Всё было так, как говорил Евстигней: дверь с чёрного хода не заперта, в сенях — ни души. У порога в приёмный зал безмолвно ждал сподручник дьякона — мажордом.
— Где? — едва слышно спросил Меншиков.
— В трапезной, — так же тихо ответил мажордом.
Моне сидела, прижавшись к Кейзерлингу, и поила его с ложечки каким-то сиропом. Вдруг ложечка выпала из её руки: она увидела в зеркале безумное лицо государя.
Далеко в сторону отлетел стол. С грохотом просыпались бутылки, чашки. Зазвенели вышибленные оконные стёкла, треснули рамы. Схватив немку, Пётр поднял её и стукнул грудью о край стола. Меншиков облапил посла и вынес в соседнюю горенку.
Неожиданно царь прекратил расправу.
— Пантрет! — топнул он ногой. — Живо! Ворочайся! Еле живая Анна Ивановна поползла в опочивальню и вернулась с украшенным бриллиантами портретом царя.
Пётр вырвал из её рук знак былой своей милости и передал Меншикову:
— За верные службы жалую вас, светлейший, сим пантретом моим. А тебя, — повернулся он к Анне Ивановне, — лишаю всего: и поместий, и хором, и холопов. А ежели где увижу на улке, псами затравлю, так и знай...
6. ИСПЫТАНИЕ
«Крепкая пушка Санкт-Питербурху» — Выборг был взят. Брюс завоевал всю Карелию, Рига сдалась...
— Тут бы и учинить докончание, — там и здесь стали раздаваться голоса. — Не весь же мир Божий нужно нам воевать. Как бы, за большим погнавшись, малого не потерять.
Но так как дальше сетований никто не шёл, государь пока что не трогал недовольных.
— Да и недосуг мне, — отмахивался он. — Мне к войскам торопиться надо. Вот только окручу племянницу Аннушку с герцогом Курляндским Фридрих Вильгельмом, и марш. Было бы лишь на кого государство оставить... На кого только?
Думка о «достойном заместителе», Сенате, всё больше беспокоила государя. Он окончательно убеждался, что нужна такая коллегия, в коей сановники были бы связаны круговой порукою, следили друг за другом и отвечали один за всех и все за одного.
— Покель государственное хозяйство крепче вотчинного, надлежит мне сидельцев иметь, кои блюли бы моё добро, — решительно объявил Пётр на сидении 29 февраля 1711 года. — За сим и собрал вас, чтоб кончить.
Прибыльщик Курбатов тотчас же приступил к чтению денежных отчётов. Похвалиться ему, к сожалению, было нечем. Во всей стране процветало ничем почти не прикрытое казнокрадство, граничащее по дерзости своей с грабежом.
По мере чтения лицо государя всё больше вытягивалось и темнело. Ближние со страхом следили за ним, предчувствуя близкую бурю.
— Воры! Изменники! У нас ведь война! — стукнул Пётр кулаком по столу. — Доколе же, Господи, врагам родины потакать? Свои, а во сто крат хуже шведа проклятого!
— А всё отчего распустились? — вмешался Стрешнев. — Не потому ли, что ваше царское величество всегда в отлучках?
— Дескать, — подхватил Шафиров, — где ему за государственностью надзирать, коли он и в столице-то, почитай, не бывает.
Царь поочерёдно оглядел присутствующих и решительно повернулся к кабинет-секретарю Алексею Васильевичу Макарову:
— Пиши: быть в Сенате графу Мусин-Пушкину, Стрешневу, князь Петру Голицыну, князь Михайле Долгорукому, Племянникову, князь Григорию Волконскому, генерал-кригс-цалмейстеру Самарину, Опухтину, Мельницкому... Всего девять персон. — Он подумал и прибавил: — Ещё про обер-секретаря позабыл. Быть обер-секретарём Анисиму Щукину.
И встал:
— Поздравляю вас, господа Сенат!
Распустив собрание, Пётр сам настрочил указ:
«Повелеваем всем, кому о том ведать надлежит, как духовным, так и мирским, военного и земского управления высшим и нижним чинам, что мы, для всегдашних наших в сих войнах отлучек, определили управительный Сенат, которому всяк и их указам да будет послушен так, как нам самому, под жестоким наказанием или смертию, по вине смотря. И ежели оный Сенат, через своё ныне перед Богом принесённое обещание, неправедно что поступят в каком партикулярном деле и кто про то уведает, то, однако ж, да молчит до нашего возвращения, дабы тем не помешать настоящих прочих дел, и тогда да возвестит нам, однако ж справясь с подлинным документом, понеже то будет пред нами суждено, и виноватый жестоко будет наказан».
У крыльца государя дожидался возок. Но день стоял безветренный, солнечный, и Пётр, отпустив возницу, побрёл домой пешком. В ту же минуту, переряженные гулящими, на улице появились десять языков.
Царь заметил их, раздражённо погрозился кулаком:
— Какого чёрта вы вяжетесь? Что я, махонький, что ли?
Языки исчезли ненадолго и вернулись уже в долгополых кафтанах раскольников.
«Эка неугомонный у меня Фёдор Юрьевич! — снова признав ряженых, улыбнулся царь. — Шагу ступить не даёт мне».
Перед одним из домов Пётр неожиданно остановился и принялся разгребать ногами снег.
— Чей двор? — крикнул он. — Чей двор, спрашиваю, янычары проклятые?!
Подув на стекло, Турка припал к нему носом и вгляделся:
— Батюшки! Царь!
Васька, забавлявший внука Андрея Петровича, едва услышал восклицание, юркнул в смертельном испуге под лавку.
На хоромном крыльце Пётр столкнулся лбом об лоб с кинувшимся к нему навстречу хозяином.
— Так-то ты, схимничек, приказы мои выполняешь? Так-то ты в чистоте улку содержишь? — зарычал государь. — Почему брёвна выломаны в мостках? А? Почему навоз валяется посеред самой дороги? Видел ты таковскую азиатчину на Кукуе? У-у, харя елейная!
Купчина терпеливо выслушал ругань и метнул низкий, по монастырскому чину, поклон.
— Поелику возможно, блюдём, ваше царское величество. Что же касаемо мостков, нешто убережёшься от воров? Иных ловил — жалуются, топить-де нечем. Что с ними содеешь!
Васька обомлел. Пётр сел как раз напротив него и каждую минуту мог задеть его протянутыми ногами.
— Топить, говоришь, нечем? — уже спокойней спросил царь.
— Мочи нет... Измаялись мы с ними.
— Так, так... А всё ж пеню плати, мил человек. Десять рублёв, как по приказу.
Турка безропотно засеменил к сундуку.
— Десять рублёв пени, ваше царское величество, на, держи. А сие вот в правую длань твою. Тут, преславный, тыща, на воинство христолюбивое. Давно приготовил. Прими, Бога для.
На столе появились бутылки, окорок, студень, стерлядь, капуста, пироги, грибы, кура во щах. Густо запахло чесноком и рассольным духом.
— Садись, чего суетишься, — указал Пётр хозяину на стул и вдруг заглянул под лавку.
Васька лежал ни жив ни мёртв.
— Сие что за животина?
— Ученик, ваше царское величество. С фабрики.
— Вон что!
Пётр поманил Ваську пальцем, но тот ещё глубже забился в угол...
— Боюсь...
— Ростом с жеребёнка, а боишься! Вылазь, авось не съем.
— Ваше величество, дозволь отлежаться. Приглянусь к тебе малость, тогда, ей-Богу, вылезу.
— Ладно, уважу! — рассмеялся государь. — А мы покудова, Петрович, чарочкой перекинемся.
Беседа быстро наладилась. Под конец Турка до того освоился, что больше сам говорил, чем слушал.
— Да, преславный, забивает нас крестьянское рукомесло. Им что? Они у себя в избе робят. У них какие расходы?
— Ну всё же, не с неба им валится.
— А не с неба, тогда пущай они все пошлины наравне с нами несут. А то что ж так, вроде утайкою торговать. Нам от того чистый убыток. Так цены сбавили, хучь плачь.
Турка не зря отвалил Петру тысячу на «христолюбивое воинство».
— А вы бы фабрик понастроили больше, — посмеивался государь.
— Строим. Почитай, всюду, где силён мелкий промысел, строим.
— И каково?
— Худо. У нас и работные, и всякая пошлина. Мы, преславный, по ихней цене никак товар спущать не можем.
— Зато и товарец похуже у вас.
Турка так и вцепился в последние слова:
— Истину говоришь, хуже. Ей-Богу, хуже! Потому нету мастеров настоящих. Бегают работные с фабрики на фабрику, когда токмо вздумают. Его обучишь, ан глядь, уж и нету его, убег к другим кумпанейщикам...
— Ты про что разговор повёл? — оборвал его разглагольствования Пётр.
— Про то, чтобы...
— Крестьянишек к фабрикам прикрепить?
— Истина глаголет твоими устами, ваше царское величество.
Пётр записал что-то в постоянно находившуюся при нём замусоленную тетрадку и положил руку на колено хозяина:
— Добро! Я купчинам, сам знаешь, друг. Чего-нибудь сотворим. Только не торопитесь.
Сунув ногу под лавку, царь выгреб оттуда Ваську.
— Так, сказываешь, ученик?
— Ученик.
— А чего страшишься меня?
— Тебя как не страшиться? Ты — царь.
— А чей же сам будешь?
Турка поспешил рассказать всё, что знал об ученике.
— Во-он что, — деловито протянул Пётр. — Да из него и впрямь будет толк.
И, подумав, приказал Ваське идти за ним.
Вдоволь нашагавшись по городу, царь зашёл к Шафирову.
— Вот тебе чадушко для обучения, — представил он Ваську.
— Чему обучать, государь?
— Манирам галантным! Дурак. Не ты ли с Апраксиным и Евреиновым задумал фабрики строить?
— С твоего соизволения, государь.
— Ну, так и бери его. Через него, как в зеркале, всё будешь видеть, что на фабрике деется. Клад, а не паренёк.
В тот же день Васька был зачислен челядинцем к Петру Павловичу.
В Преображенском государя дожидался только что приехавший из Константинополя подьячий Дешин. Едва взглянув на гостя, Пётр понял, что его ждут недобрые вести.
— Каково Толстой поживает?
— Денно и нощно трудится, — поклонился подьячий. — Токмо как ни заботится о деле своём, а турки всё своё гнут. По всему видать, надумали они рушить мир с нами.
— Ру-шить?
Заглохшее было недоверие к бывшему сподручнику царевны Софьи, Петру Андреевичу Толстому, вновь пробудилось.
— А Пётр Андреевич всеми помыслами служит тебе, ваше царское величество, — перекрестился Дешин. — Тому сведок Бог.