Иван Степанович побагровел от злобы. «Да подавись ты со своим батькой, дура!» Он хотел приказать, чтобы ее убрали, но побоялся вызвать недовольство толпы и стоял молча. Матрена билась у его ног, надрывно плакала и что-то бессвязно лепетала.
На площадь упала мрачная тишина. Гетман чувствовал, что на него отовсюду устремляются ждущие взгляды. Московские офицеры хмурились и зло перешептывались, искоса поглядывая на гетмана.
– Я, панночка, – приложил Иван Степанович руку к груди, – я же ж всей душой был бы рад. Но я же ж государю служу! Да, государю.
Сердюк уловил едва приметный знак, поданный Мазепой, и рванулся к помосту. Когда Кочубеевна встала, все было кончено. Каты складывали в огромные ящики тела и головы казненных.
Народ молча расступался перед проходившей Матреной. Она казалась спокойной, но от этого спокойствия у людей падало сердце. Ветер перебирал растрепанные косички на простоволосой ее голове. Она приглаживала косички ладонью, вытирала руку о кофту и не торопясь шла дальше.
Вдруг она вспомнила, что на пути в Борщаговку упала и ушибла локоть. Осторожно засучив рукав, она подула на больное место, заботливо растерла его и прислушалась.
– Болит, – чуть шевельнулись сухие губы. – Ей-богу, болит… Но почему же мне не больно? Ой, как болит! А… не больно.
Она коснулась пальцем лектя, поморщилась и заплакала.
– Не боль… Ей-богу… не больно!..
Толпа не расходилась и с глубоким участием следила за каждым движением Кочубеевны.
– Во-от так идти… Ту-уда, ту-уда… – мерно и певуче тянула она. – Во-он туда. Во-он я иду. Видишь, Матрена? Во-он я иду…
Она увидела себя вдруг маленькой-маленькой девочкой. Мать держит ее за ручонку, ласково глядит ей в глаза: «Та не надо бегать, коханочка. Опять упадешь, как вчера. Помнишь, как вчера ты локоточек зашибла?»
– Да, да, локоточек, – сердечно улыбается Кочубеевна и снова засучивает рукав.
Любовь Федоровна укоризненно качает головой. Глаза у нее ласковые, улыбчатые. Так хорошо с нею идти. Всегда. Идти, идти… Одну ручку ей, другую – таточке.
Матрена остановилась на мгновение и весело рассмеялась:
– Какой ты, тату, смешной. Без головы, а мою ручку видишь… Вот тут, тату, повыше. У локоточка. Подуй, тато…
Впереди сверкает мягкой рябью пруд. Мать все крепче держит Матрену за руку, не пускает. И Василий Леонтьевич, страшный, с комком запекшейся крови вместо головы, настойчиво толкает вперед: «Иди, дочка. Иди! Иди! Слышишь?..»
– Ратуйте! Ратуйте дивчину! Ратуйте, добрые люди! – несутся вслед за ней крики. И не достигают сознания.
Глухой всплеск воды. Тело еще трепещет, еще бьется. Холодно. И дно такое топкое… Как идти по такому дну? И кто это так давит грудь?
Хочется глубоко-глубоко вздохнуть. Матрена открывает рот. Мать выпустила ее руку. Боже мой! Где же она? Где отец?
И вдруг все исчезает в тяжелой и вечной, в тяжелой и вечной мгле.
Глава 17Святой Василий
Угадай пойди, откуда принесет нечистая сила неуловимого шведа! То он под Санкт-Питербурхом, то в Польше, то своевольничает на Литве. Только что было известно, что Карл готовится перейти Вислу и двинуться на Украину, а гонец уже сообщает о неожиданном нападении шведского генерала Любекера на «парадиз»[20].
Петр немедленно забросил все дела и спешно отбыл на защиту новой столицы. Но страх за судьбу «парадиза» оказался напрасным. Государя встретил на пути президент Адмиралтейства Федор Матвеевич Апраксин[21]:
– Виктория, ваше царское величество!
Он в нескольких словах рассказал об одержанной над шведами победе.
У царя точно гора свалилась с плеч.
– А не врешь ли ты, граф?
Апраксин схватился за грудь.
– Как вы сказали? Иль я ослышался?
– Ты не ослышался, и я не обмолвился. С сего дни за дивную весть твою жалую тебя во все роды твои графом, Федор Матвеевич.
В тот же день они разъехались. Новый граф Апраксин – стеречь «парадиз», а Петр через Дорогобуж, Смоленск, Поречье и Витебск – на Полоцк.
Невесело встретил царя польский король Август II Саксонский.
– Вот и конец, брат мой и государь всей России. Я уже почти не король.
– Как так?
– Победил Станислав, ваше величество. Речь Посполитая готова избрать его королем, а меня хочет выгнать из Польши.
Петр сделал вид, что весть эта поразила его. Но ничего нового в словах короля для него не было. Государю отлично было известно, что Карл XII давно уже добивается польской короны для своего ставленника Станислава Лещинского.
Чтобы помешать козням шведов, московское правительство кое-что уже предприняло. Многие знатные паны, подкупленные Шафировым, изо дня в день небезуспешно восстанавливали шляхту против Карла XII. Их работа велась с тем большим рвением, что они и сами считали более выгодным союз Польши с Россией, чем со Швецией. Карл был дальний и ненадежный сосед. И если даже он сдержит когда-нибудь слово, отдаст Польше Смоленск и Киев, все равно ничего доброго из этого не выйдет. Россия соберется с силами и из-за городов этих непременно затеет смертельную распрю. Вступится ли тогда швед? В заботу ль ему, кто будет владеть Смоленском, который Петр также сулит отдать Польше на вечные времена?
Государь обнадеживающе улыбнулся Августу:
– Покудова я здравствую, брат мой, мужайтесь. Я докажу вам, что могу душу положить за други мои. А кручины наши не в сем. Кручина в том, что под Митавой стоит Левенгаупт[22]. А сей злодей, я так полагаю, куда как опаснее самого Карла Двенадцатого.
Внимательно слушавшие царя фельдмаршал Шереметев и генерал-майор Чемберс многозначительно переглянулись.
– Вы чего? – нахмурился Петр, перехватив этот взгляд. – Или не так?
Шереметев ответил:
– Так Карл смел, государь, но он артеям военным не обучен. Левенгаупт же все науки сии превзошел, да и не так горяч. Воистину сей злодей куда как опаснее.
Устроившись на подоконнике, Петр открыл сидение военного совета. Август ни во что не вмешивался и на вопросы отвечал неопределенным покачиванием головы. Только когда заговорили о том, что нужно разослать по королевству манифест о вступлении «братскорусской армии» в Польшу, он оживился и сам принялся за письмо.
В тот же вечер, подчиняясь решению совета, Шереметев и Чемберс двинули полки свои к Друе, а Петр со всей артиллерией отправился в Вильну. Ободренные сулящим большие выгоды манифестом, поляки тепло встретили союзников и не скупясь снабжали их изрядными обозами провианта и фуража.
Все начальники, не ожидавшие такого радушного приема, искренне огорчились. Им было бы гораздо приятнее видеть перед собой не дружелюбно настроенных людей, а врагов. Тогда можно бы без зазрения совести выполнять царев приказ «о разорении городов и весей, дабы, ежели объявится Карл, ему бы и маковой не досталось росинки». А теперь как быть? Как придраться к друзьям?
Но думай не думай, а цареву волю выполнять надо. И поэтому вначале застенчиво, потом все развязнее русские офицеры стали требовать от воеводств такие неслыханные дани, что паны ошалели. Пошли недовольство, ссоры, тяжбы. А генералы того лишь и хотели:
– Так-то вы другов приветили? Такие вы, значит, союзники?
Над Польшей пронесся всесокрушающий вихрь. Русские солдаты врывались в города как завоеватели, грабили все, что попадалось на глаза, увозили хлеб, одежду, драгоценности. Никем не сдерживаемые войска хозяйничали в усадьбах помещиков. Солдаты напяливали на себя по нескольку пар белья, по нескольку жупанов и шуб, срывали с женщин серьги, запястья и перстни, а когда кто-либо осмеливался подать голос в защиту своего добра, бесцеремонно избивали «буйного ляха» и запирали в подвал.
Петр с возмущением выслушивал жалобы помещиков.
– Да я сих азиатов моих перевешаю! Всех офицеров под суд! Да что же сие? Да вы их пушками, асмодеев[23]! Пушками их!
Этим взрывом негодования обычно и кончалось дело. Паны возвращались по домам, передавали русским начальникам грозные государевы приказы «не соромить короны московской», а через короткое время им снова приходилось ехать к Петру с еще более жестокими жалобами.
Вскоре воеводам стало ясно, что царь смеется над ними и сам держится на чужбине не лучше своих «азиатов».
– Те хоть костелы не трогают, – полные ненависти к «москалям», жаловались паны. – А что сам царь натворил, о том и подумать страшно!
Случилось же так: однажды Петр в сопровождении Меншикова и других ближних осматривал униатский монастырь. Монахи, вначале ворчавшие на «еретиков», помягчели.
– Экселян![24] Еншантэ![25] – восхищался Петр, любуясь росписью, мозаикой и образами, усыпанными сапфирами, рубинами, жемчугом. – Маньифик[26], гром меня разрази! Одно слово – маэсте[27], побей меня Бог!
Перед иконою святого Василия он даже остановился. Такой красоты и такого ослепительного сияния он никогда еще не видал. Венчик был сделан из тонких, мастерской ювелирной работы лучиков платины. Бриллианты, вделанные в них, испускали такой искристый свет, что у Петра замлело сердце.
– Словно бы в лесу стоишь, когда месяц промеж деревьев лучами играет, – мечтательно закрыл он глаза. – Эдакое великолепие! Сан дут[28], от души говорю.
Меншиков, как всегда прилизанный, чистенький, в новом, с иголочки, мундире, плотно облегавшем его ловкий стан, будто в крайнем умилении достал из кармана кружевной раздушенный платочек и приложил его ко лбу:
– Воистину, государь, экселант. Гораздо я сим видением еншантэ. – И, как бы для того чтобы лучше разг