Поняв, что ничего больше выжать ему не удастся, Памфильев начал рыскать по городу в поисках доходного дела.
Далеко от дома он, впрочем, не уходил. Ещё с первых дней женитьбы он стал относиться к Надюше, как к собственной своей вещи. А всё, что принадлежало ему, он ревниво охранял от чужого глаза. Никто не смел прикасаться к его добру, будь то деньги, последняя тряпка или человек. Надюша была пригожа, ласкова, здорова, работяща — «значит, — рассуждал он, — сё товар, коему цена есть». И потому он трепетал, боясь утратить товар, как трепетал над каждой своей деньгой.
Если Надюша, провожая его, спрашивала, когда его дожидаться обратно, он и вовсе шалел. Лицом он себя не выдавал, — так же нежно, как всегда, целовал жену, почтительно прикладывался к матушкиной руке и ласково обнимал тестя, — но, выйдя за дверь, багровел от ярости. «Не инако ждёт кого Надька. По роже вижу! — злобно думал он. — Дай токмо к делу настоящему встать и своим домом обзавестись, я тебе покажу, каков я есть».
Как-то Васька завернул в кружало, стоявшее в Мещанской слободе подле ветхой, готовой развалиться церковки. В кабаке было пусто и полутемно. За прилавком дремал целовальник.
Вдруг что-то ёкнуло в сердце Памфильева. Он вспомнил, что слишком далеко зашёл от дома и уже с полдня не видел жены. Как живой стал перед ним какой-то офицер в щегольском драгунском мундире.
— Не инако к ней пробирался! — крикнул Васька, позабыв, что его могут услышать.
— Чего? — встрепенулся целовальник.
— Да вот... Жду, жду человека, а его всё нету.
Целовальник, оказавшийся словоохотливым, подсел к гостю и незаметно рассказал ему со всеми подробностями, когда открыл кружало, сколько приносит оно доходов и какой он выстроил себе дом.
— Да, — завистливо запыхтел Памфильев. — И лёгкое дело, и ладное.
Хозяин степенно разгладил бородку:
— Ужи лёгкое! Нет, друже... Дело сие затейливое. Тут, брат, наука целая, как с гостем обращенье держать.
Васька важно надулся:
— Мы обращение не хуже иных которых понимать можем. Сами служивали сидельцем у целовальника. Не слыхивал ли ты про Луку Лукича? Видный был человек. У него я учился.
— Как же-с, как же-с, — сладко зевнул целовальник, пристально вглядываясь в гостя. — Знавал... и про Васю наслышан.
По тому, с каким выражением произнёс собеседник: «и про Васю наслышан», Памфильев неожиданно узнал, с кем сидит.
— Свят, свят!.. Никак, Лука Лукич?
— Он самый.
Такого несчастья Васька не ожидал. «Не выпустит! Всё востребует... И дёрнуло же меня сболтнуть, кто я ныне и где обретаюсь!»
Целовальник налил по чарочке и поднёс гостю.
— Со свиданьицем.
Лука Лукич знал, как действовать. Ни о какой тяжбе он, конечно, не думал: «Себе дороже станет. Где там искать управы на то, что было да быльём поросло? А вот кружало всучу тебе, куманёк...»
В последний год, когда во всех трёх Мещанских слободах пооткрывались новые кабаки и дело стало приносить убытки, целовальник только и думал о том, как бы сбагрить кому-нибудь своё кружало.
— По обрядке судя, ты, Вася, вроде человеком почтенным стал?
— Хучь покудова и бедным, Лука Лукич, а человеком.
— И дельце завёл?
— Покель приглядываюсь.
— Чудак-человек! Зачем приглядываться, когда оно само в руки даётся.
— То ись?
— То ись... Про кружало я. Задаром отдам, потому как я тебе заместо отца был. И опричь того, я в кумпанейство вошёл. Фабрику открываем.
Хорошенько пораскинув умом, Памфильев решил, что лучше не дразнить старика и кончить с ним миром. До хрипоты поторговавшись, они ударили по рукам.
14. МОЛОДЫЕ
Пока Надюша с помощью матери устраивала своё новое гнёздышко, Васька выискивал гулящих девок покрасивей, чтобы подрядить их сиделицами в кружало.
Соседние целовальники смеялись над ним:
— Ловко его Лука Лукич объегорил...
— Видать, небольшого ума сей Памфильев.
— В портках пришёл, в лаптях убежит.
Но насмешки не обескураживали Ваську. Он неустанно ломал голову над тем, что бы ещё такое придумать позабористей. В воскресенье, после обедни, он пригласил приходского священника, отца Иоанна, отслужить молебен в новом своём обиталище, а с понедельника решил начинать торговлю.
Окропив вкупе с отцом Тимофеем усадьбу и поздравив молодых с новосельем, отец Иоанн уселся с хозяевами за трапезу. «Даром что тщедушный, а жрёт, как боров!» — сердился Васька, злобно косясь на священника.
— Видать, батя, скудненько живёшь?
— Богобоязненно, но не велелепно, чадо моё. Храм разрушается. Глаголы мои к пастве, яко глас вопиющего. Ни малой лепты не зрю на обновление храма.
Васька схватился за голову и зажмурился, точно его ослепила молния.
— Возблагодарим Господа! — крикнул он вдохновенно. — Я, грешный, новый храм сотворю!
Все поглядели на него со страхом, будто усомнились, в своём ли он уме, а приходский батюшка даже обиделся:
— Не благонравно, чадо моё, естеству во искушение пустословить...
— Неужто ж я басурман?! — вскочил целовальник.
Разошлись все поздним вечером.
В первый раз за всю свою юную жизнь Надюша ночевала вне родительского дома. На крылечке она вцепилась руками в отцовскую рясу и долго стояла растерянная, потрясённая необычайностью нового своего положения. Ей становилось страшно. Словно доверилась она кому-то, пошла в дальний путь, спокойная за себя, и вдруг очутилась одна, покинутая, на чужой стороне.
На другой день у Сретенских ворот Васька расклеил плакат:
«Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
Православные христиане!
Храм наш, что в первой Мещанской слободе, у пруда Коптелки, именуемом ещё Балкан, обветшал и запустел.
И аз, володетель кружала, что у того ж пруда, взываю:
Приидите в моё кружало и со прилежанием жертвуйте малую капельку вина из доли своей на построение нового храма, кой наречётся
Храмом Живоначальной Троицы-на-капельках.
Аминь».
Подкупленные Васькой безработные попы и монахи с великим усердием собирали вокруг плаката народ и проникновенно читали воззвание. Нищие, калеки и забулдыжные пьяницы, которым Памфильев подносил бесплатную чарку, славили в Москве ревнителя велелепия храмов Господних Василия Памфильева.
И дело пошло.
Кто из москвичей не почитал себя грешником? Как было не воспользоваться случаем очиститься от скверны, особенно такой приятной ценой, как малый глоточек вина?.. В кружало Васьки повалили целые толпы.
Памфильев вставал задолго до рассвета и ложился не ранее полуночи. Кабак его всегда был полон. Табачный дым, винный перегар, резкий дух недублёной овчины, капусты, чеснока и пота насквозь пропитали весь дом.
Подзуживаемые целовальниковыми споручниками гости, щеголяя друг перед другом, без конца требовали всё новые и новые кружки, чтобы потом хвастнуть, кто больше оставил «для Бога капелек».
За полгода Васькина казна увеличилась во много крат. Раз в месяц, в присутствии отца Иоанна, церковного старосты, приказного и выборных от молельщиков, Памфильев торжественно вносил «капельную лепту» на построение храма.
Собственная казна целовальника хранилась в кованом сундучке, в подполье, и к ней никто не смел подступить, даже Надюша.
Надюшу Васька завалил работой и за малую провинность взыскивал с неё так же строго, как с самого последнего своего сидельца.
Родителей жены он у себя почти не принимал.
— Нечего шататься тут... Чай, им и дома не тесно.
А Надюша и думать не смела о том, чтобы хоть изредка навещать своих. С утра до ночи она суетилась в низенькой тесной поварне, готовя стряпню для кружала. Васька то и дело влетал к ней с руганью.
— Сколько пирогов напекла?
— Сто с четвертью.
— У-у, поповна треклятая! Да я из сей муки две сотни нажарю!
Надюша не смела ни отвечать, ни плакать.
— А когда поп твой крамольный, Тимофей, в суздальском монастыре противу царского здоровья замышлял, ты тоже злобилась на него, как сейчас на меня?! — шипел Васька, как только замечал в лице жены что-либо похожее на возмущение.
Этого было достаточно, чтобы заставить Надюшу молчать. Страх, что муж приведёт в исполнение угрозы и донесёт на отца, делал её безответной рабой. С её лица и тела никогда не сходили кровоподтёки. Она начинала подозрительно кашлять и жаловаться на грудь.
— Знаем мы вас — все-то вы, поповны, бездельницы!
Избаловали вас дармоеды! — ругался Памфильев, когда Надюша не могла подняться с постели, и силой гнал её на поварню.
Иногда Васька влетал к ней с заднего крыльца:
— Кто тут был?
— Кому же быть, Васенька, опричь меня?
— Я голос слышал! — бросался он к ней и с остервенением хватал за волосы.
В первый день Пасхи отец Тимофей и матушка, набравшись смелости, пошли в гости к зятю. Умытая и принарядившаяся ради праздника Надюша сидела у оконца. Отец Тимофей посмотрел на неё и отшатнулся.
— В гроб краше кладут!
Надюша проглотила слёзы, беспомощно улыбнулась. Так улыбается примирившийся с мыслью о близком конце умирающий.
— В дыму, в поварне... Ухвата-то не приметила, он об грудь и стукнулся. От сего и маюсь...
Она обняла мать, кудрявой милой головкой прижалась к отцовскому плечу. Но окрик Памфильева тотчас спугнул её, и она опрометью кинулась на двор.
— Куда двух кур подевала? — донеслось в горницу вместе с каким-то странным звуком, похожим на всплеск.
— Бьёт! — воскликнул отец Тимофей.
Что-то жестокое, чуждое и непонятное вошло в душу священника. Глаза его остановились на охотницком ноже. Сам не понимая зачем, он потянулся к нему.
Матушка оттолкнула мужа:
— Опамятуйся, Тимофей! Не ты ли Христа проповедуешь? Не к ножу надо тянуться, а к Спасу нашему, Иисусу Христу...
— A-а! Родители любезные припожаловали, — развязно засмеялся целовальник, входя в горницу. — Христос воскресе!