— Да будет тебе креститься! Пиши.
Александр Данилович был краток и сух. Он не просил, не настаивал, а только напоминал Анне Монс, что ждать больше нельзя. «Царь, — диктовал он, — прослышал уже про аморы твои. Ныне, ежели сама не откроешься ему, всё потеряешь...»
Сунув дьякону золотой, светлейший пошёл из сарая, на ходу бросив:
— Так и обскажи ей, как я тебя обучал.
Через несколько минут Меншиков был уже в штабе и допрашивал перебежчиков. Неприятель стоял ближе чем на пушечный выстрел.
Поздней ночью шведы ринулись всей силой на дивизию князя Репнина. Растерявшиеся Меншиков и Шереметев, только теперь понявшие, что их безбожно обманул перебежчик, трижды отдали приказ войскам идти на подмогу к князю и трижды отменили своё распоряжение. Оба генерала очутились между двух огней. Рискнуть на бой было страшно. А вдруг наступающие войска являют собой главную неприятельскую силу? Что, если среди шведов находится сам король? Как нарушить приказ государя — избегать до поры до времени встречи с Карлом? Но преступным казалось и отступление в минуту, когда войскам Репнина грозит гибель. За это тоже не погладит по головке Пётр.
Пока на правом фланге шло совещание, шведы уже торжествовали победу.
Репнин с войском убежал с поля брани. Шереметев и Меншиков, так и не приняв боя, скорым маршем отступили к Днепру.
Весть о поражении застала государя в одном дне пути от Головнина.
— Что ж, — к удивлению ближних, улыбнулся Пётр, — значит, нашим викториям срок не вышел ещё. Значит, ещё учиться нам надобно малость.
На военном совете он держался бодро и даже шутил.
Отправив Меншикову цидулу с требованием строго расследовать причину поражения Репнина, царь удалился к себе. Всю ночь пролежал он без сна, обдумывая, что делать дальше. Ничего доброго впереди не предвиделось. Напасти грозили отовсюду. Швед был силён и по праву кичился большими знаниями военной науки. У неприятеля всё было лучше, обдуманней, чем у русских. Главное же — там никто и не думал о каких-либо смутах. Другое дело было в России. «Словно бы и не воины, а ватаги разбойные! — грыз подушку царь. — Того и жди, крамола поднимется».
Невольно вновь и вновь вспоминался гетман.
— Потому Карл и прёт всё на юг да на юг! — вскочил Пётр с кровати. — Всё ясно! То Мазеповы козни.
Он присел на край постели. Перед ним как в тумане промелькнули местечки, села, деревни. Вот он продвигается с конницей к Киеву. Его сдержанно встречают казаки... Лицо его светлеет, взгляд проясняется. «Бунтовать хочешь, гетман? Добро. Быть бунту, Иван Степанович».
В тот же час к Голицыну поскакал гонец с тайным приказом:
«За благо почитаем Мазепу упредить в его замыслах: казакам помочь побунтовать, душеньку отвести. Одначе с другого края...»
После обеда царь отправился на сидение с приехавшими: Шереметевым, Меншиковым, графом Головкиным, князем Григорием Долгоруким и генералами: Гольцем, Репниным, Аллартом, Брюсом, Рено, Дальбоном.
После долгих споров все согласились с мыслью светлейшего и приговорили:
«Понеже неприятель... марширует к Могилёву, а оное место осадить за пространностью и упреждением неприятельским трудно... стать всей кавалерии и конной пехоте по Днепру от Шклова до Могилёва... смотреть на неприятельские обороты, куда обратится — к Смоленску или к Украине, — трудиться его упреждать...»
Было уже под вечер, когда царь ушёл с Александром Даниловичем к себе.
Небо мрело, дымясь кое-где призрачными белыми облачками. Осыпавшиеся акации стояли разморённые, дремотно уронив ветви. Приторно-сладко дышали липы. Воробьи лениво тыкались клювами в преющий на дороге помёт. Где-то хрипло, точно со сна, кукарекал петух.
— Липа-то, — глубоко вздохнул Пётр, — каково сладостно благовонием отдаёт. Ни дать ни взять, Монсовой пахнет.
Меншикова передёрнуло. «Эка ведь далась ему девка немецкая!» — выругался он про себя и склонил голову.
— Стосковался я и по другам твоим. По матушке Марте... Каково бы рада была тебя вдруг узреть!.
— Да и Монсова, чать, тоже обрадовалась бы.
Светлейший неопределённо пожал плечами и вздохнул:
— Может, и Монсова.
— Иль что прослышал? — всполошился Пётр.
— Нешто в этакой дали что услышишь?.. Я так... Ни к чему...
— А ни к чему, и молчи!
— И то молчу, ваше величество.
Стычки со шведами происходили почти ежедневно. Однако русские, подчиняясь приказу царя, старательно избегали встречи с главной силой противника.
Недалеко от Доброго Карл дожидался Левенгаупта, который должен был привезти с собой богатый обоз провианта и снаряжения. Долго задерживаться в опустошённой округе, однако, нельзя было. В армии начинался голодный мор.
— Чем только живы эти русские свиньи? — удивлялся Карл. — Ведь не землю же грызут они в самом деле?
Генералы с омерзением морщились:
— У этих московитов три доктора, ваше королевское величество: доктор Водка, доктор Чеснок, доктор Смерть. Разве скотам нужно что-нибудь, пригодное европейскому цивилизованному желудку?
Получив распоряжение идти к Стародубу, Левенгаупт разразился проклятиями. Легко сказать, идти на соединение к Стародубу! А две реки, Днепр и Сож, между которыми стоит с войском сам московский царь? Как их миновать?
Но... король приказал, и приказание надо было исполнять. И Левенгаупт полез на рожон.
Пётр созвал генералов и сухо объявил:
— Левенгаупта допустить к Карлу — всё едино что нам в петлю лезть. Ну, и всё. Кто попытается отступить, беги загодя, потому живым в землю зарою, ежели изловлю. А? Сей бой да будет первой ласточкой грядущих викторий!
Всем стало ясно, что наступает решительный час. На смотру, любуясь новеньким обмундированием войск, лесом поблескивающих на солнце багинетов[27] и стройными рядами пушек, изготовленных на русских фабриках и заводах, царь преисполнялся великой гордости.
Не в силах сдержаться, он по-детски хлопал в ладоши и с сияющей улыбкой прыгал от генерала к генералу:
— А наши-то? Чудеса-то какие кумпанства наши творят! Сие вам не крестьянское рукомесло! Шалишь! Минуло времечко, когда мы с бору да с сосенки одежонку да оружие собирали... Фабрики, они — во! Только мигнёшь — и караваны всякой всячины подают... Д-да! В эдаком виде обнищавшего шведа не одолеть и не мыслю! Как пить дать — одолеем.
Двадцать седьмого сентября 1708 года русские войска встретились с Левенгауптом под деревней Лесной.
На другой день земля задрожала и небо взвыло от жестокого грохота пушек. Деревня запылала. Полыхнул пожаром и лес. Воздух пропитался страшным запахом человеческого горелого мяса. Отчаяние, безнадёжность и ужас порождали доблесть, геройство. Люди набрасывались на людей, разбивали друг другу головы, вгрызались зубами в горло.
Царь с горсточкой гренадеров носился на своём коне по неприятельским нестройным рядам и крушил всё, что попадалось ему на пути. Он был страшен, этот бледнолицый витязь с тонкими и длинными ногами, с трясущейся головой и пылающими глазами.
— Вперёд! — истошно ревел он. — Сыны мои! За веру! За царя своего!
К исходу ночи всё было кончено. Левенгаупт позорно бежал, оставив русским весь свой богатый обоз.
В Москву и Санкт-Питербурх поскакали гонцы:
«Объявляю вам, что мы вчерашнего числа неприятеля дошли...»
23. СОПЕРНИЦЫ
Марта штопала рваные чулки государя, когда ей доложили о приходе дьякона Евстигнея. Она тотчас же приняла гостя и заложила дверь на засов.
Евстигней довольно крякнул.
— Поздорову ли, матушка государыня?
— Здорова.
— Сколь велелепно обличие твоё, матушка-государыня, — продолжал дьякон, — и каково сладостно в нос шибает благовоние, источаемое от пречистых риз твоих!
Решив, что всё положенное этикетом исполнено, он уселся на лавку и приступил к делу. Прежде всего он счёл нужным посетовать на Александра Даниловича:
— Кручинит меня светлейший, матушка государыня! Велел цидулку добыть у Анны Ивановны, а путя, как добыть, не указует. О сём моё сокрушение.
— Да ты-то был у неё?
— От неё шествую. Осквернён духом Кукуя... Басур...
Он вдруг закашлялся и, со страхом воззрившись на хозяйку, сунул руку в карман, пребольно ущипнул себя за ногу. «Истукан! Перед тобой басурманка, а ты немцев честишь».
Марта поняла его замешательство и улыбнулась:
— Почему замолчал?.. При мне можно немцев басурманами называть. Я скоро православной стану.
— Неужто? — привскочил дьякон.
— И крёстный уж есть. Царевич Алексей.
Слёзы умиления прошибли Евстигнея.
«Ну, — глубоко вздохнул он, — ныне сам Бог благословит усердие моё». Никто, правда, и до этого дня не посмел бы обвинить Евстигнея в нерадивости или в неверной службе двум женщинам: Скавронской и Монс. Но всю работу свою до сих пор он ограничивал только добросовестною исполнительностью, ни в малой степени не желая участвовать в ней как советчик. Дьякон прежде всего был православным человеком и «елико мочно блюл во всей истине» свою веру. Не раз одолевали его сомнения: «Что, ежели не зря болтают люди? А ведь может статься, что и впрямь сия блудная девка, Марта Скавронская, кореньем обвела его царское величество и всю православную Русь в лютерскую веру окстит». Евстигней был поэтому осторожен. Что прикажут, делал, но сам не придумывал и не предлагал ничего. И вдруг — эта замечательная новость!
Оставив ненадолго гостя, хозяйка вернулась с полной бутылкой и миской свежепросоленных огурцов.
— Отменный плод! — опорожнив чарку, захрустел дьякон огурчиком. — И чеснок благоухает, и лавр, яко в саду эдемском...
— Сама солила, для Петра Алексеевича. С оказией отправить хочу.
— Добро! — похвалил Евстигней и, проглотив огурец, покрутил в воздухе пальцем. — Поелику ты будешь православным чадом, а Монсова пребывает в еретичестве, хочу я немке... того... не знаю, как при тебе, царица, сказать, а по-нашему — шиш поставить.