Едва сани Алексея выехали со двора, Петр прибежал к жене.
– Принес?
– Принес.
«Правление толиково народа, – писал царевич, – требует не такого гнилого человека, как я. Хотя бы и брата у меня не было, а ныне, слава богу, брат у меня есть, которому дай Бог здоровья».
– Врет! – скомкал государь бумажку. – Не сам писал. Все врет!
Он отправил сыну новое, полное обидной ругани письмо и пригрозил свернуть шею посланцу, если тот вернется без ответа.
– Чего ему еще надо? – заломил руки царевич. – Отрекся я от наследства… Чего же еще? Неужто правду пророчит князь Долгорукий, что ему голова моя понадобилась?
– К тому клонит, – подтвердил Вяземский. – По всему видать, к тому дело идет.
– Как же быть? Куда кинуться?
– Одна тебе дорога – за рубеж.
– Другого нету путя, лопушок, – вслед за Вяземским сказала и Евфросинья. – И каково заживем там на всей вольной волюшке!
Ласковый голос наложницы немного успокоил Алексея. Он присел к ней на колени и зажмурился. «За рубеж… На вольную волюшку… От зла уйти и сотворить благо, как в Евангелии писано. К чему свары, коли еще Давид, царь израильский, рек: „Человек, яко трава, и дни его, яко цвет сельний, тако отцветет”».
– Серчает, – доложил дворецкий.
– Кто?
– С ответом торопит посол…
– Что ж! – внезапно озлился Алексей. – Пропишу!
Правая нога его судорожно подогнулась и выпрямилась – точь-в-точь как это бывало в минуты гнева с Петром. Он кинулся к столу и поспешно написал:
«Желаю монашеского чина и прошу о сем милостивого позволения…»
Петр нервно бегал по хоромам, дожидаясь гонца. Вдруг из опочивальни царицы донеслось что-то похожее на мяуканье.
«Петрушка плачет!» – всполошился царь. Ребенок беспомощно тыкался губками в материнскую грудь. В его старческом личике не было ни кровинки. Черные глазки гноились. Сморщенные кулачки мяли кружевную шелковую сорочку. Петр поцеловал царевича в золотушное темечко и, перекрестив, помог ему ухватить сосок. Дитя угомонилось и зачавкало.
– Ах, шельма, сосет! – блаженно улыбнулся государь. – За послушание я тебе, Петр Петрович, гостинчик сейчас поднесу. Хочешь гостинчика?
Он что-то торопливо написал и положил бумажку в колясочку:
– Держи, сынок. Подрастешь – сам по сей писульке узнаешь, что с сего дни каждый отец в моем государстве может наследство вручать не старшему сыну, а кому воля будет его.
Екатерина благодарно поглядела на мужа и вздохнула:
– Про одного сына помнишь, а о другом не печешься.
– И то верно, – вставил невесть откуда взявшийся Меншиков. – Опала опалой, а про здоровье Алексея Петровича сам Бог велел думать…
Царь насупился:
– В жизни и здоровье Бог один властен. Что же, я ему свои силы отдам?
– За рубеж его надо отправить, – сокрушенно вздохнул светлейший. – Там и воды всяческие, и лекари настоящие.
Петру пришлись по мысли эти слова.
– Можно и за рубеж. Авось не только здоровьем поправится, а уму-разуму научится у иноземцев, в стороне от наших начетчиков. Поеду и его захвачу.
Этого только и хотели Екатерина и Меншиков. Они твердо знали через Евстигнея, что враги государя задумали отправить царевича какими угодно правдами и неправдами в чужие земли, чтобы распустить потом слух, будто Алексей бежал от «злых утеснений» отца. Замыслы друзей и врагов государевых в этой части трогательно совпадали.
Когда вернулся гонец, Петр не захотел читать ответного письма Алексея.
– Ну его! Стану я всякую брехню читать, – и так и ушел, не притронувшись к цидуле, которую еще недавно с нетерпением ждал.
В сенях государь встретился с Ромодановским и Толстым.
– Воры губернаторы наши! – рявкнул князь-кесарь. – Сукины сыны губернаторы наши!
– Неужто сызнова Гагарин попался?
– Он, он!
То, что сатрапы нечисты на руку, не было новостью для Петра. И обер-фискал при Сенате, и Ягужинский каждый день доносили «об учинении непотребства» сановниками, но государь до поры до времени мирился с этим злом, не принимал слишком крутых мер.
Однако князь Гагарин слишком уж распоясался. Вся Сибирь ополчилась против него. Он не щадил ни богатых, ни бедных. Отдав все доходные службы своим родичам, он вместе с ними разорял народ как только мог. Никогда еще Сибирь так не хирела от поборов, как при Гагарине.
Царь не раз грозился публично казнить губернатора, лишить его со всеми потомками имений и чести, вызывал к себе и собственноручно «учил» дубинкой. Ничего не помогало – князь продолжал свое. Тогда Петр распорядился выслать из Сибирской губернии всех княжеских свойственников. «Пускай теперь разгуляется, при новых споручниках», – торжествовал он, отправляя в Сибирь предложенных Ягужинским «своих» людей. Гагарин ненадолго присмирел, но вскоре нашел новые источники для наживы.
С этим «птенцы» и пришли к государю.
– Нестеров-фискал все проведал, – рассказывал Ромодановский. – Страсти берут, что прописано про вора-князя.
Царь вырвал из рук Федора Юрьевича донесение.
«Проведал я в подлиннике, – писал Нестеров, – что князь Матвей Гагарин свои и других частных людей товары пропускает в Китай под видом государевых с особенными назначенными от него купчинами, отчего как сам, так и сии его приятели получают себе превеликое богатство, а других никого к китайскому торгу не допускают; от сего запрета и бесторжицы многие пришли во всеконечное оскудение. Предлагал я в Сенат, чтобы послать в Сибирь верного человека и с ним фискала из купечества для осмотру и переписки товаров в последнем городе, куда приходит караван, но учинить того не соизволили».
– Судить! – затрясся, забрызгал слюной царь. – На виску!
В тот же день в Санкт-Питербурх отправился гонец с приказом Сенату «учинить наистрожайшее следствие вору Гагарину».
А к вечеру Петр слег.
Днем он еще кое-как держался, даже вел сидение, на котором было постановлено: «Назначить при Сенате особого генерал-ревизора, Василия Никитича Зотова, коему надлежит неусыпно быть при сановниках, також неустанно следить за выполнением указов всяческих, а о нерадивых членах Сената и о споручествующих ворам немедленно докладывать князю Ромодановскому». Но, освободившись от дел, он почувствовал такую слабость, что едва добрался до своей опочивальни.
В полночь в нижней крахмальной юбочке и атласных туфельках на босу ногу к Петру прокралась Гамильтон. Царь, одетый, разметался на постели и неестественно, словно его давил кто-то, храпел. Марья Даниловна подумала, что он спит, шаловливо начала его тормошить. Тогда Петр, с огромным напряжением приподняв голову, показал пальцем на широко раскрытый рот. Лицо его перекосилось, в углах губ показалась пена.
– Кубок дай… большой… Кубок орла… Чтобы можно было вылить в него все мое горе… Чтобы и Алешеньку моего позабыть… Кровь и плоть мою позабыть… Кубок горя подай…
Гамильтон побежала будить царского лекаря.
– Три болезнь, – печально обронил лекарь. – Нерв, лихораток и лоханка почка, что есть по-латынь пиелит. Ошень некарашо.
К утру Петр казался уже полутрупом.
Взглянув на больного, князь-кесарь оторопел и не поверил себе, ощутив на щеках своих слезы.
– Плачу? Я? – в первый раз в жизни растерялся он. – Да что я, хмелен?
Пришибленный, жалкий, он поплелся к протопресвитеру.
– Иди. Приобщить Святых Тайн наш… нашего…
Рыданья потрясли его. И он упал, бесчувственный, железный человек этот, сбив с ног старика священника.
Два месяца Петр боролся со смертью.
Двадцать седьмого января 1716 года, еще слабый и мертвенно-бледный, он уехал в Голландию, потом во Францию договариваться о совместной борьбе против шведов и, «ежели даст Бог, учинить с иноземцами торговое соглашение».
С ним отправились царевич Алексей, Екатерина, Марья Даниловна, новый любимец царев – денщик Иван Михайлович Орлов и в качестве толмача – князь Куракин[98].
Глава 10Де Бурновиль
Что-то не ладилось с фабрикой «штофов и других парчей» графа Апраксина, барона Шафирова и Толстого.
– Зря мы Лефорту доверились, – ворчал Апраксин. – Вот ежели бы Васька Памфильев был, все инако бы обернулось. А сей немец токмо путает нас. Даром что носит имя упокойника Франца Лефорта.
Васька был далеко, в «персидских странах». Он с честью выполнял все, что было ему поручено, и гнать его во Францию на помощь агенту Лефорту не было никакого смысла.
Лефорт уже больше года катался по французским провинциям, подыскивая искусных мастеров и закупая «фабричное снаряжение». В цидулах он неизменно жаловался на дороговизну и каждый раз требовал денег.
Шафиров, которому в конце концов надоели «мошенства», отправил агенту грозное письмо:
«Либо немедля оборотись с добрыми мастерами и инструментом, либо к дыбе готовься. То ничего, что ты в иноземных обретаешься землях. Повсюду найду».
Испуганный Лефорт взялся за ум. В одной развеселой таверне он познакомился с дезигнатором[99] узоров де Бурновилем.
– Мастеров? Ради бога… Сколько угодно! Можно на вес, можно пачками.
Лефорт был в восторге. Новый друг его вмещал в себе все достоинства: он был отменным рисовальщиком, и пил так, что иному соборянину из паствы всеяузского патриарха не угнаться, и знал толк в девицах. Боже мой, каких только женщин не выискивал он для «московита»! Лефорт не жалел для них франков и щедрой рукой рассыпал золото компанейщиков.
Получив новое письмо от Шафирова, еще более грозное, чем первое, и с грустью взглянув на отощавший кошель, агент собрался в Россию. За Бурновилем дело не стало. Он в один день набрал «мастеров», закупил «снаряжение» и со всей компанией явился к Лефорту.
– Мы готовы, месье.
Перед въездом в Москву «мастера» выслушали наставления дезигнатора и, отоспавшись, отправились к компанейщикам.
– Женщин зачем привезли? – удивился Толстой.