Зять должен был уехать, и дочь тоже, как нитка за иголкой. А она, хотя и не подвергалась опасности, но что ей делать одной в Авилесе, когда на Кубе могло исполниться одно из заветных ее желаний? Самолеты усиленно бомбардировали городок. Кругом слезы, страх, горе. Республиканские части отступали под напором механизированных частей каудильо. Надеяться было не на что. Ночью она задумала бежать, и уже на следующее утро сквозь туман, на рыболовном судне, которое вместо капитана вел профессор университета, плыла в сторону Франции. Прошло уже целых восемь лет, а как все это живо, как глубоко запало в душу… Молчащие женщины, хмурые, со сжатыми кулаками мужчины. В устье реки, при впадении ее в море, перед глазами расплывались, дрожа, знакомые картины. Ай, Авилес, с его прекрасными сосновыми лесами, сладостными песнями, тихим горем! Как же все-таки тянет к себе родная земля! Нет, она не знала этого. Знала бы, так ни нездоровое любопытство, ни дети, ни политический крах — ничто не могло бы оторвать Каридад от родины. От своего дома, поместья, старых друзей, этих мягких гор, окружавших городок и словно охранявших его от чужих. Если бы она умела плакать, если бы могла броситься в воду и плыть к берегу! Восемь лет, да, восемь лет. И что же? Ничто. Гавана, разгоряченная стремительным прогрессом, уже не принадлежала ее мужу. Но ведь город был того же цвета, что и при нем, и по нему ходили те же мулатки. Да, да, мулатки! Словно сок сахарного тростника, помнишь, бесстыдник? А ты был тогда молодой, стройный и при деньгах. В Авилесе он принадлежал ей, и в Астурии тоже он принадлежал ей, но там, в Гаване, эта милая тень, часами ее сопровождавшая, тень, с которой можно было беседовать, изливая ей душу, там эта тень исчезла, растворилась бог знает где, в каких похождениях. Другие люди не могли этого понять. Люди верят, что умершие, ушедшие от них, идут прямо на небеса, но она знала, что нет, ведь они скитаются по миру, по своему старому миру, преследуя нас в нашей жизни, наших странствиях. Может быть, их даже питают воспоминания живых, и все продолжается — будет продолжаться до дня Страшного суда, когда зазвучат трубы и начнутся таинственные события. Вдова, еще более вдова, чем всегда! И почему-то вдруг, внезапно, неизвестно почему, она вновь почувствовала его рядом, позвала.
— Антонио, Антонио, ты вернулся?
Покойник уверял ее, что он ходил к Фернандо, своему зятю, неведомыми для живых путями давая ему разные советы в деле управления табачной фабрикой, но Каридад решила, что это ложь. Фернандо не нужно было учить. Он был умен, хорошо подготовлен. Когда они приехали, он с готовностью принял дело в полуразваленном состоянии и твердой рукой выводил его на должный уровень, поднимая и престиж фирмы, и ее дивиденды. Платежный баланс был великолепен, они жили в Ведадо в прекрасном особняке, у них было несколько автомобилей. Без сомнения, донья Каридад могла быть счастлива, довольна, но ей не хватало его и родины, родины и его, и она не знала — чего же все-таки больше.
— Бесстыдник, предатель, прелюбодей, старый потаскун! Если бы испанские дела уладились за одну неделю, я дала бы тебе сока сахарного тростника! Ты бы лежал под простынями, одеялами, с грелкой, тихий-тихий. Ты слышишь меня? Видишь?
Какое-то странное и могучее горе сдавило ей грудь, сжало горло. Она почувствовала себя более измученной, усталой, больной, чем когда-либо. У нее потемнело в глазах, закружилась голова, нарушился контроль над собой. Она подняла глаза, посмотрела на небо. Звезд не было. Только вспышки света, всходившие и опускавшиеся, обжигавшие ей лицо и руки и заставлявшие ее отступить ближе к двери, узкой и высокой, словно дверь саркофага.
— Помогите! Помогите!
Она не могла кричать. Она говорила это для себя самой, без надежды на спасение, и лишь странные барабаны били в ее ушах и голые, коренастые негры делали ей бесстыдные знаки среди горящих факелов. И никакого иного света, лишь высокие, дымные, пепельные факелы, освещавшие длинную дорогу, усыпанную зернами, впивавшимися в ступни Каридад. И где-то там, вдали, маленькое солнце, красное, словно лампа в комнате молодоженов, которое качалось на ветру справа налево, слева направо, один раз, тысячу раз, и с каждым разом все быстрее и все выше, и с каждым разом все больше «нет». Нет, нет… Нет, никакого Антонио, нет, нет, никакой дочери, никакого Фернандо!
— Помогите, помогите!
Никто никогда не узнал, что же все-таки произошло с ней в ту ночь. Ни дети, ни врач, ни она сама. Ее подняли с земли, с глазами навыкате, перекошенным ртом, скрюченными руками. Почти пять часов без сознания, в борьбе со смертью, время от времени ужасно крича, словно ее кололи кинжалом или бросали в бездну. Собрали врачебный консилиум, но врачи так и не пришли к согласию. Спорили, думали — одно, другое. Наука может очень многое, но перед чем-то она неизбежно останавливается. Есть такие области души, такие ее движения, струны, изучение которых невозможно, и, когда они рвутся, душа срывается вниз, словно водопады, извергается, словно множество вулканов, раскаленной мощной лавой, и эта лава затопляет плоть, заставляя ее дрожать и извиваться в конвульсиях, это струны, о которых физиология не знает ничего. В течение почти двух недель Каридад не могла встать с постели. Она казалась опустошенной, неспособной двигаться и даже думать, не отдавала себе отчета в том, что происходит вокруг. Оставались лишь тонкая нить голоса и руки, ищущие ласки и заботы.
— Мария Антония, Фернандо, не оставляйте вашу маму, мне очень плохо.
Понемногу она поправлялась, жизненные силы ее восстанавливались, она ходила по дому, затем стала совершать короткие автомобильные прогулки ради свежего воздуха и разнообразия пейзажей. Но что-то глубокое, принадлежавшее ей одной, порвалось внутри ее как бы под натиском чего-то неизбежного. Тень, милая тень теперь отсутствовала, ее не было рядом, и даже ощущение ее близости было утрачено.
— Антонио, Антонио, куда ты делся, где ты? Почему ты не возвращаешься ко мне?
Она не могла возобновить эти беседы, сладостные беседы, и лишь с тоской искала милого ей общества, которое в течение долгих лет поддерживало ее, помогало достойно существовать. Теперь она была одна, совсем одна. Без мужа, без родины; да, конечно, дети внимательны, ласковы, но ведь они живут своей жизнью, своими радостями и заботами.
Как-то утром, умываясь, она услышала крик в соседнем доме. Она вышла полуодетой, дрожа от холода, но почему-то с какой-то новой уверенностью в движениях и внимательным, сосредоточенным взглядом.
— Что случилось? Что за крики?
Дворецкий сообщил ей новость. Оказалось, соседка, старая дева, постоянно занимавшаяся благотворительностью, пережила коллапс и находится в тяжелейшем состоянии. Врач «Скорой помощи» уже ожидал Каридад. Она быстро собралась. Каридад никогда особенно не заботилась об этой сеньоре, но здесь был особый случай, просто вопрос человечности. Смерть. Смерть! Все имеет свой конец, все разрушается, все идет к исчезновению. Три дня и три ночи провела Каридад, ухаживая за соседкой, как за родной, то есть просто помогала ей умирать, а затем надевала на нее саван, готовила погребальную залу, отдавая распоряжения мужественно и уверенно, словно чувствовала себя дома, а не на Кубе. «Святая, воистину святая», — в один голос говорили соседки. Каридад с большой ответственностью подошла к делу, вникала в малейшие детали, действовала энергично и отважно. Когда она вернулась домой, чтобы привести себя в порядок, переодеться и сделать другие необходимые дела, дочь начала ворчать на нее.
— Мама, зачем ты все это делаешь? Ты совсем не обязана. Ты заболеешь.
Донья Каридад улыбалась. Глаза ее, уже без темных кругов под ними, радостно блестели. Она уже не была больна, и ей казалось, что что-то миновало. Она чувствовала себя хорошо, очень хорошо. Люди забывают, что такое смерть, и Каридад, увидев смерть вблизи, примирилась с самой ее идеей. Смерть ведь одинакова и на Кубе, и в Астурии, и в открытом море. Везде и всюду бог забирает к себе человеческую душу, чтобы спасти ее от крушения в этой бедной жизни.
— Оставьте меня, оставьте, я нужна этим бедным людям.
В день бдения над покойницей донья Каридад не отдыхала ни минуты. Так как семья умершей была очень влиятельной, а имя зятя доньи Каридад очень известным, за одну ночь высшее общество Гаваны знало о ней и о ее беспримерном поступке.
— Каридад Навальпераль, вдова Родригеса, которая так много помогала нам в эти дни, — истинный ангел.
А далее следовали лестные слова, вызывавшие в ней сладостную дрожь от сознания исполненного ею долга.
— Очень приятно. Мы очарованы. Мы знаем о вас, о ваших огромных стараниях.
Спрашивая о ходе болезни, кто-то сказал по телефону:
— Даже не знаю, что было бы с нами без вашей помощи!
А затем говорили о знакомых, о духах, о помолвках, об оживленной светской жизни города. И о болезнях, больных, больше всего о болезнях. Развернув интенсивную деятельность, донья Каридад выстроила в своем сознании, in mente[13], длинные статистические сводки, касающиеся хронических больных, будущих умирающих, за которыми нужен уход и которым необходима поддержка в их смертный час.
— Не забудьте зайти к нам, Каридад. Это — горе, которое вы пережили слишком уединенно, одиноко. Но ведь то, что было в Испании, уже прошло. Вы должны себя чувствовать как на родине. Мы, кубинцы, очень открытый народ.
Да, это была правда — открытый, откровенный, верный, отдающий себя без остатка. С утра до ночи она была в бегах. Пробуждаясь ото сна, донья Каридад шла к телефону и скрупулезно выясняла состояние своих «больных», как она заботливо их называла. А затем надо было осматривать самых тяжелых, давать советы их семьям, занимаясь наиболее деликатными делами. Это касалось и мужчин, и женщин, и молодых, и старых.
— В моем возрасте я уже не чувствую пола. Мы все просто куски мяса. Жеманство, условности — для молодых, для тех, кто чувствует кипение крови, кому необходима любовь. Господь благословляет эту святую необходимость.