Внезапно Фелипе решился. Кой черт! Два песо сами шли ему в руки. Торопливо, чтобы удержать акулу, пока он будет налаживать гарпун, он бросил в ее жадную пасть несколько полусгнивших рыбешек — приманку, всю живность, какая только была в лодке. Акула выставила из воды жесткие спинные плавники и, перевернувшись, блеснула на солнце белым животом. Одну за другой, едва раздвигая свои железные челюсти, она заглотала рыбу и бесшумно погрузилась в воду, но через несколько минут вновь всплыла возле кормы.
Метко брошенный гарпун вонзился акуле в затылок. Она забилась в судорогах, яростно хлеща хвостом, вздымая каскады воды и пены. Нескольких ударов дубиной по голове было достаточно, чтобы оглушить ее. И через четверть часа без плавников и хвоста, медленно вращаясь вокруг своей оси, акула отправилась в глубь моря на корм собратьям. Над изувеченным телом как знак немого протеста расплывалось кровяное пятно.
Фелипе нанизал плавники и хвост на обрывок веревки и сел за весла. Надо было как можно быстрее добраться до причала, чтобы засветло попасть в китайский квартал и отыскать покупателя. Пожалуй, он может сговориться с Чаном, хозяином «Кантона». На худой конец сменяет плавники на какую-нибудь еду.
И тут-то внезапно явился рок, облаченный в голубой мундир. Едва Фелипе подошел к причалу и намертво закрепил свою лодку, как над самым его ухом раздался грубый, злорадный голос:
— Теперь не отопрешься. Поймал тебя с поличным.
У Фелипе упало сердце. Обернувшись, он увидел полицейского, который, ухмыляясь, показывал пальцем на акульи плавники. Помолчав, стражник сказал:
— А ну, давай их сюда, — и нагнулся, чтобы взять плавники. Но не успел он до них дотронуться, как Фелипе одним прыжком бросился к своей добыче и поднял ее в судорожно сжатой руке.
— Они мои… мои… — пробормотал рыбак, задыхаясь. Полицейский на мгновенье оторопел, встретив неожиданное сопротивление, но тут же оправился и встал на защиту своего попранного авторитета:
— Давай, давай их сюда, а то как бы я и тебя не забрал вместе с ними.
Фелипе тем временем внимательно оглядел полицейского. Полицейский был просто замухрышка — щуплый, нескладный. Его жалкая внешность никак не вязалась с раскатистым голосом и замашками бойцового петуха. Фелипе невольно нахмурился и напружил бицепсы. Почувствовав силу и упругость своих мускулов, он подумал: «Да этот тип свалится от одного удара настоящего мужчины».
Между тем вокруг Фелипе и полицейского начали собираться любопытные.
— Лучше отдай, не то пожалеешь.
— Отдай, Фелипе, — с притворной покорностью посоветовал старый рыбак с медно-красным лицом. И яростно добавил: — Даст бог, подавится!
Фелипе почувствовал гнетущую тяжесть множества устремленных на него взглядов. Его человеческое достоинство восстало против незаслуженного унижения, он предчувствовал насмешливые улыбки, иронические словечки, которыми будут преследовать его все свидетели этой сцены. А к тому же ясное, мучительное сознание того, что он является жертвой чудовищной несправедливости, побуждало его к неповиновению: «Будь что будет».
— Я жду. Даешь или нет?
В повелительном голосе полицейского прозвучали злость и угроза.
— Ни вам, ни мне! — крикнул Фелипе, повинуясь внезапному решению. И, взмахнув плавниками над головой, швырнул их в море.
Взбешенный полицейский так и затрясся. Он потребовал, чтобы Фелипе следовал за ним в управление порта. Но Фелипе, то ли потеряв голову от ярости, то ли из самолюбия, отказался идти под арест. Трудно было сказать, чем могла кончиться эта история. Но тут, на счастье, в дело вмешался проходивший мимо офицер. Он властно приказал полицейскому утихомириться, а Фелипе — пойти в управление:
— Лучше тебе пойти. Стражник должен исполнять свои обязанности.
Однако Фелипе воспротивился. Похоже, что этот полицейский хочет с ним расправиться.
— А я этого не позволю. Пусть только тронет меня… пусть! — И в недоговоренной фразе прозвучала скрытая угроза.
Наконец они пришли к соглашению: так и быть, Фелипе позволит арестовать себя, но только лейтенанту, а не полицейскому. Офицер, как ни странно, оказался человеком понимающим и согласился. Полицейский тоже уступил, хотя и с явным неудовольствием, считая, что такое решение наносит урон престижу властей. Всю дорогу до управления он бормотал себе под нос какие-то угрозы и время от времени, как бы разжигая свой гнев, бросал косые взгляды на Фелипе.
И вот сегодня, шагая по направлению к Малекону[7], Фелипе вспоминал это происшествие. Должно быть, полицейский остался не очень-то доволен. Ну, конечно же, он разозлился и при первом случае возьмет свое. Неважное дело навязал он себе на шею из-за чертовых плавников.
Проходя мимо складов и казармы, Фелипе увидел отца своего приятеля Конго, с которым договорился сегодня выйти в море, и спросил у старика, где его сын.
— О-о-о! Давно уже на берегу.
Фелипе ускорил шаг. Он обогнул старые артиллерийские мастерские, и вдруг в глаза ему бросилась фигура в голубом мундире, маячившая на набережной. «Вот когда затянулась веревочка, — подумал Фелипе, — не иначе стражник». На мгновение он испытал желание повернуть назад. И не потому, что испугался. Он не боялся никого и ничего, ни человека на земле, ни непогоды в море, — всякий, кто его знает, может это подтвердить. Он не боялся, нет, но лучше не связываться… Однако от одной мысли, что он хотел удрать, ему стало стыдно, даже кровь бросилась в лицо. И он решительно, твердым шагом двинулся вперед, весь во власти первого напряжения, под которым таились настороженность и тревога.
Вскоре он убедился, что предчувствие не обмануло его. Это действительно был вчерашний полицейский, он стоял с важным, вызывающим видом, напыжившись как петух. Конго уже подтянул лодку к причалу и ставил мачту, чтобы поднять парус. Подойдя ближе, Фелипе заметил, что полицейский искоса поглядывает на него.
— …Все это ерунда, — решительно произнес Конго, продолжая свой разговор со стражником.
— Ерунда?.. — сказал тот. — Хорошая ерунда! Здесь хозяин я. Вот посмотришь: пусть он мне еще раз попадется, я ему всыплю дубинкой.
Возмущенный до глубины души оскорбительной угрозой, Фелипе хотел дать стражнику по физиономии — пусть бьет его дубинкой. Но сдержался.
— Вот что, оставьте меня в покое, приятель. Мало вам вчерашнего?
— В покое? — Голос полицейского зазвучал язвительно. — Палка тебя успокоит. Будешь знать, как вести себя. Вчера тебя выручил этот лейтенантишка… Но если мне попадешься, получишь.
Усилием воли Фелипе сдержал себя и на этот раз. Обращаясь к Конго, он пожаловался:
— Вот незадача!
Полицейский не унимался:
— Какой ты смирный сегодня, а? Все оттого, что некому защитить тебя!
В его голосе прозвучала такая наглая издевка, что Фелипе вскочил, задыхаясь от гнева.
— Защитить меня от вас… от вас, кого я…
Голос его пресекся от ярости. Прошла минута, ему она показалась вечностью. Он пробовал заговорить, но гнев застрял у него в глотке. Словно сгусток крови. И тут, не в состоянии произнести ни слова, он вдруг подумал, что его молчание может быть принято за трусость. При этой мысли он вздрогнул, как от удара в челюсть. Кровавый сгусток поднялся выше, кровь бросилась ему в голову, в глаза. Ослепший, онемевший от ярости, он с поднятыми кулаками ринулся на полицейского.
Сухой треск выстрела разорвал утреннюю тишину. Фелипе остановился, сам не зная, кто и как удержал его. Потом он понял, что лежит на спине у причала, а взгляд его тонет в бездонной глуби неба. В прозрачной синеве выделялось сияющее удлиненное облачко. «Как перламутровое», — подумал он. И с ослепительной ясностью вспомнил хрупкие раковины, которые так радовали его в дни нищего детства. Он старательно собирал их на морском берегу. Одни были совершенно белые. Другие — нежно окрашенные, замечательного бледно-розового цвета. У него была куча раковин, несметное множество раковин, хранившихся в картонных коробках, обычно в коробках из-под башмаков. «Надо бы купить башмаки ребятам, ведь босиком бегают». Эта внезапно ранившая его мысль была возвращением к действительности. Перед ним с головокружительной быстротой пронеслась вся ссора с полицейским. «Чертов сын, привязался ко мне! Успел ли я хоть раз его ударить?» Странная слабость, какая-то даже приятная усталость размягчила его мышцы. Он тихо погружался в блаженный сон. И вдруг его пронзило сознание, что он умирает. Это было не блаженство, не слабость, не усталость — это жизнь покидала его. Он умирал. Но он не хочет, не может, не должен умереть! Что будет с ребятишками? Он обязан защищать свою жизнь, это жизнь его детей! Защищать руками, ногами, зубами. Он хотел крикнуть. Но язык сковала немота. Немы, немы оставались уста, словно рот его был полон могильной земли. Нет, он еще не умер, он не умер еще! И тут его охватило мучительное желание увидеть детей. Увидеть их. Увидеть хотя бы на миг. Дети! Какие они, его дети? Он попытался вспомнить лица малышей, но они ускользали от него, расплываясь перед глазами. Откуда-то издали, заглушенный огромным расстоянием, до него донесся голос Конго. Потом другой голос. Много голосов. О чем они говорят? Ему никак не удавалось удержать перед глазами лица детей. Он видел какие-то смутные очертания, едва различимые, как на выцветшей фотографии. Но вот его свинцовые веки тяжело сомкнулись. Рот искривился в отчаянном усилии. И наконец ему удалось пролепетать:
— Мои… дети… мои… мои…
По телу Фелипе пробежала судорога. Потом он замер, спокойный и немой, обратив к небу открытые глаза.
На его груди, над левым соском, темнела едва заметная красная дырочка величиной не больше реала.
Перевела Р. Линцер.
Пабло де ла Торрьенте БрауНОЧЬ МЕРТВЕЦОВ
Однажды ночью, в тюрьме, я пережил нечто совершенно поразительное, чего мне никогда не приходилось испытывать в жизни, и без того насыщенной самыми невероятными событиями и необычайными переживаниями.