– Очень хорошо, ваше величество.
– А хорошо, тогда, стало быть, и конец… Ах да! – будто вспомнив о главном, спохватился государь. – Еще вписать надо, что царь не будет заключать мира с Турцией, по коему Молдавия должна будет возвратиться под турецкое владычество. Как вы полагаете?
Стефан вместо ответа низко поклонился и поцеловал руку Петра.
Довольный заключением выгодного договора, царь пригласил Луку «испить ковшик боярского русского». Гость замялся. По глазам его видно было, что он хочет еще о чем-то поговорить.
– Иль не все?
– Еще один пустячок, ваше величество.
Петр вежливо преклонил голову, и Стефан, потупясь, точно стыдясь за Кантемира, залпом оттараторил:
– Господарь мой повелел еще добиться того, что в случае, если русские принуждены будут заключить мир с турками, он получит два дома в Москве и поместья, и сверх того русская казна будет давать ему ежегодно содержание для него и для свиты.
– Значит, господарь не ахти как верит в нашу викторию? Домы на Москве оговаривает? – усмехнулся Петр, но вовремя опомнился и клятвенно поднял руку: – Да будет так.
Обеспечив войскам свободную стоянку на молдавской земле, царь, преисполненный стремления попасть к Дунаю раньше турок, приказал Шереметеву идти немедленно через Днестр.
Стояли знойные дни. Палило солнце. Истомленные походом и недоеданием, солдаты валились от солнечных ударов. Фельдмаршал отправил Петру первое тревожное письмо:
«Зело имею великую печаль, что хлеба весьма взять невозможно, ибо здешний край, конечно, разорен. А впрочем, буду ожидать вашего величества высокого указу и сведения, что повелите чинить».
Государь ответил коротко:
«О провианте – отколь и каким образом возможно, делайте, ибо когда солдат приведем, а у нас не будет что им есть?»
На военном совете один из генералов растолковал смысл этой ответной цидулы так:
– Грамотка сия есть грамота разрешительная на насильный захват у крестьянишек молдавских баранов и хлеба.
И фельдмаршал скрепя сердце распорядился снарядить конницу за добычей.
Войска продвигались от Днестра к Яссам. Далеко вокруг расстилалась пустыня: ни деревца, ни источника. Солнце жгло, как цренная печь в солеварне. Томила жажда. Поставленная купецкими фабриками обувь оказалась гнилой и разваливалась. Голодные люди шли босиком, подпрыгивая и корчась от жестоких ожогов.
Штаб начинал теряться. «Куда идти? – все чаще и тревожнее спрашивали генералы друг друга. – Что там впереди, в неведомом вражьем краю?»
Только один генерал Рено не унывал и спорил со всеми.
– Теперь отступить – значит погибнуть, – говорил он. – Выхода нет. Надо продвигаться вперед. Смелость наша может устрашить врага. Он подумает, что если мы отважились на такой безумный поход, то у нас имеются и великие силы воинов, и обилие провианта. А повернем назад – он тотчас же окружит нас и перебьет, как ворон.
Государь неизменно соглашался с горячими доводами Рено.
– Вперед… только вперед. Еще неделя-другая, и восстанут угнетенные Портой христианские народы. Для сего и нужно идти вперед, чтобы народы сии понадеялись на силы наши.
Петр не лукавил. Он всей душой верил в близкое восстание покоренных турками славян. То же самое твердила не падавшая духом и державшаяся молодцом Екатерина. В форме драгуна, разудалая и хмельная, она вселяла в Петра невольную бодрость.
На привалах царский поезд неизменно окружали солдаты. Шальная пляска царицы, ухарство, вольность в обращении, похабные песни, подзаборная брань, которой она сыпала, как заправский казак, восхищали войско.
– Ну и бой-баба! – перемигивались солдаты. – Даром что иноземка.
– Куды там! Наших лебедушек за пояс заткнет.
– А пьет-то!
Царь не отставал от жены. Заложив фертом руки, он вприсядку несся на толпу. Солдатские ноги сами собой тоже начинали выделывать кренделя. Таков уж, видно, склад убогого человека. Голод ли, жар, стужа, черная ль впереди неизвестность, – а была не была! Каждая капля крови преисполнена жаждой жизни, неуемным стремлением к радости. Как не плясать, коли кругом песни играют!
Однако отряды, посланные на поиски провианта, возвращались ни с чем. Поля Молдавии, опустошенные саранчой, были голы как ток. И песни с каждым днем убывали. Даже неугомонная Екатерина приумолкла. Изредка она пыталась еще «поднять дух» окружавших государя полков, но это уже мало удавалось ей.
Солдаты больше походили на мертвецов, чем на живых людей. Оборванные, серые от пыли, худые, они, едва дождавшись привала, падали на песок, как сраженные пулей. Кровоточили изъязвленные ступни. Комариные стаи обволакивали лица. Ряды угрожающе редели. Тех, кто не мог встать после привала, оставляли умирать в голодной и безводной степи.
У Головкина собрался военный совет.
– Так больше нельзя, – объявил канцлер. – Все войско погибнет. Вы сами видите сие, государь. Но я не к тому. Я иного боюсь….
– Какой же худшей бояться беды? – раздраженно передернул плечами Петр. – Кажется, хуже сего быть не может.
– Может, ваше величество, – продолжал вместо канцлера Шафиров. – В чужом краю, без войска, кто из нас поручится, что вы не попадете в плен? Что мы тогда будем делать без вас, государь? Как будет жить тогда Россия?
Петр, однако, остался непоколебимым:
– И так и эдак погибель. Только впереди хоть чуток надежды есть, а позади – ничего.
Он так ткнул пальцем в карту, что продырявил ее насквозь:
– За Прут!.. Одна дорога за сию реку. Ежели даст Бог переправиться, мы спасены. Только бы Прут одолеть и вниз спуститься, до урочища Фальги.
Похоже было, что обетованная земля представляется царю за урочищем. Он с таким увлечением говорил о непроходимых болотах, «кои огородят войско от вражеских полчищ», и о лежащих в великом изобилии по деревням у Браилова съестных припасах, что военный совет в конце концов согласился с ним.
Глава 16На краю гибели
Петр ошибся: балканские народы убоялись султана и не «замутили». К русскому войску, в котором осталось тридцать восемь тысяч человек, почти вплотную придвинулось сто двадцать тысяч турецких солдат и семьдесят тысяч татар.
Враги наседали с трех сторон. Четвертая – «земля обетованная» – оказалась страшней самой сильной армии в мире: она представляла собой бесконечную, непроходимую топь. Петр слишком поздно сообразил, что угодил в силок.
Екатерина нашла его однажды где-то в конце обоза в глубокой задумчивости.
– Петр Алексеевич!
– Ну чего ты ко мне пристаешь? Я никого не трогаю, пусть и меня не трогают.
– Я не могу видеть, как ты убиваешься.
– Ну и отстань. Слышишь?.. Уйди от меня!
– Куда я уйду? С тобой приехала, с тобой все разделю.
– Да уйди же ты прочь!
Екатерина покорно ушла. Ее сиротливо сгорбившаяся спина, плетьми повисшие руки, старчески шаркающие шаги и низко опущенная голова вызвали в сердце государя острую жалость.
– Куда же ты?
– Не знаю, – безнадежно отозвалась она. – Куда бог подаст.
Где-то близко, со стороны горы, грянул залп и донесся топот копыт.
– Янычары! – догадался Петр и, как перепуганный ребенок, зарылся лицом в грудь жены.
Залп повторился. Царь оторвался от Екатерины и помчался в сторону выстрелов. Отчаяние и безвыходность сделали его, как всегда, неустрашимым. Размахивая шпагой, он несся на коне от полка к полку и, когда подошла минута, сам повел конницу в атаку. Его глаза горели безумием. Изо рта била пена.
Янычары не выдержали напора и отступили.
Однако турецкая пехота упорно продолжала осыпать русских градом снарядов и к утру подкатила почти к самому царскому лагерю три сотни пушек.
– Три сотни пушек! – схватился за голову государь. – Три сотни!
– И что же? – невесть откуда вынырнула Екатерина.
– Опять лезешь не в свое бабье дело?
– Ну и что же? – повторила царица, дерзко подбоченясь и отставив ногу. – Будто против пушек нельзя выставить чего страшней?
– Ка-те-ри-на! Не дразни! Лучше уйди!
– А чего мне тут делать? Охота была брань всякую слушать… Вот только снадобье против пушек отдам и уйду, – лукаво сощурилась она и вытащила из-за пазухи объемистый узелок. – Держи, Петр Алексеевич! На мое на женское счастье, держи.
По всему видно было, что царица всю ночь не смыкала глаз. Она едва держалась на ногах. Лицо осунулось и пожелтело, от густого слоя пыли стало каким-то незнакомым.
– Сии каменья, да платина, да злато пускай будут снадобьем против пушек, Петр Алексеевич.
Государь просиял:
– Как же тебя надоумило? Как ты догадалась столь добра в дорогу везти?
Екатерина скромно потупилась:
– В поход шла, не на пир. Потому и взяла. Гадала: будет виктория – на радостях выряжусь. А беда случится – пускай визирь слопает. Лишь бы Петр Алексеевич здоровехонек был. Тогда и каменья появятся новые.
Янычары потеряли в бою семь тысяч воинов.
– У гяуров солдат – что песку у Босфора, – перекрикивая друг друга, дерзко размахивали их выборные руками. – Заключай мир, как султан говорил!
Визирь смутился. Если уж янычары, эти сорвиголовы, не понимающие, что такое отступление, говорят про великие силы русских, значит, так оно и есть. «Как бы московский царь не сделал из Прута второй Полтавы, – думал визирь. – Надо хоть на несколько дней замириться и все хорошенечко разузнать».
– Что же, я не прочь. Можно объявить перемирие.
И за пять минут до того, как это хотел проделать Петр, он приказал выкинуть белый флаг.
Государь ничего не мог понять.
– Вот так фунт – не мы, а они, черти, пардону просят! Коли так, можно и пофанаберить. Нуте-ка, послы, давай сызнова толковать.
Через час к туркам поскакал трубач с письмом от фельдмаршала Шереметева, и толмач при полной тишине прочитал визирю:
– «Сиятельнейший крайний визирь его султанова величества! Вашему сиятельству известно, что сия война не по желанию царского величества, как чаем, и не по склонности султанова величества, но по посторонним ссорам; и понеже ныне то уж дошло до крайнего кровопролития, того ради я заблагорассудил вашему сиятельству предложить, не допуская до той крайности, сию войну прекратить возобновлением прежнего покоя, который может быть к обеих стран пользе. Буде же к тому склонности не учините, то мы готовы и к другому, и Бог взыщет то кровопролитие на том, кто тому причина».