Когда за Пасео спустились первые тени, он свернул с аллеи на Двадцать пятую улицу и, держась поближе к домам, направился к закусочной, нелепо торчавшей, словно прыщ на носу, посреди квартала и с обеих сторон зажатой двумя многоквартирными домами.
Но когда он стал переходить улицу, позади раздался гудок. Он повернул голову и едва успел отскочить в сторону. Сумка упала на мостовую, а из красной открытой машины кто-то обозвал его пьяницей, и машина умчалась прочь. Ошеломленный, он подобрал сумку, и тогда пустынность улицы, отсутствие прохожих, закрытые окна, сумрак, стиравший очертания домов, — все это обожгло его, словно порыв холодного ветра. Дверь закусочной была заперта, и это окончательно встревожило его.
«Закусочная работает до семи», — сказал он себе и посмотрел на часы — была половина седьмого.
Он не спеша двинулся к противоположному тротуару, что-то подозревая, сдерживая возраставший с каждым шагом страх, как вдруг из-за дома выскочил мальчик и побежал к нему навстречу.
— Берегитесь, в закусочной солдаты, — сказал мальчик (ему показалось, что он узнал племянника Матиаса, его большие круглые синие глаза) и тут же добавил: — Идите за мной.
В этот миг из закусочной вышли две женщины-милисиано, одна из них, без сомнения, была та, которая ехала в автобусе.
— Где Матиас? — спросил он и увидел, как женщины в форме, к которым подошел солдат, указали на него и двинулись ему навстречу.
— Бегите, — сказал мальчик; лицо его было длинным и узким, глаза по-кошачьи блестели, — бегите.
И они побежали; за ними слышался все убыстряющийся топот ног. Они свернули на Четвертую улицу, пересохший рот судорожно хватал колючий воздух, сумка била по ногам.
— Стой! — закричал солдат, вскинув пистолет.
Он бросился влево раньше, чем ему показалось, будто чьи-то зубы впились ему в руку, повернулся, наводя револьвер, но тут еще укус, теперь в живот, и он закачался, точно марионетка на веревке, чувствуя, как его словно дернули и швырнули на мостовую, и вдруг все цвета перемешались, мальчик склонился над ним, свесив прядь лазурно-голубых волос, фигура была желтой, а его собственные руки виделись ярко-зелеными, нелепо раскинутыми на мостовой, которая медленно окрашивалась в кроваво-красный цвет.
— Сумка, — прошептал он, и цвета внезапно преобразились, стали тускло-белыми.
— Вставайте, — сказал мальчик, и он с трудом приподнялся, тонкая звенящая боль ныла в голове, и казалось, будто внутри что-то порвалось.
«Это оттого, что я поскользнулся», — подумал он и, словно одурманенный, застыл, глядя на рождественские деревца, мигавшие ему из окон домов глазами-лампочками.
— Мы проиграли, — сказал мальчик и легкими шагами пошел вперед, а он, ничего не понимая, подобрал сумку, брошенную на траву, и инстинктивно пошел за ним, пересек пустырь, затем строительную площадку, вышел на Двадцать третью улицу выше Пасео и потом по диагонали спустился по Шестой до Кальсады; фонари бросали на них бледные круги света, прижимая их тени к стенам.
— Это здесь, — сказал мальчик и показал на невысокий квадратный дом, похожий на игральную кость; все тропинки, ведущие через сад к дому, густо заросли травой.
— А кто там? — спросил он.
Мальчик повернулся, и луна осветила его лицо, глаза казались зелеными.
— Не знаю, — ответил тот, толкая ржавую решетку и жестом приглашая его войти в сад. Подойдя к облупившейся двери, с билом в форме лошадиной головы, беглец почувствовал дурноту, боль в голове усилилась, мешаясь с неясными воспоминаниями об этом доме и о лице женщины, когда, открыв дверь, она отступила назад, испуганно бормоча что-то непонятное: «Уходите… Полковник полчаса назад обыскал дом Бернабе… Мартин на улице «С»… Он хотел что-то сказать, произнести какое-то имя, быть может, ответить, что они ошиблись, что ему нужен Матиас, а не Мартин, но женщина уже закрывала дверь.
— Я знаю, где это, — сказал мальчик и пошел вперед. Боль жгла голову, мешая припомнить что-то, что ускользало от него, как мыльные пузыри, он смутно чувствовал, что возвращается к 13 декабря 1958 года, когда Бернабе (он произнес это имя машинально), принявший его месяц назад в подпольную группу по косвенным рекомендациям, намечал совершить покушение на полковника.
— Скорее, — крикнул мальчик, опередивший его метров на двадцать, и взлетел на гору досок, громоздившихся на мостовой.
Нетвердыми шагами он заспешил вслед; боль впилась ему в живот, словно это собака вонзила клыки.
Когда они свернули на улицу «А», он глубоко вздохнул, надеясь, что боль, быть может, отпустит его. Но лучше всего постараться успокоиться, сказал он себе, и думать о том, что, когда через несколько минут он увидит Матиаса, его приятное лицо, — исчезнет это проклятое ощущение возврата к прошлому. К делу полковника.
Потом, пока он следил за проносившимися мимо автобусами, голову заломило сильнее, и он решил зайти в аптеку, чтобы купить лекарство, и сделал знак мальчику подождать его.
Он спросил аспирин и прямо там, под тревожным взглядом продавца, проглотил таблетку, а когда вышел из аптеки, почувствовал себя немного лучше, по крайней мере, боль в животе исчезла: пройдя несколько шагов, он незаметно для себя перестал думать о Матиасе.
Поднявшись по улице «А» до Пятнадцатой, он ощутил, как ветер ударил ему в лицо, мысли прояснились, тяжесть в голове стала не более чем дурным воспоминанием. Это лекарство, сказал он себе и подумал, что чувство возврата к прошлому из воображаемого будущего бессмысленно, потому что в действительности никакого прошлого не было, настоящее же — это 13 декабря, когда он идет к полковнику. И вдруг стала ясна та игра, которую он вел, и казалось естественным увидеть себя несколько дней спустя, быть может, 14 декабря, на любой улице, где газетчик выкрикивал: «Покупайте «Диарио де ла марина», сообщение об аресте террористов», и на первой странице фотография Бернабе, Луисы — женщины из того дома, и еще одного человека, а рядом с этими снимками фото полковника — маленькие холеные усики, тонкая, как лезвие кинжала, улыбка в тот момент, когда он делал заявление: «Вчера, 13 декабря, мы схватили опасных фиделе-коммунистических агентов, пытавшихся совершить покушение на мою особу».
И поскольку все уже стало возможным, ему показалось вполне логичным вернуться к 13 декабря, очутиться перед зданием, где не жил никакой Мартин и никакой Матиас, и он даже не заметил, что мальчик, шедший впереди, скользнул в густую тень возле дома, откуда через секунду вышел пятнистый кот, сверкнул в темноте зелеными глазами и пропал на лестнице, по которой он поднимался, размышляя о том, что иногда вот кажется, будто ты перенесся в другое время, но все это — ерунда: солдаты в защитной форме, преследующие его, и лодка в Майами, глупо думать об этом, когда все идет так хорошо, повторил он про себя и постучал в дверь.
— Это я, — сказал он, и голос изнутри крикнул:
— Шеф, он пришел.
Когда улыбающийся человек шагнул ему навстречу, он медленно раскрыл бумажник:
— Сегодня на вас будет покушение, шеф… — И пока вынимал из бумажника документы, почувствовал, иен жар заливает его все сильнее и сильнее и теперь уже захлестывает навсегда.
— Остановите машину, — произнес кто-то, наклоняясь над ним. Лица мешали ему видеть небо, люди глядели на него, обменивались короткими, непонятными фразами, и сухая боль сжимала верх живота, как при жажде. Тут он услышал шум машины и почувствовал, что его поднимают за ноги и за руки, голову повело, и он стал куда-то проваливаться.
— Осторожно, он мертв, — сказал милисиано, ботинки которого были перепачканы кровью.
— Позвоните в госбезопасность, — распорядился другой.
Перевела В. Спасская.
Хесус ДиасВСТРЕЧА
— Чино! — кричу я тебе. — Чино!
Ты не слышишь меня? Не хочешь слышать? Но я ведь не кричу наяву, а мысленно. Я не кричу тебе: я знаю, что ты не хочешь слышать меня. Я это понял, как только ты крикнул:
— Трус поганый!
— Этот безногий, похоже, взбесился?
Кажется, так сказала женщина, которая была со мной. Кажется, так она сказала — я точно не расслышал. Я слышал только твой голос:
— Трус поганый!
Ты крикнул снова, и плюнул в мою сторону, и ушел, стуча костылем, вверх по Рампе. Стуча костылем, которым ты владеешь как ногой.
Это было давно. Плохие были времена, и ходил он без костыля. Звался он просто Чино и не ввязывался в политику.
— Я бастовать не буду.
— Трус поганый! — сказал я ему.
Он замахнулся, но Роло удержал его:
— Лучше бы врезал какому-нибудь стукачу.
Мы с Роло пошли в бильярдную «Арко дель Пасахе», чтобы потрепаться о забастовке и о бабах. А Чино остался у входа в институт[78]. В ту ночь, когда уже началась забастовка, схватили Роло. Чино нашел меня:
— Бобби, и я с вами.
Сказал и ушел. На следующий день прямо на занятиях его взяли — не иначе как кто-то настукал. А забастовка прошла хорошо: целую неделю институт был парализован, директор Приэто бесился от злости.
С того времени мы подружились: я, Роло и ты. Мы стали друзьями по бильярдной «Арко дель Пасахе», по гулянкам и вместе ходили в Колон и Пахарито[79]. Помню, ты всегда был гол как сокол — у тебя никогда не водились деньги.
— Пойдем к Мерседес, — говорил я тебе.
— Нет.
— Есть потрясные девочки!
— Слушай, дружище, я сижу на мели.
— Кто тебе говорит про это? У меня монета есть — значит, и у тебя есть.
— Так уж хороша бабенка?
Да, так ты их называл — «бабенки». А ведь только что вон на том углу я сказал тебе:
— У меня для тебя есть бабенка.
— Трус поганый!
Но в те времена ты так не разговаривал. В те времена так бы не случилось.
Первое время мы все обращали в шутку. Затем смеялись. От страха. Но по крайней мере я смеялся от страха. Роло — нет. Он был настроен серьезно.