овнику своему обсказал.
– От кого ж узнал Толстой про окаянство Тимофея? – лукаво ухмыляясь, спросил Шафиров.
– Все через деньги… От них узнал, да… И, помолясь Богу, духовник позвал к себе тайно подьячего. «Правду ли про тебя говорят?» На что тот ответствовал ничтоже сумняшеся: «А хоть бы и так?» Петр Андреевич, в суседней горнице сидевший и все сие слышавший, открыл дверь и, вельми гневный, с кинжалом пошел на иуду. Но духовник для тихости крестом и Евангелием остановил посла. И почал увещевать Тимофея. До той поры увещевал, покуда дал Тимофей согласие приобщиться Святых Тайн…
– И приобщился? – спросила Екатерина.
– Приобщился и в тот же час, понеже заместо вина в чаше зелье было, помре.
– Ай и ловко! – воскликнул Петр, наливая два кубка. – Выпьем, Дешин, за упокой Тимофея!
Что-то ледяное и жестокое почудилось подьячему в словах государя. Но делать было нечего. Царь держал кубок у самого его рта. Запрокинув голову, Дешин опорожнил кубок до самого дна.
– Доброе ли вино? – расхохотался Петр.
Подьячий хотел ответить, но точно когти чьи-то вонзились в его сердце и потянули вверх к самому горлу. Его забил кашель. Бурно качаясь, уплыл куда-то ставший вдруг тесным, как гроб, и почерневший терем.
– Душ… возд…
К лицу подьячего склонился Петр:
– Сгинь, вор, как по вашим проискам разбойным мой верный Тимофей сгинул!
На мгновение рассудок подьячего просветлел:
– Перед Богом клян… верой и правд… служил…
Царь сам перенес Дешина на кровать.
– Будешь жив… То не смерть, а испытание тебе. Жив будешь, секретарь. Ныне и подьячих-то нет! Секретари ныне у нас. Жалую тебя секретарем, понеже верю и тебе и Толстому.
Вечером государь передал Дешину для Толстого дарственную на имение под Тулой.
Глава 7Вылазь, приехали
Подлечившись, Купель ушел из Москвы. В ближних лесах он узнал от товарищей, что Памфильев с ватагой орудует где-то невдалеке от Казани.
Путь был опасный. Силы то и дело покидали станичника. Перед самой Казанью он свалился при дороге и уже больше не мог подняться. Ночь была темная, где-то далеко поблескивали молнии. В стороне послышался чей-то свист. Купель припал ухом к траве: «Так и есть! Наши!» И, с трудом приподнявшись, слабым, срывающимся голосом что-то выкрикнул.
Над самым лицом его вспыхнул вдруг огонек.
– Кто?
– А ты кака така птица, что могишь меня спрашивать?
– Бачите! – расхохотался стоявший над Купелем верзила. – Бачите, с каким гонором чоловик! Неначе сам губернатор… Яценко я, вот кто.
– А-а, слышал… Выходит, домой меня занесло. И я не кто-нибудь, а Купель.
– Брешешь! – отскочил Яценко. – Купель давно в Царстве Небесном.
– Дай токмо малость поотдышаться, я тебе покажу царство небесное! Веди к атаману!
Один из дозорных станичников взвалил больного на плечи и понес.
У костра в глухой, почти непрохожей чаще Памфильев отдавал последние распоряжения споручникам:
– Ежели губернаторский поезд проскочит третью рогатку – пускай его едет. А ты, Кисет, у оврага жди. Как знак подам, с затылка налетай. На кон…
Фома на полуслове оборвал свою речь и схватился за пистоль.
– Велик ли утес? – крикнул он в темноту условный окрик.
– До небес, – ответил вынырнувший из-за деревьев станичник и спустил наземь Купеля.
Ватажники ахнули:
– С нами крестная сила! Оборотень! Свят, свят, Господь Саваоф!..
– То я в Царстве Небесном, а то нечистая сила… Никакой я не оборотень! – через силу улыбнулся Купель.
Фома и Кисет бережно перенесли его в берлогу.
– Отдохни малость, – предложил атаман, взбивая слежавшуюся солому. – Да вольготней раскинься. Я нынче ложиться не буду.
Давно уже Купель не испытывал такого блаженства! Он чувствовал себя счастливейшим человеком на земле. Все пережитое покрылось густым туманом, начинало казаться каким-то нелепым сном. В логове было уютно и тихо, как в зыбке. В ласковой дреме смежались глаза. Над головой чуть шевелились вершины берез.
Казанский губернатор Петр Матвеевич Апраксин был очень разгневан. Совсем распустились людишки! Ну какая тут работа особенная: уложить возы и собраться в дорогу? А они словно назло всю ночь и полный день провозились и снова дотянули до вечера.
Волей-неволей приходилось дожидаться рассвета.
Злой, щедро награждая холопов затрещинами, губернатор вышел посмотреть поданную для него карету.
– Петр Матвеевич! – взмолилась жена. – Неужто на ночь глядя ехать задумал? Право, не ездил бы… До утречка погодил бы…
Ненависть охватила Апраксина. Опять эта жирная стрекотуха! Нет, через меру распустил государь баб. Во все стали вмешиваться, – куда ни плюнь, всюду на их нос попадешь.
Давно ли трепетала жена, заслышав лишь издали его шаги? Давно ли лобзала арапник, которым он обучал уму-разуму и покорству?.. О, с каким бы наслаждением он сорвал сейчас с нее парик и вцепился в рыжие волосенки!
– Подождал бы до утречка, – продолжала она ныть. – Петр Матвеевич… Родименький… Мон бесценный ами!
– Чего? – широко расставил он ноги и скосил глаза. – Утречка дожидаться? А кому надлежит лучше знать, когда надобно к государю явиться? Уж не в государственность ли нос свой тычешь рябой?
Чтобы досадить жене и сделать ей наперекор, губернатор приказал трогаться в путь.
Перед дорогой он заперся с дворецким в опочивальне и внимательно ощупал поданный ему камзол.
– Не годится… Вздулось кругом. Каждый дурак поймет, что тут деньги упрятаны.
Пришлось снова все пороть и перешивать.
Пока дворецкий портняжил, Петр Матвеевич от нечего делать достал из ларька пачку писем и принялся разбирать их. На одном он задержался.
«…Людям твоим не только запросных[55], но и табельных[56] сборов сбирать невозможно, – писал в цидуле ландрихтер. – Особливо с инородцев, за умножением в дворовом числе многой пустоты…»
Пальцы нервно смяли бумагу. Всего лишь два месяца тому назад Апраксин известил Сенат о «процветании вверенной ему государем губернации» и похвалялся, что «народишко» жительствует в полном довольстве и тихости. Не перехватил ли он через край? Вдруг, упаси боже, Петр прознает правду? Мало ли что он добросовестно каждый год ублажает государя поминками. Царь от гостинцев не отказывается, но нисколько от них не мягчеет. В прошлый раз Апраксин привез ему сто двадцать тысяч рублей! За такую уймищу денег покойный Алексей Михайлович или тот же Федор Алексеевич первым бы человеком в государстве его поставил. А Петр Алексеевич и спасибо не удостоил сказать. Да что там «спасибо». Пусть бы хоть успокоился, и то хорошо. Так нет же! Пяти месяцев не прошло, а он уж снова тормошит. «По пригоде объявления Екатерины Алексеевны царицею русскою, приказываю со всех губернаций собрать по пятьдесят рублев с каждого города». А как их собрать, коли кругом несусветная нищета?
«Мажордом» тряхнул камзолом:
– Готово-с, Петр Матвеевич! Ладно ли, благодетель?
Губернатор недовольно засопел:
– Сызнова «благодетель»? Сколько я тебя, азиата, учить буду! Помни раз навсегда: ты не дворецкий, а мажордом. И я не благодетель, а монсынер.
– Ладно ли, благодетель ты мой, монсынер?
– Ну, чего вы с невежей поделаете?
Одевшись, Петр Матвеевич стал на колени перед киотом и, помолясь, зашагал к жене.
– Прощай, – приложил он руку к груди и шаркнул ножкой.
Губернаторша, подобрав юбки, чуть присела.
«Сущая квашня на дубовых подставах, – брезгливо поморщился Петр Матвеевич. – И откуда столь сала у бабы берется?»
– Не тоскуй, мон агрыабль. Я завсегда вспоминать тебя буду. Оревуар.
В темноте замелькали факелы. Челядь рассыпалась по двору. Первыми выехали возы, нагруженные всякой снедью и вином. За ними на конях потянулись солдаты и вооруженные холопы. Между обозом и караулом катила пузатая карета губернатора.
Жена проводила Петра Матвеевича до угла.
– Любезный мари[57], – с мольбой уставилась она на мужа, – темь-то какая… Остался бы до утречка, право!
Губернатор, очутившись на улице, и сам готов был уже вернуться. Он бы так и поступил, если бы то же самое не предложила жена.
И кто только ее дернул за сорочий язык!
– Гони! – отчаянно крикнул Апраксин.
Лес молчал. Передовой отряд солдат, освещенный факелами, медленно продвигался опушкой.
– Пусто, – доложил сержант.
Петр Матвеевич недоверчиво покачал головой. Что-то уж слишком все было спокойно. Почему именно сегодня такая благодать сошла на лес? То дня не проходило без грабежей, а тут вдруг эдакий мир! Страх нарастал. Снова потянуло домой.
– Эка баба на мою голову навязалась! – вслух выругался Апраксин. – Дернуло же ее допрежь меня про утро вспомнить!
Поезд медленно двигался вперед. Ночь была душная. Парило, как перед дождем. Лицо горело, шея промокла от пота, а по телу бежала неприятная дрожь, будто его обложили мокрым тряпьем.
– Стой! – крикнул губернатор. – Да стой же!
Выбравшись из кареты, он подозвал к себе ратника:
– Вот чего. Ты садись в карету, а я до утра на твоем коне скакать буду. Да еще давай одежей меняться.
Переодевшись в солдатскую форму, Апраксин достал из сундука свое парадное обмундирование.
– Теперь облачайся и залазь в карету. И ежели что приключится, молчи, пусть тебя хоть режут. Никакого голосу не подавай.
Спрятав камзол с зашитыми в нем деньгами под седло, губернатор взобрался на коня и сразу повеселел.
Где-то далеко впереди тишину прорезал приглушенный свист. Тотчас же лес содрогнулся от могучего крика «ура».
Петр Матвеевич хлестнул лошадь нагайкой.
– Бей их, разбойников!
Грянул залп. Возницы гнали что было мочи коней. Солдаты и челядинцы разбились на два отряда. Один ринулся навстречу ватаге, другой подался в обход.