что-то повидал, а двадцатилетние только-только куда-то входят во взрослый мир. И при этом понятно, что то поколение, которые сами были двадцатилетними в девяносто первом году – в политическом отношении ничего не достигли. В личном плане – да, многие стали успешны, а построить страну для всех, страну человечную – не удалось.