Прошлая связь дипломата с царевной Софьей никогда не выходила из памяти государя.
Толстой чувствовал это и лез из кожи вон, чтобы заслужить полное прощение. Петру он служил искренно. Он даже верил, что старается не для Петра, а для родины. Но царю было ясно его стремление обелиться какой угодно ценой. Отдавая должное уму и находчивости дипломата, Пётр был всегда начеку.
И теперь, как только закрылась дверь, он многозначительно подмигнул Александру Даниловичу:
— Большого ума сей человек, польза нам от него немалая. А как взгляну на него, так и хочется за пазухой у себя пощупать: не лежит ли там камень, чтобы выбить ему зубы, ежели вздумает укусить.
Александр Данилович неопределённо помялся.
Увидев это, лейтенант Мишуков решил, что подходящая минута выпалить всё, чему научил его светлейший, наступила.
— Обидно, — по-ребячьи всхлипнул он, — что вы, государь, для верного слуги, Петра Андреевича, камень за пазухой держите, а истинных ворогов не примечаете...
Он взглянул одним глазком на вошедших фрейлин царицы — Варвару Арсеньеву и новую любимицу Екатерины, белокурую Марью Даниловну Гамильтон — и неосторожно продолжал:
— Всё у нас новое... И столица, и флот, и великая сила моряков. А как вспомнишь, что каждому смертный час предопределён, что несть человек бессмертен, головой о стену хочется биться. Куда кинемся мы без тебя?
— Как куда? Иль нету сына у меня?
— Нету! — завопил Мишуков, — Есть печальник ворогов твоих лютых, а сына нету. Глуп он, всё расстроит. Погубит Россию!
— Правду режет, чёрт рыжий! — негромко рявкнул вошедший князь-кесарь.
Пётр и сам чувствовал, что Мишуков говорит искренно, но присутствие женщин, не входящих в число самых близких ему людей, вынудило его наброситься на смельчака с кулаками:
— Молчи, хам!
Только переждав, пока фрейлины отошли в сторону, он похлопал лейтенанта по плечу:
— Сего не болтают на людях... А за правду — спасибо. Всегда правду режь мне, как себе самому. Хоть и сам всё знаю про сына, однако — спасибо...
Арсеньева загнала Ягужинского в угол и что-то сердито выговаривала ему.
— Так его, Варенька! — подзадоривал царь. — Вы что же, господа Сенат, робёночка непорочного забижаете?
Шутка Петра вызвала общий смех. Даже сама Арсеньева фыркнула:
— Ясно, непорочная. Кому и знать лучше, как не вам, Пётр Алексеевич!
Гамильтон, стыдясь за подругу, отвернулась. Несмотря на довольно высокий рост, Марья Даниловна казалась до чрезвычайности лёгкой, как бы воздушной. От всей фигуры её и от скромненького платья веяло совершенною физической чистотой, чем-то уютным, трогательно-ласковым, девственным.
Когда умолк смех, она поклонилась государю:
— Царица вас ищет, мой суврен.
В опочивальне царицы густо пахло пудрой и лекарствами. Екатерина лежала на пуховике, покрытая атласным стёганым одеялом. Её похудевшие пальцы судорожно мяли недошитую крестильную рубашонку.
Пётр заботливо склонился над женой и поцеловал её в лоб, в то место, где в последние месяцы залегло большое жёлтое пятно.
— Что, матка, тяжко?
Она взяла его руку, прижала к своей щеке, потом приложила к вздутому животу.
— Вот так, Пётр Алексеевич.
— Держу, матка... И тебя держу и младенчика нашего.
Слово «младенчика» он произнёс с такой любовью, что царица прослезилась. Рука государя точно поглаживала невидимого ребёнка. Лицо заволакивалось тихой мечтой.
«Мой, мой, мой! — млея от счастья, повторяла про себя царица. — Пускай тешится, когда придёт блажь, с Арсеньевой, с полковницей-вертихвосткой Авдотьей Чернышевой, с полонной жёнкою Анною Крамер — с кем хочет. Не страшно. Он одну меня любит. Забавляйся, мой сокол! Я для тебя и Марью Даниловну приготовила... С ними забавляйся, муж мой, а любить — меня одну люби».
Царица, так рассуждая, не ошибалась. За то, что жена даёт ему волю жить, как вздумается, Пётр ещё больше привязывался к ней. Одно лишь не на шутку расстраивало его: недолговечность детей. Царица из года в год дарила его новорождённым, но каждый раз неудачно. Один за другим умерли Павел, Пётр, Наталья и Маргарита. Живы были пока Анна и Елизавета. Но это не радовало Петра. «Кой прок в девчонках! Сына бы, сына бы мне!»
В иные ночи, лёжа рядом с женой, он до утра не смыкал глаз, мечтая о наследнике. Ему так и виделся статный, весь в него, совсем не похожий на хилого послушника Алёшу, молодец в простой голландской матроске. Непременно на корабле и непременно в матроске.
— Что, матка, тяжко?
— Хорошо...
Государь приложился ухом к её боку.
— Поясница болит? Ну-ко, дыхни... Слава Богу, в сих местах хвори не нахожу. А голова? Тяжела, говоришь? Угу... Значит, кровь пустим.
Уже с деловитой суетливостью он достал из кармана медицинскую готовальню и, искусно пустив жене кровь, вернулся к ближним.
— Ты, Фёдор Юрьевич, словно бы сказал, будто правду режет лейтенант?
— От сказанного не отступлюсь, Пётр Алексеевич... Сам узришь сейчас. Читай, Толстой!
Царь сам прочитал донесение.
— Сколько же их! — заскрипел он зубами, тыкая пальцем в фамилии крамольных бояр. — Как? И Собакин?
И Хвостов? И Лобановы-Ростовские? Да быть не может того!
— Может, государь, — не сморгнув, ответил Пётр Андреевич.
Подробно расспросив обо всем, что говорилось в терему у царевича, царь окончательно расстроился.
— Как ни верти, — прохрипел Ромодановский, — а без дыбы, Пётр Алексеевич, не обойтись.
— По крови истосковался? — злобно повернулся к нему царь. — Мало тебе всякой иной крови? Хочешь отведать ещё и высокородной?
Фёдор Юрьевич оскорблённо пожал плечами:
— Я Рюрикович, мне что. Токмо кто, как не ты, Пётр Алексеевич, нас поучал: не родом-племенем велик человек, но службой доброй своему государству.
— Ну и повесь за рёбра всех бояр! — чужим, тоненьким голосом вскричал Пётр. — А заодно и его! Слышишь? И его! За рёбра! Его!
Все поняли, на кого намекнул Пётр. Князь-кесарь оробел. Только теперь ему стало ясно, почему государь церемонится с врагами. «Да тронь тех, и не миновать царевичу за ними шествовать...»
— Вижу, прозрел ты, — уже спокойнее взглянул царь на Фёдора Юрьевича. — Так-то вот... Покель, выходит, благо не пачкать крючья ихнею кровью.
Он потёр ладонью виски и тряхнул головой.
— Покудова мы вот чего сотворим. Сгоним крамольников с мест, со споручниками разлучим. Загоним их в парадиз. Пускай там попробуют замутить.
Указ о переселении в Санкт-Питербурх тысячи знатных людей был составлен тотчас же.
— Сдаётся, так будет ладно? — спросил царь.
— Кто же может спорить против того, что суврену угодно житьё в парадизе среди оплота престола — высокородных людей! — воскликнул Толстой. — Решительно никто! Никто-с... А уж в парадизе мы им местечко подыщем. Мы им Васильевский остров презентуем, хе-хе! Пускай там строят себе хоромы-с.
Донеслось негромкое пение. Пётр прислушался и шагнул к двери.
— Ну и Марья Даниловна! Ай да искусница! Пойти нешто послушать?
— И то, — подтвердил Павел Иванович. — Пошто, с делом покончив, не отдохнуть. Делу, Пётр Алексеевич, время, потехе — час.
7. ПОТВАРЬ
— А мы тут без тебя с науками прикончили! — пошутил государь, здороваясь с только что приехавшим к князю-кесарю Меншиковым.
На недоумение гостя Фёдор Юрьевич ответил рокочущим рыканьем — особенным, одному ему свойственным смехом, который приводил в содрогание не только узников, но и самых близких людей. Широко разинутая пасть с выпиравшими волчьими клыками совсем близко надвинулась на Меншикова и обдала его густым духом винного перегара и гниющих зубов.
— Ррраз — и прррикончили!
— Не разумею, — пожал плечами светлейший. — Как так прикончили?
— Читай, уразумеешь.
Царь протянул «птенцу» бумагу. Но Меншиков обиженно отстранился: Пётр задел самое больное его место. Всё что угодно можно было поручить Александру Даниловичу. Он брался, и почти всегда успешно, за любое незнакомое дело. Но одно упорно не давалось ему — грамота. Как ни старались учителя, как ни жаждал он сам научиться чтению и письму, ничего не выходило.
— Читай, читай, фельдмаршал! — хохотал царь. — Ничего тут мудрёного нету. Хочешь, я тебе окуляры у аптекаря выпрошу?
Меншиков пыхтел, хмурился и вдруг сам расхохотался, — повернув листок вверх ногами, завопил на весь терем:
— Ещё молимся о доброй чаре тройного боярского и о патриархе всешутейшего собора нашего...
— Правильно! — перебил его князь-кесарь. — Не читаешь, а елеем душу смазываешь!
Он кликнул мажордома и приказал подать вина.
— Зачем же с наукой прикончили? — переспросил всё ещё ничего не понимающий Меншиков.
— Грамоте, цифири и некоторой части геометрии отныне все недоросли обучаться должны, — важно объявил царь. — Вот с чем прикончили.
— Значит, Пётр Алексеевич, всем за букварь приниматься?
— Обязательно всем.
— И заскулят же бояре...
— Ничего! Погодя земно кланяться будут за чад своих.
Пётр глубоко верил в свои слова. Приказ о всеобщем обучении, как и всё, что он затевал, преследовал одну цель: создать как можно скорее достойных начальников из дворян.
— Купчинам положено, — в сотый раз повторял он одно и то же, — торг разумный вести, духовенству — бражничать и неукоснительно внушать народу нашему, что на небеси сидит Бог, а на земле государь. Дворянство же, Александр Данилович, стать иная. Без дворянина не быть и единодержавию. Посему всюду, на всяком месте, должен сидеть в головах дворянин. Ну а какой же дворянин головой может быть, ежели он разным артеям не обучен? Только ты один у меня юродивенький. Ну, да в семье не без урода. Ты и так хорош.
Выпив вина и закусив, Пётр вместе с Меншиковым ушёл.
Небо было заволочено тучами. Вода в застоявшейся луже покрывалась судорожной рябью, словно и ей было студёно, неуютно и одиноко.