Четырнадцатого октября тысяча девятьсот шестьдесят пятого года на яхте «Ситтинг Балл» (двадцать два фута длины, восемь ширины) приплыли в порт Камариока жена и дети Хесуса Форте. Предупрежденный работниками министерства внутренних дел, Хесус Форте встретился с семьей в тот же день. Ночь они провели в специально оборудованных домиках. На рассвете Хесус Форте помог семье подняться на яхту, на которой они приехали за ним. Поцеловал детей. Не оборачиваясь, не торопясь, пошел он от пристани. Медленно, почти не оставляя следа за кормой, яхта взяла курс на Север.
Перевел Ю. Грейдинг.
Уго ЧинеаСАБИНО
Их трупы остались на том берегу, в излучине, где Агабама суживается и поворачивает в обратную сторону. В этом месте она заросла тростником и травами, и все это сейчас буйно цвело, привлекая мириады пчел.
— Стойте! — крикнул я.
Они испуганно озирались по сторонам, думая, что это милисиано. Мне они показались маленькими-маленькими, а я неожиданно превратился в великана. Но по-на-стоящему испугался только Пепе, а Чоло нагнулся, чтобы набрать воды во фляжки, и даже не обратил внимания на мои слова.
— Сейчас я вас прикончу…
Пепе поверил. Он смотрел мне прямо в глаза, пытаясь, наверное, отыскать в них объяснение этим словам, и одновременно незаметно наводил винтовку в мою сторону. Тогда Чоло сказал:
— Он тебя подначивает, Пепе…
Но Пепе знал, что это не так. Он смотрел мне в глаза и понимал, что я не шучу, поэтому его винтовка продолжала движение в мою сторону… Но я опередил его, и из его живота вырвался клуб дыма… Он упал грудью вперед, прижавшись раной к земле. Едва раздался выстрел, как Чоло резко повернулся, бросился на меня и выбил винтовку из рук. Мы били друг друга до изнеможения, задыхаясь от усталости. Не выпуская друг друга, мы скатились к воде, и я, собрав все силы, сунул его голову в воду. Чоло судорожно захлебывался, а я держал его голову. Наконец он замер, и в этот момент появились милисиано, человек двенадцать. Они пришли к реке за водой. Я вскочил и бросился наутек. Прыгая из стороны в сторону, я бежал зигзагами, чтобы уйти от пуль. Милисиано стреляли вдогонку. Я грудью прокладывал себе путь сквозь заросли лиан, натыкался на деревья, но все же ушел от них и добежал до лагеря. Появление милисиано меня обрадовало, так как оно избавляло меня от подробных объяснений. Ведь Рохас и сам прекрасно слышал стрельбу…
— А Чоло? Пепе? — спросил Рохас.
— Ты что, не слышал стрельбу? Их пришили, — ответил я.
— Тебе не везет… Сперва Рубе, а сейчас Чоло и Пепе?..
— Рохас, их убили на реке, — сказал я.
— Темный ты тип, — сказал он и замахнулся, чтобы ударить меня, но сдержался и, передернувшись от злости, приказал тотчас же сниматься:
— Немедленно уходим отсюда!
Я собрал свой мешок и пристроился последним.
Мы бежали, продираясь сквозь густые заросли, падали, ударяясь о корневища. Рохас не спускал с меня глаз и приказал бежать в середине группы. Ежеминутно он оборачивался и смотрел на меня своими холодными глазами. Я не обращал на него внимания — меня больше интересовали хутии[76], которые при нашем приближении молниеносно взбирались на деревья.
Рубе я все сказал еще в прошлый раз — для этого у меня время было. Вначале, правда, он не поверил и продолжал тащить свинью, которую мы украли.
— Я убью тебя, Рубе, — сказал я.
— Проваливай ко всем чертям, Сабино! Давай, давай тащи! — крикнул он и нагнулся, чтобы получше ухватить свинью за ноги.
— Я убью тебя, Рубе. Вставай, я прикончу тебя, — повторил я.
Он выслушал все, что я ему сказал. Он все отрицал и уверял меня, что он не был там. Но я-то знал, что он был… Когда я уходил, он судорожно корчился на земле и между глаз у него зияло багровое отверстие.
С того дня как я присоединился к отряду, мы не знали передышки, убегая от милисиано. Они постепенно загоняли нас в ловушку. И вот эта беготня по лесам, кажется, кончилась…
Мы отдыхали, ничего не подозревая, как вдруг раздался окрик:
— Сдавайтесь! Вы окружены!
Рохас принялся ругаться последними словами, заметался между деревьями и спрятался за толстым кедром… Тучи на небе клубились, будто черные шары… На нас обрушился град пуль. Со всех сторон кричали:
— Сдавайтесь!
Но ни Рохас, ни я не хотели сдаваться. Я-то ведь еще не все сделал… Галин и Монго, схоронившись за деревьями, уговаривали Рохаса уйти по одному, по двое — ведь всем вместе из окружения не выбраться.
— Надо разделиться, — говорили они.
Но он был против, и я радовался. Огонь усиливался, и вот Браулио, издав крик, падает изрешеченный пулями. Его голова бьется в сухих листьях, обагряя их кровью. Галин и Монго, утюжа животами землю, уползали от нас. Рохас не стал их задерживать, и мы остались вдвоем.
Вскоре черные тучи разразились громом, и на нас обрушились потоки воды. Дождь стегал по кровавой луже, в которой валялся Браулио, и казалось, что лужа кипит.
Рохас медленно вытирал мокрое лицо, и вдруг его взгляд встретился с моим. Глаза его расширились от изумления, а нижняя челюсть отвисла. Я же, не отрывая взгляда от его лица, медленно приближался к нему.
— Сабино, что с тобой? Ты что, свихнулся? Сабино, подонок!..
Я приближался, целясь ему в живот.
— Ты и впрямь свихнулся! Чтоб тебя!..
Дуло винтовки уткнулось в жирную, мягкую массу, и я сказал:
— Домингес! Рохас, вспомни Домингеса…
Его начало трясти.
— Ты убил моего старика — он не хотел помогать вам, и ты его убил. И при этом сказал: «Чтобы не продал нас».
— Нет, Сабино, нет… — мямлил Рохас.
— Ты и твои люди изнасиловали мою сестру…
— Нет-нет-нет…
Я нажал на спусковой крючок. Удар грома поглотил звук выстрела. Колени Рохаса медленно подогнулись, и он повалился ничком на мокрую землю…
Когда милисиано вели меня, я видел Монго и Галина: они лежали, уставившись остекленевшими глазами в небо.
Перевел Ю. Погосов.
Хулио ТравьесоВ ЭТУ НОЧЬ ПОЛКОВНИК…
Дойдя до автобусной остановки, он увидел себя в витрине и подумал, что в старое время его можно было бы принять за мирного торговца лекарствами — эти большие очки, скрывавшие лицо, точно маска, эта вместительная сумка из мягкой красной кожи, ручки которой, словно поводок верного пса, он держал в судорожно сжатой руке, — а между тем это его последняя поездка в закусочную связного Алонсо: проверив содержимое сумки, тот вручит ему деньги, оставленные Матиасом.
«Не бери такси и остерегайся женщины на углу, она из Комитета и кое-что подозревает», — предупредил его Матиас, и он, еще не решив, браться ли ему за это дело, послушно кивнул, зная, что ему необходимо поскорее уехать, но что лишь после выполнения этого задания Матиас поможет ему спокойно выбраться из страны.
Выбраться из страны, подумал он, покончить с переноской бомб, с вечным риском, с опасностью, притаившейся в правой руке, которая всегда сжимает ручку сумки, покончить игру со смертью, зависящую от удачи на каждой улице, а он без конца кидает игральные карты, кости, начиненные динамитом, взрывы сотрясают город, его упорно разыскивает служба безопасности, но потом — солнце Майами, интервью по телевидению: «Ladies and gentlemen, we are introducing to you a champion of Cuban freedom… a man wanted by Cuban Castro police for over eight years and who has been engaged in various fearless actions…»[77]
Пока автобус катил вниз по улице Сапаты, ненадолго задерживаясь перед светофорами, шофер осыпал ругательствами прохожих, грозил пассажирам, которые слишком медленно продвигались к задней двери, с плохо скрытой злостью тормозил, когда какая-нибудь машина загораживала ему дорогу, а он, втиснувшись в сиденье, настороженно поглядывал по сторонам и трогал револьвер, висящий под мышкой.
— Уберите-ка отсюда сумку, — закричала старуха, сидевшая рядом, когда автобус резко затормозил перед внезапно вынырнувшим грузовиком, и он с ужасом увидел, что сумка, проехав по полу, придавила старухе ноги, а та судорожно пыталась ее оттолкнуть.
— Она мне цыплят передавит, — еще громче завопила старуха, пытаясь спасти коробку из-под туфель, прижатую сумкой к стенке автобуса.
— Простите, сеньора, — оказал он и с быстротой фокусника подтянул сумку к непроизвольно задрожавшим коленям.
— Что у вас там? Кирпичи? — спросила старуха, удостоверившись, что с цыплятами ничего не случилось; некоторые пассажиры, позабыв о внезапной остановке, повернулись к ним.
— Гири… да, гири. Я преподаватель физкультуры и иногда тренируюсь дома, — солгал он, напрягая бицепсы, чтобы его ответ звучал правдоподобно, а женщина в форме милисиано на заднем сиденье устремила на него внимательный взгляд, словно припоминая фотографию, хранившуюся в полицейских архивах, и только крик шофера, переругивавшегося с водителем грузовика, отвлек ее внимание, хотя на душе у него по-прежнему было тревожно.
В этот день его продолжали преследовать неудачи: на перекрестке улиц Сапаты и «Б», почти напротив бывшего девятого отделения полиции, у автобуса прокололась шина на переднем колесе, и он, точно огромный, смертельно раненный, выброшенный на берег кит, одним боком осел на тротуар, пугая прохожих.
— Без паники, граждане, без паники, — кричал шофер, раздавая в дверях пересадочные талоны и при этом жаловался кому-то на плохое качество покрышек, которые прокалываются на ровном месте, а он испуганно вышел на улицу, думая, что теперь придется ждать следующего автобуса, начнется давка, люди будут толкаться, задевать сумку. Тогда он решил выбрать более безопасный способ передвижения — продолжить путь пешком, и зашагал по тихой улице «Б», окаймленной тенистыми фламбоянами, мимо невысоких домов, а вдали в дымке таяло море.