Теперь я вспомнил, кто он!
Странно, что я мог его забыть… Как из котла, клубясь, вырывается пар, передо мной встал его образ: причудливая манера говорить, многословная и уклончивая; визитная карточка, невесть зачем хранимая годами в бумажнике и вся пожелтевшая… Между моим воображением и слухом теперь воздвиглась незримая преграда, и я уже не слушал музыки; публика в зале расплылась мутным пятном, рассыпались в прах гранитные валы Брунгильды, и перед мысленным моим взором возникла широкая река Магдалена, тропические заросли берегов, кишащие крокодилами, порт Гонда, тупоносый пароходик, изможденные лица креолов, сытые физиономии англичан и тот уголок палубы, где вечерами мы обычно собирались поболтать… послушать этого человека.
Я возвращался тогда из Франции, удостоенный места второго секретаря посольства в Боготе после двух лет безупречного ничегонеделанья, и уже начал постигать три великие тайны дипломатического искусства: изображать неведение, многозначительно улыбаться и хранить молчание. С первых же дней этот человек завладел вниманием всех пассажиров, и даже тем из нас, кто много путешествовал, вдруг показалось, что они весь свой век прожили затворниками. Поначалу мы даже принимали его за одного из тех хвастунишек, которые, подобно детям, не в силах совладать с собственной фантазией; но вскоре поняли, что каждое его слово — сущая правда. Армянин, турок или индус — на этот счет мнения расходились, — он знал весь земной шар как свои пять пальцев. Везде он побывал — от Индийского океана и Красного моря до холодных озер Северной Америки, от бухты Аго до отдаленнейших островов Океании. Исколесив Колумбию, где задержался в городах Коскуэс и Мусо, скупая изумруды, он направлялся из Дарьенского залива на Атлантическое побережье к ловцам жемчуга Карибского моря, а оттуда в Париж — отдохнуть неделю-другую, чтобы затем предпринять новое путешествие на Цейлон. Его жизнь протекала среди блеска и нищеты торговцев драгоценностями. На службе у одного из арабов, прибравших к рукам добычу жемчуга в Персидском заливе, он прошел суровую школу, наблюдая, как прыгают за борт парусников ловцы — нагишом, не имея иного снаряжения, кроме костяного зажима для ноздрей, напальчника, чтобы не пораниться, хватаясь за острые выступы скал, кинжала в зубах да плетенки с камнем вместо балласта; они ныряют на глубину до двадцати футов, подвергаясь опасности наткнуться на меч-рыбу и уж, во всяком случае, через несколько лет такой работы ослепнуть, оглохнуть и безвременно умереть от неизлечимых язв или от чахотки. Вместе с этой голью он раз в сутки ел рис и финики, а в дни ловли довольствовался глотком кофе. Мало кто умел хранить жемчужины так, как он, чтобы они не теряли блеска; мало кто так изучил все их секреты и всегда угадывал, не скрывается ли за первым слоем, если соскоблить его, другой, более чистый. Через его руки прошли все жемчужины этого региона, и он на глаз устанавливал их вес, а затем, в зависимости от формы, размера и блеска, назначал им цену.
Когда мы слушали его рассказы о способах подкрашивать жемчужины, усиливать их блеск коллодием, о «блистерах»[5], которые в ходу у жителей островов Гоу-Чеу Фу и Май-Куо, о том, как на Цейлоне некий мистер Соломон додумался просвечивать жемчуг рентгеном; когда мы смеялись над забавными историями из книги старинного ювелира Ансельма Боэция де Боот, с которой наш приятель никогда не расставался; или когда, разинув рот, внимали легендам о прославленных жемчужинах, начиная с ожерелья таитянской королевы из династии Помаре́ и кончая прекраснейшим убором на Балу жемчуга в Вашингтоне (рассказчик не забывал также упомянуть о драгоценностях Клеопатры, Пиригрины, Филиппа IV, Екатерины Медичи, папы Льва X, шаха Зефи, о жемчужине, полученной Сулейманом Великолепным в дар от Венецианской республики, о ее сопернице из коллекции Хоупа, и так без конца), — когда мы слушали все это, перед нами словно открывался сказочный, волшебный мир… «Богат был баснословно» — таким неизменным рефреном сопровождалось его длинное фантастическое повествование, завораживающее повествование, от которого даже у людей видавших виды возникало ощущение, что они прожили жизнь серую и скучную.
Пока шла опера, я из партера два-три раза окинул взглядом ложу. Я заметил, что глаза моего знакомца утратили прежний юношеский блеск и в них уже не мелькали жадные искорки, как бывало; печать жизни, полной двусмысленных приключений, исчезла с его лица. Он располнел, обрюзг; эти пятнадцать лет, видно, порядком его потрепали.
После спектакля, когда на сцене еще пылал священный огонь, а в оркестре замирали последние звуки, я вышел в фойе, надеясь с ним встретиться.
Мгновенно узнав, он сжал меня в объятиях.
— Я думал, вы обо мне забыли, — сказал я.
— О! Память у меня прекрасная… Позвольте представить вам мою приятельницу: мадемуазель Дюран. Может, вместе поужинаем? Проводим мадемуазель Дюран — она привыкла рано ложиться, а сами отправимся куда-нибудь поболтать… Если бы вы знали, как часто я вспоминал вас… Вас и еще того английского пастора с детским лицом — помните? Рад, что и вы меня не забыли!..
Я принял приглашение. В Париже знакомых у меня не было, и я находился в том состоянии хандры, которое знакомо всем дипломатам, когда они перед отъездом на родину чувствуют, что там их ожидает еще большее одиночество, чем на чужбине. Мы сели в роскошный автомобиль, и мимо нас поплыли улицы Парижа; казалось, автомобиль замер на месте, так бесшумно работал мотор, так безупречно пружинили подушки сиденья. Приехали в Пасси. Желая разрядить молчание, царившее, несмотря на любезные улыбки, я сказал, глядя на декольте мадемуазель Дюран:
— Эту жемчужину я тоже не забыл.
— Еще бы! Кто хоть раз видел ее, не забудет до гроба! Для этого не надо быть большим знатоком. Достаточно обладать тонким вкусом.
— Благодарю за лестные слова.
Автомобиль остановился. Мы вышли, пропуская нашу даму, я с удивлением заметил, что мой знакомый, прощаясь, обнял ее за шею, расстегнул застежку ожерелья (мадемуазель Дюран приняла это как должное) и, положив ожерелье в футляр, спрятал его во внутренний карман жилета. Едва за блондинкой захлопнулась дверь и машина снова тронулась, он поспешил рассеять мое недоумение.
— Так уж у меня заведено… Два раза на мой автомобиль нападали апаши, и, поверьте, они знали, за чем охотятся. Но шофер и слуга мне преданы, а они ребята не робкого десятка. Если угодно, вы сидите в военном автомобиле: посмотрите, как мы вооружены… Значит, вы говорите, что послезавтра уезжаете в Рио-де-Жанейро? Прошу прощения, но я этому очень рад… Мне не придется себя упрекать, если сегодня буду с вами слишком откровенен…
В ресторане я обратил внимание на то, с каким подобострастием встретили моего знакомого. Он ел быстро, и, чтобы поспеть за ним, я молча, второпях, глотал блюдо за блюдом. Видимо, он хотел, чтобы предстоящая исповедь протекала безо всяких заминок, и во время еды приводил в порядок свои воспоминания: его лоб то и дело хмурился. Когда перед нами остались кофе и ликеры, он вдруг положил локти на стол, подпер лицо кулаками и — с отсутствующим взглядом — заговорил, не замечая меня, словно беседуя вслух с самим собой:
— Когда мы с вами познакомились, я уже два года владел этой жемчужиной. Но я тогда был молод, полон надежд, все это случилось слишком недавно, о смерти я еще не думал и не знал ни чувства страха, ни угрызений совести.
Расстегнув жилет, он достал из специального кармана футляр, и когда жемчужина вспыхнула под люстрой ослепительным светом, ничего общего не имеющим с электрическим, — отблеском волшебного звездного сияния, таящегося в ее недрах, — продолжал:
— Моя молодость, как вы знаете, прошла в нищете среди ловцов жемчуга Персидского залива. Я вел бухгалтерские книги для капитана парусника и о том, чтобы когда-либо разбогатеть, даже не мечтал. Первую искру алчности заронил в мою душу один голландский купец: он позвал меня ночью в сушилку, чтобы тайком от капитана отобрать раковины с жемчугом. Несколько ночей мы приходили зря. Отвратительный трупный запах гниющих морских отбросов, от которого стошнило бы и ворона, омерзительнейшая вонь на свете, — а надобно вам знать, что мне довелось перенюхать падаль всех континентов, — душил меня. Обманывая бдительность стражи, я пробирался ползком, прятался в темных углах. Каждый раз, как под светом звезд загорался перламутр раковин, я застывал, часами не шевелясь, почти ощущая пулю, которая вот-вот меня покарает. И после всех этих мук я наскреб какие-то пустяки, за которые мне дали несколько рупий… Но потом я увидел блеск золота, а кто увидел его — тот погиб. Я держал в руках изумруды, топазы, бериллы, целые состояния в одном-единственном камне… Но это не одно и то же: камнями можно любоваться, не помышляя об их стоимости, а желтый блеск золота оскверняет душу. Кажется, доведись мне вновь увидеть ту первую монету с нелепым драконом, которого пронзает копьем святой Георгий, и с мещанкой в наряде королевы, я, узнав, плюнул бы на эту монету!.. Прошу простить за невольное отступление. Еще кюммеля? Ваше здоровье…
Во время одного из таких ночных похождений я, прячась в тени, наткнулся на шевелившееся тело. Сжав рукоятку кинжала, я приглушенным голосом спросил:
— Кто здесь?
— А ты кто? — послышалось в ответ.
Я узнал одного из матросов нашей команды. Это был худой молчаливый человек с горящими глазами, который временами надолго застывал в неподвижной позе факира.
— Воровать пришел! — сказал он с укоризной.
— А сам что делаешь? — язвительно возразил я.
— Ворую тоже, это правда, но не для наживы. Я могу обойтись даже без риса и фиников, которые нам дают хозяева. Пожелай я только, у меня давно было бы золота больше, чем у этих жалких торгашей, которые ночью обыскивают нас жадными, трясущимися руками, боясь, как бы мы не прихватили какую-нибудь дрянь, которую и аптекарь не купит.
— Зачем же ты воруешь?
— Я дал обет, что найду огромную жемчужину под стать той, какая у меня уже есть. Не веришь? Я покажу тебе ее. Поделюсь с тобой своей тайной. Ты узнаешь, как можно смыть великий грех! И, если еще не поздно, ты отвернешься от земных благ и обратишься к жизни вечной. Пойдем!