— Подойди ко мне, Антонио, скажи, ты не очень скучаешь по Кубе? По солнцу, о котором ты мне рассказываешь, по женщинам, женщинам твоей ранней юности?
Они поселились в старом доме на площади Конституции, напротив ратуши, в доме с мебельным магазином и башней с городскими часами, возле дворца маркизов де Ферра, тоже с башней, только угловой, и с большим порталом, украшенным щитами. Родители отправились в Овьедо, главный город провинции, где вместе с гарнизоном находились уже примирившиеся с этим браком братья-военные. Супругов квартира вполне устраивала. Теперь Каридад и Антонио могли с подобающим блеском представлять свою фамилию в обществе. А между тем ни общество, ни социальный престиж для Антонио не имели значения. Он готов был сидеть дома и смотреть в глава подруги, которая с каждым днем становилась все более обольстительной и сладостной, понятливой.
— Оденься, оденься прилично, Антонио. Тебе кажется, что ты по-прежнему в Гаване, а ведь у нас совсем другое дело.
Все произошло так неожиданно, так быстро! Никто не знает, как быстро проходит жизнь, как и куда развиваются события. Она ждала его взволнованная, тревожная, спеша поведать свою тайну. В этот вечер врач сказал ей, что он уверен, да, теперь уже можно сказать мужу, и она оделась как на праздник, безумная от радости за него и за себя, на вершине счастья. Но счастья впереди не было. В этот день он приехал домой позже, чем обычно, уже к ночи, продрогший до костей после охоты. Сказал, что у него болит бок, что ему трудно дышать — задыхается. А потом были бесконечные четыре дня и четыре ночи. Лучшие врачи, круглосуточные сиделки, уход.
А потом было огромное, огромное безмолвие, заполненное какими-то речами и запахом восковых свечей. Отец, похожий на памятник павшим героям, братья в парадной форме, увешанные медалями. И только мама рядом, действительно рядом, рядом с ней и этим страшным событием, навсегда лишившим ее возможности этого самого сладостного в жизни признания.
— Антонио, Антонио, как длинна и одновременно коротка жизнь!
Коротка, как сон. Длинна, как проклятие. А иногда ни длинна, ни коротка. Впрочем, и то и другое. Надо жить! Жить ради смеха маленькой Марии Антонии и ради слез воспоминаний. Ведь несмотря на ребенка, несмотря ни на что, ей оставались только воспоминания. Уважаемая вдова Родригеса, тень его могущества. Прошло всего два года, но что это были за годы: невеста, жена, вдова, мать… Два года! И в конце концов просто вдова, вдова навсегда, навеки, насовсем. Теперь нельзя впадать ни в уныние, ни в соблазн. Из дома в церковь, из церкви домой или куда-нибудь с визитом вежливости, а иногда, чтобы немного развлечься в хорошую погоду, вперед по шоссе, по следам прошлого, разговаривая во весь голос, не тихо, как шепчут молитвы, но громко, не до конца понимая смысл собственных слов, со взором, устремленным вперед и внутрь себя одновременно, взором, подобным шпаге, неуклонно входящей в глубокую рану.
— Антонио, у нас должна была быть дочь, а я не смогла тебе этого сказать. Я осталась одна, с высохшими от горя губами. Ты был потный, задыхался, боролся со смертью. Тогда было не время. А когда я хотела тебе сообщить, я кричала, но ты уже не слышал. А теперь — да, ты со мной, ты видишь, как она растет, быстро растет, становится женщиной. Она похожа на тебя, очень похожа — смелая, спортивная, истинная уроженка Америки. Ходят всякие разговоры, но я даю ей развиваться самой, ты бы ведь тоже так делал. Самое здоровое воспитание — это свобода, нужно развиваться самому, ко всему привыкать самому. И глаза у нее твои, совсем твои, и губы. Мне иногда страшно на нее смотреть. Сразу вспоминаю тебя. Она — вылитая ты: одновременно страстная, сумасшедшая и какая-то спокойная, уверенная.
Но именно тогда, когда Каридад действительно оказывалась на самом дне своей жизни, раздавался клаксон и подкатывал автомобиль, медленно направлявшийся на поиски своей хозяйки. Словом, надо было таиться, возвращаться в привычное измерение обыденного мира.
— Домой, Хулиан, домой, уже давно пора. За городом время летит так быстро!
И никто не узнал бы, да и не мог узнать ее, когда она сидела, приподнявшись на постели, с тронутыми сединой волосами, разбросанными по плечам, со смуглым, но бледным лицом, блуждающим взглядом и руками, сложенными в умоляющем жесте.
— Но мама, что было бы с нами, если бы Колумб не открыл Америку? Вы бы с папой не познакомились, и меня не было бы на свете. Ты бы так и жила в Авилесе, осталась бы старой девой, ханжой, кругом поползли бы сплетни. Тебе все это не кажется ужасным? То, что мой муж и я значим для тебя меньше, чем родина, это, конечно же, ложь. В лучшем случае это для тебя одинаково. Если бы ты осталась там, ты бы думала о нас, грустила бы, что не можешь нас увидеть… — Донья Каридад улыбнулась, они обе засмеялись. Был август, и сквозь окно виднелись темные деревья, ожидающие ласкового ветерка.
Уснуть бы!
Мария Антония поменяла матери воду в грелке на ночном столике, приготовила таблетки от бессонницы, поцеловала. Оставшись одна, донья Каридад встала с постели, надела халат, вышла. Над нею стояло высокое небо, усыпанное холодными звездами, но она никак не могла успокоиться, задыхалась. Здесь, на Кубе, терраса служила ей тем же, чем раньше в Испании дорога — по ней она уходила в мир своей тоски. А затем шаг, другой, тысяча шагов — и прочь на простор, не глядя на улицу, не обращая внимания на людей, стоявших, обмахиваясь веерами, и болтавших в соседних кварталах, ни на прохожих, медленно, словно без определенной цели, бредущих по улице.
Он, это он был виноват во всем, что произошло. Он влюбил ее в себя, сделал ее беременной, а затем, с ружьем на плече и в охотничьих ботинках отправился, что называется, в мир иной. (Недоставало только, чтобы в Сан-Педро его облаяли собаки.) Ай, Антонио души моей, вот что такое жизнь бедной вдовы, без поддержки, без компаса, которой очень хочется делать все так же, как ее покойный супруг! А это трудно, ох, как трудно! Ведь претендент на руку и сердце Марии Антонии именно такой человек, каких называют хорошими парнями, и хороший адвокат, замечательный человек, но таких передовых идей, такой республиканец!
Священники, проходя мимо него, крестились, а порядочные люди просто боялись. Человек он, конечно, уважаемый, но, как все идеалисты, опасный. И конечно же, в случае материнского отказа все обернулось бы просто ужасно, ведь Мария Антония была дочерью своего отца и своей матери, как же может быть иначе? Настойчивая, горячая. Кроме того, она знала историю брака своих родителей, он был, безусловно, заключен по любви. А Мария Антония любила своего избранника, любила за то, что он был таким, каким он был, и за его идеи, которых она полностью не понимала, но которые пленяли ее и манили, как военный горн манит человека, прошедшего через горнило битв. Она была готова ко всему и в глубине души даже к тому, чтобы доказать всем, что Мария Антония Родригес Навальпераль не менее самостоятельна, чем ее родители.
Но только почему донья Каридад думала обо всем этом так много ночей подряд, почему не могла выбросить все это из головы? В конце концов дон Армандо, врач, был прав. Одни и те же мысли вращались в ее разгоряченном мозгу, неужели она сходит с ума? О, этот Авилес, этот очаровательный городок, спокойный, уютный, с тихими дождями, широкими колоннадами и скрытой от соседей жизнью каждого из его обитателей… Церковь святого Франсиско, колокольный звон в день свадьбы, в одиннадцать утра. К вечеру все присоединяются к празднеству. Весь городок. Кто-то из почтения к знатности матери, кто-то из почтения к богатству отца. Со стороны жениха, со стороны невесты. Да, именно весь город! Поцелуи, объятия… И только она со своим одиночеством, со своими воспоминаниями, воспоминаниями о муже, о прошедших годах. Виноват, виноват! Ты виноват, Антонио, только ты! Если бы это не выглядело бегством, она могла бы уехать куда-нибудь, забыться. Можно было бы чем-то заняться, но она вспоминала его смелость, его мужество, его презрение к городским обывателям — «машинам для выжимания налогов и стрижки купонов». Они никогда не говорили о политике, но она была уверена, что теперь он стал бы республиканцем, как его зять, стремился бы разбудить народ от векового маразма и говорил бы о свободе Кубы точно так же, как Фернандес, его зять, говорил о свободе Испании.
Она хотела вернуться в постель, но остановилась. В комнате было жарко, невыносимо жарко, снаружи ветерок начинал играть со звенящими бубенчиками листвы. А там, за открытой дверью, соединявшей ее комнату с супружеской спальней, был едва заметен слабый красный свет — она вспомнила, что это обычно означало. Сначала прерывистый смех, затем, без стеснения, поцелуи, наконец, вздохи. Нет, она не испытывала зависти, но все это напоминало ей утраченное — ту близость, которая все же была более затаенной, более скрытой. Но жара, именно жара влекла за собой все это, всю эту нескромность, легкость, обнаженность, нужную им хотя бы для того, чтобы просто освежиться. Раздетые, наверняка раздетые, на постели, примитивно, как животные, занимающиеся любовью. Боже мой, сколько сюрпризов преподносит жизнь, эта горькая, необъятная жизнь!
— И ты такой же, как они, такая же свинья. Ты думаешь, Антонио, я все забыла? Раньше я не понимала, и вот только теперь начинаю понимать. Тебе потому и мешали то рубашки, то одеяла. «Каким приятным был бы холодок, о, если бы нам остаться здесь и не возвращаться в спальню! Я так хочу увезти тебя на Кубу!» И ты смеялся ртом, полным поцелуев, глазами, в которых светились страстные воспоминания. Свинья, больше чем свинья!
Но именно поэтому, несмотря на все ужасные обстоятельства, она очень хотела поехать на Кубу, увидеть эту сладострастную страну, которая вспыхивала иногда перед глазами ее мужа. Это уж точно! Ведь именно там была сокрыта его тайна, та частица его, которой она все еще не понимала. Сокрытая, неизвестная частица этой странной смеси бравады и нежности, уважения к жене с животным обладанием ею. Он принадлежал ей целиком, полностью, кроме какой-то маленькой частицы, и эта частица оставалась на Кубе. Она думала, что, когда она увидит эту землю, людей, узнает, как они живут, как мыслят, он будет еще больше принадлежать ей. И только ей, и ни в мыслях, ни в сердце не останется ни одного потаенного уголка.