— А не отдашь, прибыльщики всё равно за так отберут, в запросные сборы, — посмеивались прасолы и купецкие приказчики.
Купчины потчевали начальных людей и под звон кубков обделывали свои дела.
— Под Прут, сказываете? Да, тут канат нужен самый первейший, потому река неизвестная. На корабле канат — главная музыка.
— Да и без рыбки солёной воинству никак не прожить.
— А мыльце? Нешто можно без мыльца?
В кремле набирали добровольцев. Гулящие, беглые, бурлаки ходили вокруг поручиков и не знали, как быть. Иные, решившись, подходили к столу, но в самое последнее мгновение пускались наутёк.
Давно уже работные не видели такой ласки, с какой встретили их купчины, мастера и надсмотрщики.
Трифон Иваныч вышел на двор с высоко поднятой иконой.
— Поздорову ли, православные?
— Поздорову, благодетель наш, — хлопнул себя ладонью по животу Коваль. — Мы-то поздорову, да вот брюхо мутит.
Купчину покоробило.
— Оно конечно... Брюхо — оно неразумное.
— А от ласковых глаголов, думаешь, брюхо заспокоится?
Работные сомкнулись плотнее вокруг Коваля:
— Так его, Сенька! Чеши!
Трифон Иваныч шепнул что-то мастеру. Тот послушно шагнул к воротам, но Коваль преградил ему путь:
— Я те покажу за ярыжками бегать!
Толпа загудела и угрожающе подступала к хозяину:
— Пошто ярыжек кличешь, Трифон Иваныч? Иль без них несподручно с работными толковать?
Мастер вырвался от Коваля и побежал. Его озверелое от испуга и ярости лицо ещё больше озлобило работных. Все страшные дни у станков, голод, побои, унижение, беспросветность разом всплыли наружу и затуманили голову. Удар по темени свалил мастера.
— Бей! Бей их, катов! — неистовствовал Коваль.
Из сарая вырвался сноп пламени. Какой-то мальчик выскользнул из двери с полыхающей пряжей и скрылся в соседней мастерской.
Вдалеке, через несколько улиц, к небу взвились столбы чёрного дыма. То, по уговору с Ковалем, орудовали у себя на фабрике другие работные. Город взбаламутился. По улицам бежал с ослопьем, камнями и молотами народ. Из лесу выскочили станичники. Прежде чем начальные люди успели опомниться, сгорело полгорода.
Разбившись на мелкие отряды, ватажники и убогие громили хоромы и, не принимая боя, уходили с наживою в лес. Генералу, вздумавшему преследовать бунтарей, Памфильев подкинул коротенькое воровское письмо:
«Сунься токмо к нам, всех до единого полоняников перебью».
— Да пропади они пропадом! — выругался генерал, чувствуя своё бессилие. — От них станется! — И отменил приказ «чинить облавы».
Связанных купчин и приказных приволокли в становище атамана.
— А! — расхохотался Фома, увидев Трифона Иваныча. — Вот спасибо, что проведать пришёл!
Купчину трясло. От страху он лишился языка, бессмысленно вращая глазами, что-то мычал.
— Сейчас, ненаглядненькой! — подскочил к нему Коваль. — Ты не трудись говорить. Мы и так разумеем, чего ты просишь у нас. Уважим.
Над головой купчины заболталась прикреплённая к суку осины петля.
К стану с разных концов мчались сторожевые казаки:
— Донцы идут!
Вскоре ватага пополнилась многими сотнями новых бунтарей. Жена Коваля и ещё с десяток семейств, приведённых бежавшими из города работными, были отправлены в один из державших с ватагами связь раскольничьих скитов.
10. НА СВАДЬБЕ
Санкт-Питербурх обрядился в огни, флаги и вензеля. Царь отменил все работы и повелел населению веселиться. В Летнем дворце, что по Большой Неве и Фонтанке, день и ночь гремела музыка. В Дворцовом саду, у статуй и фонтанов, пировали сановники.
— А всё-таки наша взяла, — уверенно сообщил Головкину Александр Данилович. — Обязательно повенчают их нынче.
Канцлер недоверчиво покачал головой.
— Третий раз уж венчают, а всё не поженятся. То митрополит хворает, то Стефан Прибылович каноны какие-то запретительные выискивает, то Яновский подшучивать начинает.
— Ну, вот сам увидишь, как нынче Яновский Плезанте будет. Так выдолбил, что не читает, а прямо поёт...
Головкин не зря отнёсся к словам светлейшего с недоверием. Государь и в самом деле дважды назначал день свадьбы племянницы своей Анны Ивановны с герцогом курляндским Фридрихом Вильгельмом и оба раза неудачно. Узнав, что герцог отказывается принять православие, рязанский митрополит на просьбы царя совершить обряд венчания притворился больным и в Санкт-Питербурх не приехал. А Прибылович поступил и того откровеннее:
— Бог воспрещает своим чадам сочетаться браком с язычниками и хананеянами, — смело заявил он. — И аз, грешный, не преступлю волю Господню.
— Вот уж мне черти сии долгогривые! — убивался Пётр. — Правду сказывают люди: волос долог, а ум короток. Сие без ошибки приложить можно и к пастырям нашим. Ка-но-ны! Да на кой мне каноны, коли род царский, отечеству на потребу, должен брачиться с европейскими царственными особами?
Однако приневоливать кого-либо из пастырей он не решался, опасаясь гнева иерусалимского патриарха.
— Надо как-нибудь миром, — говорил он ближним. — Ежели б не война с турками, я бы инако с нашими халдеями поговорил. А теперь нельзя патриарха злобить. Он теперь на наши деньги все Балканы противу султана мутит.
Убедившись, что духовенство, несмотря на уговоры, держится крепко и неподкупно, государь попытался улещить своего духовника, архимандрита Феодосия Яновского.
— Да оборони меня Бог! — заткнул уши архимандрит. — Да будь я анафема!
Государь долго упрашивал его, сулил богато наградить и приврал даже, что в благодарность восстановит в Москве патриарший стол. Но всё было тщетно. Феодосий оставался глух.
— Ах, так! — не выдержал наконец Пётр. — Ладно же. Ты хоть и архимандрит, а встань, сучий сын, и слушай, что тебе Божий помазанник повелевает. Иль позабыл, с кем говоришь?
— За государя ежечасно моления возношу.
— Тогда слушай: ежели не повенчаешь и при венце не изречёшь по-латыни, как то угодно герцогу, обращение к жениху, одночасно возвещу народ, что архимандрит Феодосий волей Божией преставился.
— В твоей руце жизнь наша, государь.
— А хочешь жить — твори, как велю. Апостол Пётр поважней тебя птица, а и тот во спасение живота трикраты от Искупителя отрёкся. Уразумел?
— Уразумел, государь.
— Ну, прощай. Пойду, на всякий случай, скорбную цидулу писать о новопреставленном Феодосии Яновском.
— Не утруждай себя, государь.
— То-то ж.
Попостясь, Яновский принялся учить наизусть латинское обращение к жениху и вскоре объявил государю, что готов творить таинство.
У Летнего дворца, в зелёных мундирах с красными воротниками и такими же отворотами, построились преображенцы. Со стороны Петропавловской крепости, под трубные звуки и барабанную трескотню, чётко шагали семёновцы. Первые ряды их были обряжены в зелёные мундиры с голубыми воротниками и красными отворотами. На последних — ласкали глаз новенькие, только что из швальни, синие шинели. Унтер-офицерские отвороты и воротники поблескивали узенькими золочёными галунами.
Гости столпились у выхода. Из окон дворца высунулись парики.
— Скачут! — захлебнулась Дарья Михайловна Меншикова.
Её сестра, юная, но уже с испитым лицом и синими дужками под глазами, Варвара Арсеньева, прыгнула с подоконника и, устроившись перед зеркалом, принялась усердно белить кругленькое, в ямочках на щеках и подбородке, лицо.
Из-за угла, все на серых конях, показались гренадеры. Они, чувствуя на себе восторженные взгляды, держались величественно и недоступно. На их шляпах, смахивавших на шлемы древних римлян, колебались белые и красные перья. Спереди, над козырьками, распластались оловянные у солдат и серебряные у офицеров орлы.
Один из офицеров отдал команду строиться и, поправив на правом плече шарф с серебряным значком, на котором был изображён Андреевский крест с короной наверху и лавровым венком вокруг, застыл монументом.
Варвара Михайловна не выдержала, бросила ему розу. Офицер не шелохнулся. Только покосились на окно глаза и как будто чуть зарумянились матовые щёки.
Меншикова неодобрительно покачала головой.
— Увидит царь, как ты рушишь фронт, попадёт, сестрица, тебе.
— Мне?! Не попадёт! Царь и меня и Павла Ивановича Ягужинского любит. А что фронт рушу, так всё единственно Павлу Ивановичу скоро не быть в гренадерах.
— Как так?
— Государь в Сенат посадит Павла Ивановича, — нарочно громко, чтобы слышно было Ягужинскому, ответила девушка. — Ему для больших государственных делов большие люди нужны.
Офицер не мог удержаться от довольной улыбки: «И откудова она всё прежде всех знает, сорока-ворона?»
Посажёный отец невесты, Александр Данилович, убедившись, что все сборы окончены, отдал распоряжение трогаться в путь. Ровно в девять утра весь знатный парадиз был уже в доме герцога. С большим маршальским жезлом в руке, украшенным розеткой из золотых парчовых лент и кружев, явился маршал свадьбы — Пётр. Перед ним торжественно выступали двенадцать музыкантов, а позади — двадцать четыре шафера: двенадцать моряков и двенадцать преображенцев.
Наскоро закусив, государь усадил жениха в свою шлюпку и под музыку отправился к хоромам светлейшего.
Началось венчание. Яновский, перекрестясь, громко изрёк латинское обращение. Герцог вылупился на архимандрита, тщетно стремясь хоть что-нибудь понять из того, что без зазрения совести нёс Феодосий. Но зато все остальные были вполне удовлетворены бойким стрекотанием царского духовника.
Хорош был и Евстигней, с недавнего времени, стараниями Меншикова, подвизавшийся в сане протодиакона. Он так вдохновенно и с таким великим чувством читал Апостола, что даже заставил невесту прослезиться.
После венца, прямо из домовой часовни, под грохот пушек гости отправились в трапезную.
Царь налил кубок и залпом опорожнил его.