— А ты за другое возьмись.
— Где, унучек, другое найдёшь.
И старик без тени ропота поведал мальчику о том, как живут на Москве убогие, как подкрался неожиданно голодный мор, как целыми семьями мрут люди.
— Вот и Коленька с Аннушкой тож на прошлой неделе убрались. Сами голодные, а животы большие, словно бы мешок хлеба съели.
Васька подозрительно щурился и думал про себя: «За эдакую гору две с половиной деньги... Лукавит! Не инако обсчитать меня норовит».
На другой день он упросил Онуфрия взять его с собой на мельницу.
Воочию убедившись, что старик не утаивает денег, мальчик призадумался. Восторг от «валявшейся под ногами казны» улёгся, сменился унынием: «Эдак жить — и впрямь за его Колькой и Анкой уйдёшь». Вспомнились ряды, по которым он недавно разгуливал, горы всевозможного добра, обморочившая его гулящая женщина...
Ваське скоро надоело занятие тряпичника. И вот как-то ночью, убедившись, что Онуфрий спит, он потихоньку нашарил кисет с деньгами, отсчитал половину стариковских сбережений себе и навсегда покинул избу.
Утром он пришёл на фабрику кумпанейщиков Турки, Цынбальщикова, Нестерова и полковника Безобразова.
— Сиротина я, — поклонился он в пояс мастеру. — Возьми, Христа для, в ученье, дяинька.
Его охотно приняли и на первый день предоставили самому себе, воспретив лишь уходить за ворота.
Васька долго бродил вдоль высокого забора, поглядывая в щёлочки, — изучал новое место, пока усталость не загнала его в избу.
— Фу-ты! — ужаснулся он. — Словно сызнова на свалку попал!
Вдоль стен низкой клетушки тянулись заваленные тряпьём нары. На земляном полу тлели бугры гниющего сора. Крысы свободно расхаживали по избе, и когда мальчик притопнул на них, ощерились и поползли на него.
Одним прыжком Васька выскочил на двор.
Из амбара доносились сдержанные голоса.
Васька приоткрыл дверь и робко заглянул внутрь. В кирпичном тройном горне стояли три котла, в которых варился щёлок для беления полотен. У котлов, с мешалками в руках, стояли, согнувшись, голые до пояса работные. Лица их были до того красны, что казалось, будто с них содрали кожу. Из разъеденных щёлоком глаз непрестанно лились слёзы. «Чего это они плачут?» — недоумённо подумал Васька, но тут же сам потёр кулачками зачесавшиеся глаза.
— Побудь, побудь, — улыбнулся кто-то. — Так наплачешься, всю жизнь доволен останешься.
Тут Ваське не понравилось. Хлопнув дверью, он отправился дальше, в двухэтажную светлицу, где находились главные мастерские.
Никогда не виданные станы привлекли его внимание. «Тут мне и быть», — решил он про себя и осторожно прикоснулся к руке женщины:
— Можно, теинька, с тобой робить?
Работные переглянулись между собой.
— У нас тут везде можно. Всюду не нарадуешься, малец.
Васька рукою погладил край стана. Но в то же мгновение его шлёпнуло по затылку.
— Шкуры! — заревел над ним чей-то бас. — Я вам покажу раскофор!
Кое-как придя в себя, мальчик забился в дальний угол двора и там просидел допоздна — до тех пор, пока его не позвали вечерять в избу, где он так испугался крыс.
2. СТАРАТЕЛЬНЫЙ УЧЕНИК
Кумпанейщики строго распределили между собою обязанности. Цынбальщиков и Нестеров ведали работными, выдавали сырьё, следили за порядком на фабрике, а Безобразов занимался сбытом готового товара.
Так как полковника хорошо знали Стрешнев, Апраксин и Шафиров, с поставками на казну дело обстояло вполне благополучно.
Самому старейшему кумпанейщику, Турке, человеку глубоко верующему, было поручено следить за «достодолжной тишиной и христианским поведением» работных. Турка рачительно выполнял свой долг. Никто никогда не видел его гневным. Беседуя с фабричными, он не только не дрался, но даже не повышал голоса. Усядется, бывало, перед провинившимся, затеребит сухими, в бурых прожилках, пальцами пуговицы на кафтане и так горько упрётся в глаза, что становится сумно. Сидит минуту, две, пять. И всё смотрит, смотрит...
— Ондрей Петрович! — взмолится наконец работный. — Да ты лучше ударь!
Турка испуганно перекрестится и ещё более жутко пронижет взглядом. Словно в самую душу иголками тычет.
Обратятся к нему с челобитною, он сейчас же склонит голову и сложит руки крестом на ввалившемся животе.
— Истинно так. Сбывается речённое: в мире будете иметь скорбь. Одначе разберу. С мастером Германом Струком все, родимые, разберу.
А наутро Герман Струк, придравшись к какой-нибудь мелочи, так нещадно изобьёт челобитчиков, что у тех надолго исчезнет охота приставать к Турке с жалобами.
Мало-помалу все работные возненавидели сухонького, с трясущейся головой и немигающими зелёными глазами купчину.
Один лишь Васька души в нём не чаял. Зато и Андрей Петрович не оставался перед учеником в долгу, любил его как сына.
В будни они встречались на фабрике. Турка неизменно усаживался под образом, брал на колени мальчика и задавал один и тот же вопрос:
— Сетуют работные наши? Весьма, сказывают, худо живут?
— Сетуют, Ондрей Петрович.
Турка не мог надивиться уму и памяти ученика. Васька всё видел, точно передавал каждое слово ткачей, знал, чем каждый из них дышит.
Как-то Васька прибежал к Турке домой.
— Беда!
— Крест, чадушко... Прежде перекрестись, а потом говори, — пожурил купчина.
Нетерпеливо обмахнувшись щепоткой и отвесив иконам и хозяину по земному поклону, мальчик продолжал:
— Кончать хотят.
— Чего кончать?
— Работу... С понедельника порешили кончать, ежели им заместо рубля с полтиною два рубли в треть не положат.
Оставив Ваську у себя, Андрей Петрович велел заложить колымажку и укатил к Фёдору Юрьевичу Ромодановскому.
В приказе он застал Шафирова, что-то горячо доказывавшего князю-кесарю. Купчина стал в сторонке, дожидаясь, пока на него обратят внимание. Брызгая слюной и отчаянно жестикулируя, Пётр Павлович урезонивал Ромодановского не неволить московских «подлых» людишек подбирать и хоронить валявшихся на всех окраинных улицах мертвецов.
— Ей-Богу, взбунтуются. И то сулят подкладывать в хоромы мором недугующих.
— У меня взбунтуются ужотко! — зарычал Фёдор Юрьевич. — Я им покажу кузькину мать!
Однако, подумав, он сдался.
— Чёрт с ними. Завтра на подмогу им выделю два ста колодников. — И повернулся к купчине: — А тебе чего ещё тут?
Турка передал Ромодановскому всё, что узнал от Васьки.
— Вот тебе на! — свистнул Фёдор Юрьевич. — Доигрались! Как же быть?
— Прибавить, — немедленно предложил Шафиров. — Не закрываться же фабрике.
— При-ба-вить! — передразнил князь-кесарь. — Им, асмодеям, раз потакни, они на голову влезут.
Тут вмешался купчина:
— Можно прибавить, а на поверку вроде и никакой прибавки не дать.
— Как так?
— А так вот. Не по третям года платить, а поштучно.
И им добро, и нам не в убыток, потому день и ночь тогда спину гнуть будут, чтоб боле штук выгнать.
— Ну уж, придумал! — окрысился Фёдор Юрьевич. — Они тебе такое пропишут, когда ложь твою на чистую воду выведут — чертям тошно станет.
— Да небось и на мне крест на шее. Я не так, чтоб уж совсем без прибавки, — пошёл на попятную Турка. — Я норовлю по-христиански, как лучше.
Он принялся что-то долго высчитывать, немилосердно теребил пуговицу на кафтане, фыркал и то и дело обращался с немой просьбой о помощи к Петру Павловичу.
— Ладно! — вздохнул он наконец. — К рублику с полтиной пятачок прикинуть можно.
— То не цифирь, — отверг Шафиров.
— Погоди! — топнул Ромодановский. — Я им ужотко пропишу цифирь. Всех верховодов выловлю и языки повырываю. Больно умён язык стал у них.
— А больше пятака никак невозможно, — огорчённо потупился Турка. — Себе в убыток.
Начался торг. От святости купчины не осталось и помина. Мёртвое лицо его ожило, пошло багровыми пятнами. Он стал даже как будто выше ростом.
— Семь копеек, и ни деньгой больше! Пускай давятся нашим добром. Семь. Семь! Ни деньги боле! Семь!
Кое-как сошлись на трёх алтынах.
Когда Турка собрался проститься, князь-кесарь грубо схватил его за рукав:
— А верховоды кто?
Купчина перекрестился:
— Христос с ними. Я зла не имею на них... Вот нешто малец, что у меня в учениках ходит, Васькой звать, знает про них... А я зла не имею.
Ромодановский приказал немедленно доставить Ваську в приказ.
3. ИУДИН ОПАШ
Васька сразу полюбился Фёдору Юрьевичу. На вопросы он отвечал бойко, не задумываясь, был почтителен и если чего-нибудь не знал, так прямо, не путая, и говорил, что не знает.
Однажды, после какого-то очень важного сообщения ученика, князь-кесарь до того растрогался, что погладил его по голове и наградил алтыном. Видевшие это приказные поразинули рты. «Без злого дела часу прожить не может, — подумали они про себя, — а сердце христианское имеет».
С тех пор все окружавшие князя-кесаря стали относиться к Ваське не только с уважением, но и с некоторым даже трепетом.
Точно следуя советам Преображенского приказа, ученик держался на фабрике так, что к нему не мог бы придраться даже самый недоверчивый человек. Был он мальчиком послушным, тихим, очень много молился и всегда, без всякой на то просьбы, кому-либо прислуживал.
Однажды Васька пришёл к Фёдору Юрьевичу в необычное время.
— К нам на фабрику атаманы забрались! Послы от ватаги!
Ромодановский бросился к мальчику:
— Где? Когда? Какие ватаги?
Через несколько минут к фабрике неслись во всю прыть переряженные солдаты и поручик.
Три посла от станичников, обо всем договорившись с товарищами, явились к мастеру.
— Мы к твоей милости, — сняли они шапки. — Потому как ткачи мы и желаем на дело стать.
Мастер повёл их к станкам и, убедившись, что они кое-что смыслят в работе, стал снисходительней.