естьянок. Слава о мещанском кружале ширилась и росла, пока не дошла наконец до Шафирова в Санкт-Питербурх.
Приехав в Москву, барон отправился к бывшему своему доверенному. Памфильев встретил его низким поклоном, но достоинства своего не уронил и держался, как вместно знающему свой вес человеку. После двух-трех посещений барон заявил ему, что «почтет незазорным зреть его в интересентах по фабричным делам».
Васька не задумываясь согласился.
Доходы кружала уже не удовлетворяли его. В Китай-городе открылась «лавка штофов и других парчей гостя Василия Памфильева», по городам шныряли целовальниковы уговорщики, скупавшие у промышленных крестьян полотно, канаты, скобяной товар, овечью шерсть, меха. С помощью знатных компанейщиков удалось заручиться подрядами на казну.
Но чем больше жирел Васька, тем беспощаднее урезывал он расходы по дому. Сам он кормился около гостей, не тратя на себя ни гроша: там поднесут чарку, здесь попотчуют пирогом – глядишь, и сыт. А Надюша работала от зари до полуночи. Все хозяйство лежало на ней одной. Она отвечала и за себя, и за двух стряпух. Кормил же ее Васька чем попало и держал впроголодь.
По лицу он больше ее не бил: боялся, что кто-нибудь увидит из знатных людей и осудит. Зато все тело Надюши превратилось в сплошной кровоподтек. Каждую ночь, подсчитав расход продуктов, Памфильев находил какое-нибудь упущение и доставал из-под кровати бич.
– Раздевайся!
Только один раз Надюша отказалась терпеть побои:
– Помилуй, Васенька… Тяжелая я…
Рука Памфильева застыла в воздухе. Ни в тот вечер, ни в следующий он не трогал жену. На поварню в помощь Надюше были отправлены три сиделицы. Надюша, к величайшей радости, стала улавливать в отношении мужа что-то похожее на заботливость.
Но и это длилось недолго.
Как-то вечером с гостинцами от Надюшиных родителей пришел псаломщик из церкви Воскресения-на-Гончарах. Надюша увела гостя в сени.
– Дядя Влас, – горячо зашептала она, – скажи батюшке с матушкой, что мне хорошо. Чаю скоро свидеться с ними. Муж вечор говорил, как буду на сносях, сам за батюшкой с матуш…
Вдруг она услышала окрик мужа и смешок одной из сиделиц:
– В сенях они. С каким-то молодцом шепчутся…
Памфильев с шумом распахнул дверь:
– Так вон оно чего! Вон ты какая есть тварь!
Он всю ночь пытал жену:
– Покайся, что с полюбовником шушукалась… Кайся же, гадина! Я доподлинно знаю, что ты и зачала от него.
Утром, когда Васька отправился по делам, Надюша тайком выбралась со двора и убежала в Гончары. Со спокойствием, от которого у родителей ее мутился рассудок, она рассказала все, что перенесла от мужа.
Собравшись с последними силами, отец Тимофей отправился в кружало. Но Васька не пустил его дальше крыльца.
– Не с челобитною ли от девки? – расхохотался он. – Думаешь, с хлебом-солью встречать ее буду?.. Приведут ее, стерьву! На то у нас и полиция есть. Не дозволю имя мое честное порочить. Я не кто-нибудь, а гость гильдейный!.. Верну к себе в дом, коль захочу.
– Василий Фомич! – взмолился священник. – Клевету возводишь ты на нее. То псаломщик был. Все знают, что он на малый часок забегает иной раз к ней с гостинчиком от нас.
Целовальник, не переставая хохотать, захлопнул перед ним дверь. Отец Тимофей вдруг оживился. «Полиция!.. Ныне новые времена, сам царь вступился за женщин. И полиция вступится».
В полиции, однако, его встретили с холодным недоумением.
– Не наше дело в домашние свары встревать.
– Живого места нету на ней. Он, почитай что, уже убил ее. Для ради Бога, для ради младенца, коего носит она во чреве своем, прошу: помогите!
– Когда убьет, тогда и жалуйте. В те поры и встрянем в сие дело.
Больше недели Памфильев не беспокоил Надюшу.
– Уедем! – молил отец Тимофей дочь. – Он побеснуется, да и махнет рукой. Можно в Сибирь, можно на Украину… Мала ли наша земля? Я так укрою тебя, что никто не найдет.
– Нет, он найдет, – в жестоком страхе отвечала Надюша. – Ему все знатные люди друзья. Он все может…
«Убить! – все чаще думал священник. – Нам с ним погибнуть, а Надюшу спасти». Но как только в представлении его возникал образ убитого человека, он содрогался всем своим существом и чувствовал, что не сможет выполнить задуманное. Тогда он возвращался к Богу и в исступленной молитве просил заступничества.
В воскресенье после обедни, когда все ушли из церкви, он пал ниц перед амвоном:
– Даю обетование, Господи Боже, до конца дней странничать во имя Твое, служить телом и духом всем людям Твоим, воздавать за зло добром, утешать сирых и не отступаться до последнего издыхания от пречестного Евангелия Твоего. А Ты, Господи Боже, Отец мой Небесный, спаси дочку мою! Ведь она же и Твоя дочка, Господи. Ведь и она и я – чада Твои. Пожалей же нас, Отец наш всемилостивый…
Он приподнялся и снова стукнулся об пол лбом.
– Но ежели не такова воля Твоя, малое моленье прими. Ежели не дал Ты родимой Надюше моей многая лета, прими раньше мою душу. Хоть на единый час до того, как пошлешь за ней! Не допусти сей муки голгофской. Не даждь ми зреть кончину Надюшину! Не даждь! Не даждь!
Он встал, торжественный, строгий и успокоенный, с непоколебимой верой в «правду Господню».
А вечером кто-то постучался в оконце его домика. Матушка открыла дверь и отшатнулась. Перед ней стоял Васька.
– Я ненадолго. Мне с Надеждой словом перекинуться токмо.
– При нас говори.
– Чай, муж волен в жене…
Он рванул за руку Надюшу и почти силой уволок ее в горничку.
– Суздаль памятуешь? Ну и заруби на носу: нынче не вернешься, быть родителю твоему на плахе. Слыхала, чай, уже и Досифей в застенке сидит?
Надюша поняла сразу, что муж не шутит, и, чтобы спасти отца, решилась на страшный обман.
– Прости, отец, – вернувшись, поклонилась она родителям до земли. – Прости, матушка. Васенька обетованье дает перед Богом, что ради чада грядущего по-хорошему жить со мной будет.
– Обетованье? – размашисто перекрестился отец Тимофей. – Так клянись же при мне, Василий Фомич!
Васька дал торжественное обетование.
«Слава Те, Господи, что сотворил по молитве моей! – возликовал священник. – И еще клянусь Тебе, Спаситель наш, что и я обетованье исполню свое. Уйду, Господи, странничать в мир Твой скорбный».
– От кого зачала? – едва переступив порог своих хором, крикнул целовальник.
– Побойся Бога… От тебя, Васенька!
– Врешь!
– Богом клянусь!..
Васька повалил ее на кровать.
– От кого понесла? Говори!
– Богом клянусь…
– Так ты еще богохульствуешь!
Мутные глазки Памфильева налились кровью. Пальцы хищно царапнули воздух и вдруг впились в горло жены. Она хотела крикнуть, дернулась и широко раскрыла рот. Что-то хрустнуло, тяжко отозвалось в груди. Перед глазами пошли круги – зеленые, красные, черные.
– Батюш…
Черные круги пошли, черные круги…
Стук в окно вывел отца Тимофея из молитвенного оцепенения.
– Скорее! – кричал псаломщик. – Скорее! Дочка ваша… Вашу дочку… Несчастье…
Через два месяца, немного оправившись, священник улучил минуту, когда матушки не было дома, и тайком ушел на кладбище.
На могилке дочери он ткнулся лицом в землю и тихо, чтобы только душа Надюшина слышала, зашептал:
– Я виноват… Я на волю Спаса нашего положился… Не в Спаса нужно верить, а в охотницкий нож…
Сторож стоял в стороне. «Ума решился, – подумал он. – Про нож какой-то поминает, бедняга…»
Отец Тимофей улыбнулся блаженно:
– Не бойся, дочка. Тебе не будет больно. Я разожму персты его окаянные! Я… так вот… вытяну свою руку, эдак вот пальцы расставлю и сдавлю его горло. Он тогда, Надюшенька, разожмет персты… И тогда ты вольно вздохнешь… Обетованье даю! Доченька! Дочка!
Проведав через псаломщика, что стараниями Шафирова Ваську выпустили из острога и отправили под чужим именем куда-то на окраинную компанейскую фабрику, отец Тимофей в тот же день покинул Москву с твердой верой найти разбойника и разжать его страшную руку.
Глава 18Эка ведь душа черная!
Марья Даниловна стала замечать, что государь охладевает к ней. Но она нисколько не опечалилась этим. За рубежом она близко сошлась со статным красавцем, Иваном Михайловичем Орловым. Дошло до того, что фрейлина – только бы удержать денщика подле себя – начала дарить ему драгоценности, принадлежавшие царице.
Екатерина догадывалась, кто обворовывает ее, но из жалости молчала.
– Тяжелая она, – шептала царица своей новой любимице, Авдотье Чернышевой. – Покудова и трогать жалко…
Гамильтон была уверена, что никто не подозревает о ее беременности, и всеми силами старалась не выдать себя. Но это никого особенно и не интересовало. Весь двор думал, говорил и жил одним – делом царевича и его споручников.
Сам Петр почти не вспоминал об арестованных. Он часто шутил, принимал у себя сановников, зарубежных послов и купчин, посещал фабрики, сам лично отбирал сукна и обувь для армии, много работал над составлением указа об устройстве новых сухопутных и речных дорог.
Только поздними вечерами, когда никто его не видел, он давал волю своему горю. Стыд, гнев и лютая боль изводили его. Сознание, что сын – «изменник», не вмещалось в мозгу, сводило с ума. Вгрызшись зубами в подушку, Петр метался на постели, задыхаясь от бессильной ярости и нетерпения.
И наконец он дождался.
Толстой сообщил из Дрездена, что разыскал царевича, и просил «безотлагательно отписать Алексею Петровичу, что он-де помилован царем и что за бегство не будет с него взыскано».
Нежное письмо, подкрепленное клятвами, было тотчас же отправлено.
Теперь, когда развязка приближалась, царь окреп духом. Больше он не вспоминал об Алексее как о сыне. Царевич стал чужим и враждебным человеком, от которого надо было как можно скорее отделаться.
Двадцать восьмого декабря 1717 года от Толстого прискакал снова гонец.
«…Я его милость, – писал дипломат, – поднадул малость, сказавши, что ежели он не вернется, то вы сами к нему изволите приехать. Весьма удручился он от сих моих слов. „Ежели, говорит, отец благословит на брак с Евфросиньей, приеду. Только пусть он не соизволит утруждаться, пусть не едет ко мне”. И я сам, суврен, так прикидываю, пошто не посулить?»