[28] ограничен этой узкой комнатой с узкой кроватью, с ящиком из-под сухих супов марки «Кэмпбелл» вместо ночного столика, над которым с одной стороны красуется календарь «Дженерал электрик» (Большой каньон реки Колорадо, Скалистые горы, Золотые ворота, ловля форели), а с другой — календарь фирмы грамзаписи, от которого остались листки с портретами Ванды Ландовски, Ола Джонсона, Элизабет Шварцкопф, Луи Армстронга, Давида Ойстраха и Арта Татума[29]. Куда хуже все то, что окружает мое убежище. Отвесная стена церкви Девы-Чудотворицы возносится абсолютной вертикалью над самым окном нашей столовой. Этот созданный природой и архитекторами рупор — чистая готика 1910 года — захлестывает меня латынью церковной службы. Я даже выучил наизусть слова антифона из вечерней мессы:
«Dum esset Rex accubitu suo,
nardus mea dedit odorem suavitatis»[30].
И вся эта нескончаемая череда дней и ночей моего заточения постепенно стирала в моем сознании понятие Времени. Я рассматриваю и рассматриваю витрину магазина скобяных товаров братьев Гомес («Основан в 1912 году» — гласит надпись на фасаде), и меня поражает дремучая древность выставленных там вещей. Ведь вся эволюция человеческого труда от доисторических времен до электрической лампочки представлена в этой витрине разнообразными предметами, разноликой утварью, которую предлагает покупателям магазин братьев Гомес, — веревки, канаты, рыболовные сети, тетива Одиссея, весы и безмены, уводящие в те далекие времена, когда человек перестал продавать свой товар поштучно или на глаз и начал продавать на вес, породнив тем самым торговлю с судом и судьями. Каменные ступки, похожие на те, что были у самых древних обитателей страны, наковальни поменьше и побольше, напоминающие о стольких вещах сразу, котлы шабаша, так называемые испанские гвозди, квадратные, в пол-ладони длиной, точно такие, какие пронзили тело Христа, и еще лопаты, охотно раскупаемые местными крестьянами, этакие тяжеленные заступы с толстыми рукоятками, схожие с теми, что держат в руках земледельцы, изображенные на буколических миниатюрах средневековых Часословов. Начальник Президентской Канцелярии, досадуя и мрачнея, переходил к окну напротив, которое почти упиралось в витрину с игрушками Американского торгового центра. И там символом неизменности и постоянства красовался похожий только на самого себя Утенок Дональд, который одерживал верх над всеми молитвами, всем архаизмом современной утвари магазина скобяных товаров. Этот очеловеченный утенок из папье-маше с оранжевыми лапками, стоявший в углу витрины, властвовал и над особым миром детской железной дороги, над миром шкафчиков с восковыми фруктами, ковбойских пистолетов, зачехленных ружей, детских стульчиков. Утенок Дональд всегда был на своем месте, хотя его продавали раз пятнадцать на день. Ведь дети хотели только «этого», только с витрины, и чья-то женская рука каждый раз извлекала его оттуда за оранжевые лапки, а чуть погодя появлялся новый утенок, точно такой же и на том же месте. И это непрерывное замещение одной формы другой — себе подобной, неизменной, водруженной на том же самом пьедестале — наводило меня на мысли о Вечности. А что, если вот так же какая-то Верховная Сила, стоящая на страже неизбывности Бога, замещала его время от времени таким же, но другим? Божья Мать? Матерь богов? (Разве Гёте не сказал что-то на этот счет?) И в минуты смены, когда Трон Господень оставался незанятым, случались катастрофы на железных дорогах, разбивались самолеты, уходили на дно трансатлантические пароходы, разгорались войны, вспыхивали эпидемии. Только одна такая гипотеза не оставляла камня на камне от мерзкой ереси Марциона[31], согласно которой плохой мир мог быть сотворен только плохим богом. Утенок Дональд заставлял меня задумываться над софизмом Зенона Элейского[32] о полете стрелы: всегда неподвижный, подобный только самому себе, утенок прочерчивал стремительную траекторию стрелы, обновляемую раз пятнадцать-двадцать на день, и эта траектория уводила его во все концы города. Утенок Дональд стал для меня еще одной приметой безвременья, вкупе с электрическим детским поездом, который денно и нощно совершал свой нескончаемый круговой путь по трем метрам игрушечных рельсов, где на каждом повороте непременно зажигался красный огонек. «Сегодня пятница?» — спрашиваю я у Супруги Посла. «Понедельник, мой друг, понедельник…» В довершение ко всему я не читал газет. Мне слишком хорошо известно, что такое генерал Мабильян и состоящие при нем вояки. Я вижу его лицо, когда он спрашивает у адъютанта: «Ну а как насчет тех европейских женщин — элегантных, изысканных и чтобы умели поддержать разговор?» — «Я уже все выяснил, генерал! Их поможет нам разыскать одна сводня по имени Ипполита, которая живет возле парка Тадео». — «Нам бы надо приспособить домик в пригороде, лейтенант!» — «Слушаюсь, генерал!» Я обернулся к окну, чтобы взглянуть на Утенка Дональда Восемнадцатого, которого очень скоро заменил Утенок Дональд Девятнадцатый.
Сеньор Посол был раздражен, озадачен, обеспокоен тем, что решение Пограничного Конфликта становилось с каждым днем все менее возможным: стараясь отвлечь общественное мнение от кровавых последствий военного мятежа — по ночам все еще раздавались глухие выстрелы, — генерал Мабильян разжигал патриотические чувства народа, чтобы убедить его в неизбежности войны с Соседней Страной. По радио и телевидению ежедневно и ежечасно повторялся весь привычный набор призывов: «Вы, дети героев, которые…», «Пусть наши границы станут славным полем битвы…», «Честь и хвала тем, кто окажется достойным…», «Нет более прекрасной смерти, чем та…» и т. д. и т. п. Чтобы окончательно повлиять на воображение столичных жителей, среди которых у генерала Мабильяна было немало тайных противников, он объявил, что такого-то (бывшему Начальнику Президентской Канцелярии так и не случилось выяснить точную дату) в городе будут проведены Военные учения по противовоздушной обороне. Каждый житель столицы получил напечатанное в типографии руководство с надлежащими указаниями относительно мер предосторожности, какие должны быть предприняты «от случайных попаданий».
«Служит ли надежной защитой от снаряда раскрытая над головой газета?» — «Нет!»
«Служит ли надежной защитой от снаряда раскрытый зонтик?» — «Нет!»
«Служит ли надежной защитой от снарядов автомобильный кузов?» — «Да! Но при этом следует опустить боковые стекла и усадить всех пассажиров как можно ближе к середине. При первом сигнале воздушной тревоги машину с погашенными огнями надлежит остановить у тротуара».
И вот наступила историческая ночь. Генерал Мабильян в полной походной форме, в каске с ремешком, вонзившимся в его отвисший подбородок, поднялся на холм, защищенный зенитной батареей, дабы приступить к роли Главного Режиссера и Постановщика Военных учений. Сигналы! Сирены! Полное затемнение! Напряженные минуты ожидания. «Слышится шум вражеских самолетов!» Но из-за привычного коварства тропиков все в этот Великий День пошло кувырком: несмотря на ясную, безоблачную погоду, с гор, опоясывающих город, внезапно спустился густой туман. «Вражеские самолеты» ровным счетом ничего не увидели под собой, кроме густой пепельной пелены. А зенитчики ровным счетом ничего не увидели с земли, кроме слоново-серых туч, затянувших небо. «Огонь!» — не своим голосом заорал генерал Мабильян. Полчаса длилось настоящее светопреставление. Самолеты заходили снова и снова, понятия не имея об учебных снарядах, которые, конечно, летели туда, где их не было. В конце концов самолеты возвратились на базу. Когда все кончилось, генерал Мабильян вернулся к себе в самом дурном расположении духа. «Взять под арест метеоролога!» — рявкнул он. «В рабочих кварталах очень много жертв вследствие «случайного попадания», — тихо доложил адъютант. — Удивляться тут нечему, ведь их дома что спичечные коробки. По предварительным подсчетам — семнадцать убитых да еще несколько раненых детей… Информацию не давать?» — «Разумеется, и предупредите газеты: если что-нибудь просочится, я введу цензуру! Введу!»
Поскольку Пограничный Конфликт обострялся день ото дня, мне пришла в голову мысль хоть чем-то помочь Сеньору Послу, о котором его красавица жена не далее как вчера изволила сказать, что он полнейший кретин. Не зная толком, что меня ждет, я начал изучать историю Соседней Страны, открытой Христофором Колумбом во время его четвертого по счету путешествия. И если Колумб нигде не упомянул об этом открытии — теперь мы все знаем о нем благодаря изданию записок одного мавра-математика, а в Колумбову пору — обыкновенного юнги адмиральского парусника, юнги из рода Ибрахима Аль Заркали, прославившегося трактатом об астролябии, — если, повторяю, Колумб нигде не упомянул об этом открытии, то лишь потому, что в этот знаменательный день занемог и не пожелал со штандартом в руках сойти на землю Зеленого Бархата, чтобы «вступить во владение землей именем…» и т. д. и т. п. Колумб не захотел послать вместо себя никого другого, ибо он знал, что штандарт католических королей может вскружить голову любому посланцу и растревожить душу одним легким прикосновением золоченой кожи, победно трепещущей на ветру. Словом, штандарт остался на своем прежнем месте, указывая путь всей флотилии. А Соседняя Страна не только лишилась законной даты своего открытия, но и была ввергнута в пучину неубывающих академических распрей между сторонниками «да, сошел» и «нет, не сошел», длившихся до тех пор, пока некий научный фонд, созданный в целях изучения арабских языков, не опубликовал текст Аль Заркали, сразу разъяснивший причины исторической путаницы.