То же внушал Пётр и новому гетману Скоропадскому, за которым наказал Голицыну и отцу Никанору (за усердие возведённому в настоятели) следить, «как за собственным оком».
Страх перед не знавшим поражения Карлом давно прошёл у царя. За восемь лет войны Пётр многому научился. Оружейные заводы и кумпанейские фабрики работали вовсю. Острого недостатка в снаряжении, обмундировании и провианте уже не было. Да и подстерегавший его враг был мало похож на нарвского льва, одним ударом опрокидывавшего целые корпусы русских солдат. Шведские армии скорее походили на толпы оборванцев, чем на регулярное войско.
Царь хоть и торопился, но занять Полтаву не успел. С одной стороны, войти в город помешали болота и река Ворксла, с другой — уже орудовал неприятель. Для связи с осаждёнными Пётр приказал метать в Полтаву бомбы, начиненные письмами.
Вскоре через головы врагов в Петров стан прилетела ответная бомба:
«Пороху почти нет. Долго держаться не можем».
Двадцать шестого июня 1709 года государь проехал по фронту. Смотр удовлетворил его. Войска выглядели бодро, даже молодцевато. Поутру начался бой, а к обеду Пётр, хмельной от счастья, уже писал Скавронской:
«Матка, здравствуй! Объявляю вам, что всемилостивый Господь неописанную победу над неприятелем нам сего дня даровати изволил; единым словом сказать, что вся неприятельская сила наголову побита, о чём сами от нас услышите, и для поздравления приезжайте сами сюды».
— А теперь столы! — по-мальчишески закричал государь, — Столы! Вина! И эх, гуляй, веселись! Ходи, хата, ходи, печь, хозяину негде лечь!
На обед были приглашены пленные: первый министр Карла граф Пипер, фельдмаршал Реншельд, четыре генерала и множество неприятельских офицеров.
Меншиков сам налил первый кубок и подал Петру.
Все встали.
— Я пью за здоровье учителей! — рявкнул царь. — За здоровье учителей, научивших меня военным артеям!
— Осмелюсь спросить, кто эти учители? — обратился Реншельд через толмача к государю.
— Вы, господа шведы!
Глаза пленника повлажнели, на лицо легла тень горькой улыбки.
— Хорошо же ученики отблагодарили своих учителей.
Начался пир...
Было ещё далеко до утра, когда Пётр проснулся. От хмеля не осталось и следа. Только во рту держался ещё тяжёлый дух винного перегара да правая сторона головы как будто казалась тяжелее левой.
— Пора! — толкнул он храпевшего рядом светлейшего, но тот что-то промычал и повернулся к стене.
Выскочив в сени, государь вернулся с ушатом холодной воды:
— Зело помогает. Лучше ослопа[28].
Через час светлейший с девятитысячным войском спешил уже в погоню за шведами. Догнал он их у Переволочны. Население, испугавшись боя, бежало в лес, разрушив предварительно мост через Днепр. Шведы попали в ловушку и сдались без боя. Карл и соединившийся с ним Мазепа едва успели переправиться в лодке на другой берег.
— К чёртовой матери! — плюнул в их сторону Меншиков. — Порезвитесь, покелева на свободе.
Погоняя прикладами шестнадцать тысяч пленных, армия светлейшего вернулась в Полтаву.
— Поздравляю с викторией нового фельдмаршала! — приветствовал государь «птенца».
— Земно кланяюсь за сию милость высокую, ваше величество. Но ежели нынче же в солдаты меня разжалуете, Богом клянусь, всё едино до последнего издыхания буду славословить великое имя великого нашего Петра Алексеевича.
И, сморгнув непрошеную слезу, Александр Данилович приник в долгом поцелуе к плечу Петра.
Часть вторая
1. НА НОВОЕ ЖИТЕЛЬСТВО
С тех пор как сгорели хоромины, купчины словно бы сговорились: никакой силой нельзя было загнать их в Безобразовку.
А чего только не придумывал Лука Лукич! Он и песенников завёл, и цену сбавил, и вино разбавлял такими снадобьями, что от единого духу нутро обжигало... И ничего, ровнёхонько ничего не выходило. Метелица ли колдует, заметая дороги, пугает ли татями тёмная ночь, дождь ли сечёт, — именитые люди хоть и ругаются на чём свет стоит, а проезжают мимо. «Метелица от Бога положена, а попадутся тати иль нет, бабушка ещё надвое сказала. Буде же разбойные и повстречаются, видно будет, кто одолеет. Фузеи и топоры всегда наготове в дороге. Иная стать, ежели на тебя, хмельного, не где-нибудь, а в терему нападут».
От такой беды Лука Лукич даже животом занедужил.
Поначалу он ещё терпел кое-как, таил надежду. Но время шло, а ничего не изменялось. Кружало стояло пустым. И в конце концов целовальник решил распроститься с проклятым местом. Продав всё, что можно было, он отправил Проньку в деревню к родичам, а сам укатил с Васькой в Москву.
Дни стояли знойные, хлеба у Васьки было столько, что хоть птицам раскидывай. Васька и не заметил, как прикатил в столицу.
Первым делом они остановились у часовенки и, отслужив молебен Чудотворной Троеручнице, отправились по делам.
У китай-городской стены Лука Лукич осадил лошадь.
— Мотри, Васька, с возу ни-ни. Потому тут тебе не Безобразовка: чуть зазеваешься, не токмо воз — тебя упрут. И не учуешь.
Когда хозяин ушёл, сидельчика так и потянуло к шумливым рядам. Чтобы не поддаться соблазну, он плотно закрыл глаза и принялся насильно вспоминать про село. Но несмолкаемый гомон дразнил любопытство, не позволяя сосредоточиться. «Единый разочек пробегусь, — думал Васька, словно убеждая себя в том, что от такой короткой прогулки не станется греха. — Ей-Богу, сейчас обернусь».
Подошвенный и голенищный ряды ему не понравились: «Смердит, а никакой тебе ни корысти, ни радости». Зато пушной ряд, где громоздились соболи, бобры, лисицы, медведи, волки и шкуры Бог весть ещё каких зверей, привёл его в неописуемый восторг. «Эка живут на Москве! И даст же Бог!»
Хрипло выводя горлом какую-то песню, мимо прошла молодушка. Васька с удивлением поглядел ей вслед, потом не выдержал и побежал за ней.
— Тёинька, а тёинька! Пошто колечко не на персте носишь, а в губах держишь?
Кто-то из толпы объяснил, что в Москве все гулящие девки держат в губах бирюзовое кольцо, «чтоб прознать её легче было». Васька сразу повеселел.
— А и у нас хоромины были, — обратился он к женщине. — Выходит, и ты из хоромин будешь?
Она ничего не поняла, но нежно провела рукой по его щеке.
— Наши хоромины, паренёк, улица тёмная. А ты сам откелева есть?
Узнав, что сидельчик только что приехал в Москву и оставил без призора воз с добром, она страшно переполошилась, оглядевшись по сторонам, крикнула кого-то по имени.
К ней подошёл опрятно одетый старик, очень солидный на вид, и они втроём торопливо направились к коновязи.
— Цел, слава Богу! — перекрестился Васька.
— Теперича будет цел, — улыбнулся старик и тоже перекрестился. — Вы идите поглазеть на изобилие всяческое, а я тут косточки малость поразомну.
Спокойный теперь за хозяйское добро, мальчик вернулся с женщиной в ряды.
Его всё поражало. С широко раскрытым ртом он бегал от ларька к ларьку, пожирая глазами монисты, кушаки, шапки, сукна, объярь, кафтаны, церковную утварь, пироги, огромнейших осётров, бараньи туши, зеркальца, гробы, посуду, калачи.
Вдруг он остановился, растерянный: а где же теинька? Женщина исчезла так же внезапно, как и появилась.
Васька помчался к воротам. Но и воза не было на месте.
Отчаяние охватило мальчика.
— Убьёт Лука Лукич! — заревел он и бросился в самую гущу толпы.
Только за городом, укрывшись в роще, он почувствовал себя в безопасности. Отдышавшись немного, первым делом ощупал грудь. Заветный узелочек с деньгами был цел. По его лицу разлилась блаженная улыбка:
— Тут!
Становилось сыро и неуютно. Вечерние тени пугали. Захотелось есть. Васька сунул палец в рот и принялся сосать его, как грудной ребёнок.
Когда стало совсем темно, он не выдержал, поплёлся к мерцавшему огоньками пригороду. Добравшись до первой избёнки, он хотел уже взяться за ручку двери — и вдруг оторопел. Ему отчётливо послышался голос Луки Лукича.
Он метнулся к соседнему двору, но и тут услышал голос хозяина.
— Свят, свят, свят! Наваждение! — перекрестился он и побежал дальше.
Так подкрадывался он то к одной избёнке, то к другой, пока наконец не уснул у чьего-то порога.
Утром он проснулся на куче тряпья в крохотной горничке. Над ним стоял какой-то незнакомый старик.
— Пожуй, унучек, — сунул он ему заплесневелую корочку и головку чеснока.
В один присест проглотив подаяние, мальчик жалостливо уставился на неожиданного благодетеля.
— Аль маловато?
— Корочку бы ещё.
Старик подумал и отдал последний кусок.
— Кушай, унучек, за упокой Колюшки и Аннушки. Видно, Бог послал мне тебя заместо упокойничков моих. — И, слезливо заморгав, спросил: — Сирота?
— Сирота.
— Ну, выходит, жить тебе у меня.
— Я и то проситься хотел...
Поговорив с приёмышем, старик собрался в дорогу.
Васька увязался за ним. Шли они медленно, сторонкою, почтительно уступая дорогу прохожим. В одной руке старик держал клюку, другая покоилась на Васькиной голове. За спиною болталась сума.
За разговором они незаметно подошли к свалке.
Работа старика была незатейливая, и Васька скоро освоился с ней. Не чувствуя брезгливости, он по грудь тонул в навозе и мусоре, ловко выбирая различное тряпьё.
За каких-нибудь два часа сума была полна.
— Доброго помощничка послал деду Онуфрию Бог! — похвалил старик. — Унучки мои, Царство Небесное, Коленька с Аннушкой, вдвоём ме́не добывали, чем ты один.
В тот день Онуфрий, трижды сдавший добычу на бумажную мельницу, заработал без малого две с половиной деньги.
— Только-то! — почесал Васька переносицу. — А я, бывало, в хороминах за ночь и сыт, и пьян, и алтын добывал.
Онуфрий вздохнул.
— От наших трудов праведных не наживёшь палат каменных...