– Облыжно? А кто говорил, что царь-де сулит возвеличить державу, а сам норовит ее немцам продать? Не ты?.. А про то, что царь-де народ надувает, тоже не ты? А еще не ты ли говорил, что пускай-де народ надувает, а меня не надует?
– Мехи сюда! – так дико заорал царь, что все в ужасе попятились к двери. – Мехи кузнечные!
Пока разыскивали мехи, Мясного под свист шутов раздели и обрядили в скомороший колпак.
– Не надую, сказываешь, скоморох? – гремел Петр. – Ан врешь! Ан надую.
Когда принесли мехи, царь сунул трубку между ягодиц обмершего Мясного и начал качать. Дворянин взвыл не своим голосом. Живот вздувался, лицо посинело, как у висельника. Глаза стали огромными, красными и, казалось, готовы были выскочить из орбит. Но Петр уже ничего не соображал, с жутким упоением безумного продолжал накачивать воздух.
– Помрет! – не выдержав, крикнул вице-адмирал Крейц.
Царь вздрогнул и тупо огляделся вокруг. Трапезная была пуста. У его ног лежал недвижно Мясной.
Глава 11Выходит, война
Петру не хотелось новой войны с турками. И военный совет, и даже охочие до прибытка купчины – все сошлись на одном: «За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Надобно со шведом разделаться перво-наперво, а там поглядеть».
Петр в ответ печально качал головой:
– Да нешто лез бы я на рожон, коли б не сидел в Порте Карл? Пускай турок прогонит его от себя, и конец: не будет войны. Пока Карл у них, не могу я в спокойствии быть. Будет он чинить мне там каверзы. И Толстой про то же отписывает.
От Петра Андреевича и в самом деле все чаще приходили недобрые вести. Посол доносил, что «Карл мутит султана елико мочно», и ни в каком случае не советовал уводить войска с южных рубежей к Балтийскому морю.
Вскоре стало известно об участившихся стычках русских солдат с янычарами. Турки с каждым днем смелели все больше и больше.
– Выходит, и впрямь война? – словно еще не веря несчастью, спрашивал государь.
– Не инако так, ваше величество.
И войска потянулись к Дунаю. Остерегаясь старинных врагов своих, татар, царь распорядился «отнюдь избегать встречи с турком в Крыму».
Военный совет единодушно одобрил эту мысль.
– Воистину, – заявил от имени всех генералов Репнин, – ежели биться, то только на Балканах. Там как-никак православные, кои всем сердцем ненавидят насильников своих, турок, а к нам льнут как к братьям по вере и крови.
Петр бросил немало денег в Молдавию, Сербию и Черногорию. Русские вельможи подкупали знатных людей, духовенство и, как могли, сеяли между славянскими народами ненависть к «злым ворогам Иисуса Христа».
У молдавских рубежей под началом князя Михайлы Голицына стали десять драгунских полков. Из Ливонии с двадцатью двумя пехотными полками туда же спешил Шереметев.
Наконец от Шафирова прибыл гонец с донесением об окончательном разрыве Порты с Россией.
– Ах так! – словно бы даже повеселел царь. – По крайности один конец. Все ж лучше, чем сидеть да на мутной воде гадать! – Он привлек к себе Меншикова и Ягужинского: – А вы, господа, вот чего… Ты, Александр Данилович, в «парадизе» заместо меня останешься, а ты, Павел Иванович, при Сенате сиди. Поучать не хочу – сами знаете, каково действовать. – И перевел взгляд на Екатерину; подумав немного, хлопнул ее по плечу: – А с тобой, Катерина Алексеевна, хочу вдвоем на Молдавию двинуть. Поедешь?
Царица молча приникла к его груди.
– Ну, вот и добро. Теперь можно учинить сидение Сената…
Сидение уже кончалось, когда в терем ворвался бледный и возбужденный князь-кесарь.
– Лихо! Разбойные ватаги, с проваленным стрельцом беглым Фомкой Памфильевым в коноводах, на Москву идут!
Все растерянно воззрились на него. И тут Федор Юрьевич, к великому гневу государя, неожиданно загоготал.
– Ума решился! – воскликнул Петр. – Обалдел, мымра, от страха.
Ромодановский еще пуще заржал:
– Чести, Петр Алексеевич! А токмо мымра твоя не зря тайными делами ведает. Покеле вы тут про военное сословие который год судили-рядили, мымра твоя старым чином, древнерусским маниром, полки дворянские собрал.
Государь крепко обнял Федора Юрьевича:
– Чем только благодарить тебя буду!
– Не дразни мымрою…
– Пускай язык мой отсохнет, ежели еще когда-либо слово сие произнесу.
– Смотри же, Петр Алексеевич.
Ягужинский, что-то обдумав, поднялся и напыщенно произнес:
– Господа Сенат! Дружины, иль э врэ[68], дело великое и весьма верное. Не раз показали они службы свои престолу. Но дружины – что? Ныне они на коне, завтра в поместьях. Не годится сие в наше время. Сколь говорилось о сем у нас, а все дело не двигалось. Сдается мне, нужно сословие военное укрепить незамедлительно.
Петр, одобрительно кивая головой, выслушал «птенца».
– Истинно. Больше некогда ждать. И посему приговариваю: по всему государству, на манир Семеновского и Преображенского, задержать при полках офицеров, кои не вправе до особого приказу службу бросать. Так ли?
– Так! – ответили все в один голос.
– А так, – обратился государь к Самарину, – то вам надлежит, господин генерал, немедля собрать сколько возможно дворян для запасу в офицеры. Кои укроются – нещадно взыскивать при поимке, дабы неповадно было другим. Да не худо бы подкинуть дворянам на подмогу тысячу человек людей боярских, испытанных в верности. Вот и все покудова.
Петр взялся за шляпу. Взгляд его упал на отложенную в сторону бумагу. Он склонился над ней. Тотчас же лицо его вытянулось.
– Ка-ак! – заорал он. – Сызнова казнокрадство! – И сунул Ягужинскому в руку перо: – Пиши именной указ! Пропиши им, ворам, что ежели кто и на столько украдет, что можно купить веревку, то будет повешен!
– Государь, – скорбно потупился Ягужинский, – неужели же вы хотите остаться царем без служителей и подданных? Мы все воруем, с тем лишь различием, что один больше и приметнее, чем другой.
Такая откровенность вначале ошеломила, а потом рассмешила государя.
– Ладно, ужо поговорим. Теперь некогда, – махнул он рукой и поспешно удалился.
Глава 12Кровь
У Якова Игнатьева, духовника царевича Алексея, поздней ночью собрались князья Федор Щербатов[69], Василий Долгорукий, Львов, дьяк Федор Воронов и Авраам Лопухин[70].
– И в Казани, и в Нижнем, и всюду… Эх, всюду восстал против царя народ, – вдохновенно рассказывал Воронов.
Его слушали затаив дыхание, а когда он клятвенно подтвердил, что «повсеместно токмо и молятся, как бы скорее узреть на царском столе Алексея», Лопухин и Игнатьев даже всхлипнули. Только Долгорукий был все время сдержан и как будто не разделял общей радости.
– Выходит, – спросил он, – одна голытьба идет воевать Москву?
– Почитай что так, – подтвердил Воронов. – Споначалу и посадские, и иная мелкота увязалась за бунтарями, а погодя кое-кто из бояр к ватаге гонцов снарядил. Обчее, мол, дело, мы не менее вашего знать Петра не хотим. Все, дескать, дадим: и воинов и казну.
– А ватаги что ответствовали?
– Прогнали гонцов. Припомнили им и царевну Софью, и Милославских, и Хованского-князя. Дескать, учены, не раз обманы терпели боярские.
– Вот так утешил! – сердито буркнул Игнатьев.
– Пусти токмо без узды смердов, – добавил Щербатов, – всех нас изрубят.
Гости ушли точно прибитые. А следующим утром князь Долгорукий отправился к начальнику дворянских полков князю Михаилу Ромодановскому и выложил немалую сумму на борьбу с бунтарями.
Подступы к Москве были заняты сильными отрядами дружинников. Все – и вельможи, и бояре, и купчины, и духовенство, – позабыв о распрях, восстали, как один человек, против надвигавшихся вольниц. Раскольничьи «пророки», так недавно еще вещавшие гибель всякому, кто станет на защиту «обасурманившегося» царя, узнав, что ватаги отказались якшаться с боярами, вдруг резко переменились и, бия себя в грудь, клятвенно утверждали, что к Москве «шествуют не станичники, а ряженные под голытьбу турки и шведы».
Каждый день приносил с собой новые слухи. На улицах появились крестьяне, «бежавшие из свейско-турецкого полона». Израненные, в отрепьях, ходили они по городу и рассказывали всякие небылицы. Им верили и не верили. Иные москвичи пытались даже доказывать, что бежавшие из полона не кто иные, как колодники. Но «языки» бесцеремонно хватали их и волокли в застенки.
Не прошло и десяти дней, как слухи о «нехристях» расползлись далеко по округам, в самые глухие деревни. Лазутчики от станичников недоумевали: на их пути все чаще встречались пустые селения.
– Ушли, – кланялись ватажникам в ноги ветхие старики. – Одни – басурманов страшась, а иных солдаты куда-то угнали.
Все же ватаги неуклонно продвигались вперед.
Дня за три пути от Москвы атаман приказал остановиться и собрал круг.
– Чего-то больно уж напужались нас люди царевы, – глухо произнес Фома. – Не в силок ли идем?
Кисет подхватил:
– Не к добру и крестьянишек из деревень поугоняли! Не инако чтоб нас подспорья решить.
– Уж не на попятный ли пошли? – раздались вокруг злобные голоса.
– Не на попятный, – крикнул гневно Купель, – а лазутчиков поглубже угнать! Пускай они поразведают, а мы покудова здесь посидим.
Поднялся рев. Замелькали сабли, ножи, топоры. Памфильеву стоило многих трудов урезонить горячие головы, уговорить, чтоб не лезли на рожон.
Взявший начало над лазутчиками Купель через два дня вернулся в стан.
– Был на Москве, – рассказывал он. – Пуста Москва, как кошель у схимника. Ни единого убогого человека не встретил. Бают, Ромодановский облаву учинил и всех их в Кремль да в остроги упрятал. А в городе войска – что тараканов в избе.
Не успел Купель досказать, как в стан прискакал Кисет:
– Измена! В тылу отложилась немалая сила донцов!