их в грудь приказный.
Колодник сделал вид, что не понял.
– Встань, когда царев человек говорит!
Из-за спины приказного несмело высунулась голова Васьки:
– Он, он!
Больше ничего от мальчика не требовалось. Надо было только удостовериться, был ли задержанный в чулане тем самым станичником, который улизнул от поручика.
– Он! Как есть он! – еще раз подтвердил ученик.
– Я! – рванулся, задыхаясь, колодник. – Токмо знай, опаш иудин: живой ли, мертвый, а упрежу фабричных, что промеж их гадюка ползает.
Всю ночь сам Федор Юрьевич пытал колодников. Станичники твердили одно:
– На фабрике были, работы искали. А токмо сами мы не из ватаги и работных фабричных никого не знаем.
Ничего не добившись, князь-кесарь приказал подвесить всех троих за ребра.
Колодники облобызались.
– Прощай, Дышло!
– На том свете увидимся, Стужа!
– А я не хочу! – стукнул лбом о каменную стену подвала третий станичник, Купель. – Покудова не найду иуду, ни в жисть не помру!
Ночью их повели на казнь. С полуночной стороны дул резкий ветер, гнал с собой снег. Стало темно. Вздохи подвешенных раздавались все реже, невнятнее.
Купель набрал полные легкие воздуха и чуть подкинулся кверху. Крючок скребнул ребро. Из раны хлынула кровь.
Двор был пуст. Лишь изредка слышно было, как перекликались дозорные. Но Купелю не страшны были голоса. Он твердо знал, что никто не подойдет к нему, обреченному на верную смерть.
– Наддай, – подбадривал он себя. – Еще малость, Митюха…
Дозорный прислушался: «Никак что-то шлепнулось?» В непроглядной тьме бесился студеный ветер. «Нет, то буря бушует…»
Держась рукой за изорванный бок, Купель пополз к забору. Кое-как перевалившись за стену, он мертво распластался на земле. Боль была нестерпима. Но близость спасения и жажда жизни вернули богатырю силы. Отдышавшись, он вскочил и побежал.
В избе, куда добрался истекающий кровью колодник, поднялся переполох. Хозяин потрогал упавшего навзничь станичника:
– Ты ли, брателко?
Но Купель не слышал уже ничего. Он был без сознания.
Глава 4Быть ему гостем торговым
Безобразов, Турка, Цынбальщиков и Нестеров держали совет.
– Никто не виноват, Струк виноват, – долбил Цынбальщиков.
Мастер был возмущен. Разве он властен поступать, как ему хочется? Разве не выполняет он только волю компанейщиков? Ведь он же ни больше ни меньше как их покорный слуга! Но за эту-то именно покорность и нападал на него Цынбальщиков. Ну, ладно. Пусть компанейщики закупали вместо пряжи дерьмо. Пусть не дорожили иноземными мастерами, и потому дело часто оставалось без настоящих умельцев. Пусть не приохотили добрыми подачками своих русских работников… Что ж из этого! Значит, Струку нужно ручки сложить и сидеть истуканом?.. А не на то ли поставлен он старшим мастером, чтобы выкручиваться, мудрить, вовремя упреждать, советовать?
– Я каждый день гафариль и упреждаль…
– Делать надобно, а не говорить! Гафариль! Легче нам от твоих «гафариль»? Ясное дело: никто не виноват, Струк виноват.
– Струк да еще Силыч, – буркнул Турка и, словно устыдившись, спрятал в ладони лицо.
– Я же чем виноват? – побагровел всегда выдержанный Безобразов. – Мое дело десятое. Мне положено подряды брать да товары сбывать. Я то и делаю.
– То-то и оно, – будто безучастно ввернул Андрей Петрович. – Охо-хо-хо! Не даждь ми, Господи, лукавого духа вдохнуть… То-то и оно, Мартын Силыч, что товар-то не сбыт.
– А кто ж его знал, что государь так скоро нагрянет? Неужто не сбыл бы, ежели б кто раньше сказал? А токмо чего загодя горевать… Может, и обойдется еще.
Цынбальщиков зло ухмыльнулся:
– Как не обойтись… Нешто нам незнакомы повадки царевы? Токмо из возка прочь, тот же час на фабрики взор обратит. Ну как ему наше дерьмо казать? Изувечит.
– Нешто утаить? – вслух подумал Нестеров. – Дескать, увезли все намедни. А в станы запасец пустить… Запасец-то у нас есть? – обратился он к Струку.
– О, есть лючши энглез!
Ухватившись за мысль Нестерова, все воспрянули духом.
– Значит, дорога мне выпала прямо к Шафирову, – заторопился Безобразов. – Немедля к нему и пожалуем.
Турка перекрестил Мартына Силыча:
– Сей барон все содеет. Не голова, а кладезь премудрости… А ты чего тут? – вздрогнул он, нечаянно увидев смиренно сидевшего за шкапом Ваську. – Уж не вздумал ли и про нас князю-кесарю донести?
– Бога побойтесь, Ондрей Петрович, – заплакал Васька. – Нешто могу я благодетелев своих…
– Ну, ладно. Иди отселева.
Ученик отвесил поклон и, сиротливо горбясь, ушел.
Петр Павлович встретил Безобразова как старого друга. Гость смело поделился с ним своею бедой.
– А полотно изрядно плохое? – спросил Шафиров.
– На все своя мерка есть. Не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что нехорошо, да хорошо. Как взглянуть, Петр Павлович.
– Вот я и взгляну! – резко поднялся Шафиров и вернул Безобразову кисет с деньгами. – Сие от меня не уйдет.
Торопливо обрядившись в енотовую шубу, барон поехал на фабрику. Осмотрев полотно, скатерти, салфетки, он переписал их до последней штуки и не простившись прыгнул в сани.
– Куда же? Благодетель! – взмолился Турка. – Побеседовал бы…
– Недосуг!
Компанейщики словно с похорон вернулись со двора в избу Струка. Усевшись вокруг стола, они сокрушенно поглядели друг на друга и низко уронили головы.
Вдруг из сеней донесся сдержанный плач.
– Никак малец? – прислушался Турка и кряхтя засеменил к двери.
У порога, сунув в широко раскрытый рот кулак, горько плакал ученик.
– Чего ты? – спросил встревоженный Андрей Петрович.
– Слышал я, каково Шафиров ругался. Пропали теперь наши головушки…
Турка умилился душой:
– Полно! Авось милостив Бог.
Утерев рукавом слезы, Васька чмокнул купчину в руку.
– Хочу я сказать, да боюсь.
– Ну, вот… Нешто я страшный?
– Все же боязно.
Купчина насильно втащил мальчика в горенку.
– Знает про что-то, а сказать боится…
– Уж не беда ли? – насторожились компанейщики. – Может, князь-кесарю ведомо стало про нас?
После долгих уговоров и посул Васька наконец сдался:
– Был я давно тому сидельчиком у целовальника…
– Про то уж сколько раз говорил, – перебил его Безобразов.
– Ну и сидели однова в кружале у нас гости торговые. Сидели, значит…
– Ты не байки рассказывай, – прикрикнул на него Безобразов, – а дело!
– А один купчина, – не обращая внимания на окрик, продолжал ученик, – до того кручинился, ажио слеза его прошибла. Грех какой с ним вышел: он товар тихохонько от компанейщиков продал, думал дело одно обернуть, а погодя уж со всеми расчесться. Ну а ватага ночью весь караван, вот те раз, и угнала…
– Эвона как! – вздохнул Турка, полный сочувствия к попавшему впросак неудачнику.
– А сусед, что с купчиной сидел, как загогочет, инда и меня зло взяло. «Ну и дурак же ты, говорит. Да я дважды хаживал в твоей шкуре, и нипочем. А пошто? Обернуться могу. Огонь-то не токмо ко вреду Богом дан, а и к корысти. Прибудешь в Москву, жги сараи пустые…»
– Ладно, будет, – остановил его Цынбальщиков. – Иди себе с Богом. Да постой, на вот тебе пятачок. Купи себе пирогов.
Когда Васька, судорожно зажав в кулаке пятак, исчез, Турка растроганно перекрестился:
– Далече малец пойдет. Не инако быть ему первейшим гостем торговым…
В полночь заскрипели полозья и долгой вереницей поползли с фабричного двора груженые розвальни. А перед рассветом работные проснулись от истошных криков:
– Горим! Пожар!
Глава 5Под колокольные перезвоны
По улицам двигались толпы. На всех перекрестках стояли бочки с вином и пивом, столы ломились от пирогов, чанов с жирными щами, вареной требухи и соленой рыбы.
В этот день, 21 декабря, вся Москва была сыта и пьяна.
Семь триумфальных ворот, через которые должен был пройти государь, охранялись сильными караулами преображенцев и дворянских дружин. Все арки вызывали восхищение толпы. Но ни одна из них не могла сравняться по богатству и красоте с воротами, построенными на «лепты» гостей. Огромная дуга из меди и серебра от множества драгоценных камней горела, как солнце. Пучки ослепительных лучей заливали шитое бисером и жемчугом полотнище, на котором под знаками Рака и Льва – символами июня и июля, в пылающей колеснице стоял во весь рост кричаще размалеванный царь. На престоле восседала непомерной толщины, словно изнывающая от водянки, женщина, изображавшая «Правду», а чуть в стороне высилась юная, с елейным ликом девушка с зажатым в руках белым крестом «Христианская вера». На заднем плане громоздились московские улицы, ни малым намеком не напоминая те доподлинные тупички и переулочки, по которым проходили живые толпы. Хоромы, церкви, дворцы подавляли своей величественностью и мощью. О покосившихся курных избенках, которыми полна была столица, живописцы благоразумно забыли. Над выдуманной этой Москвой верхом на орле царил царевич Алексей, разящий молниями окровавленного шведского льва. А внизу стояли коленопреклоненные человечки. На них сыпалось зерно, золото и серебро.
Князь-кесарь был гораздо скромнее:
– Неча зря казну тратить, коли война еще не избыта. А порадую я Москву возвеличением титула государева, ибо верю, что таковым наградит его Русь, когда швед будет вконец раздавлен нашими ратями.
И он вывесил перед домом светящуюся надпись:
Императору
Петру Великому
Князю изящнейшему
Благочестивому и благополучному
Который собственною храбростью
Всех шведов при Полтаве и Бористене[48]
Разрушил.
Дня XXVII июния MDCCIX
Царевы люди бегали по городу и батогами бодрили народ.
– Урра! Урра государю всея Руси! Урра!
– Шибче! – прикрикивал и Федор Юрьевич. – Так ли радуются великим победам? Веселей!