Государь по возвращении повелел поставить своему советнику и верному другу Лефорту новый дворец на Кукуе. Поистине царская награда – новый дворец на берегу Яузы, в Немецкой слободе поднялся, как в сказке, одним мановением пальца загадочного Франца. Не напрасно стекались зеваки со всей Москвы поглазеть на это чудо! Такого Москва-матушка еще не видывала! С улицы въезд вел через широкие ворота на обширный двор, окруженный флигелями, в глубине которого вырастал, как град Китеж, сказочный терем из красного кирпича, белым камнем искусно изукрашенный. От трехъярусной главной части расходились в стороны двухэтажные сени и палаты. С галереи открывался чудный вид на парк с прудом и каналами, на Яузу. Венчали дворец высокие крутые черепичные кровли и затейливые железные гребешки.
Поражало воображение внутреннее убранство, отличавшееся роскошью небывалой. Одна зала оклеена кожею, тисненною золотом, другая обшита желтою камкою, в третьей – редкие китайские изделия, в четвертой – картинки с морскими видами и модели галер и кораблей. Главная зала дворца – большая столовая палата – имела десятиметровую высоту, была обита красным сукном, украшена парсунами и зеркалами в резных янтарных рамах. Подвешенный к потолку, двуглавый орел напоминал, что зрит он на запад и восток, кои ему подчиняются.
Кончено же не чародейством Франца Лефорта или друга его Якова Брюса чернокнижника и волхва, был вознесен дворец тот на Яузе. Поставил дворец постельный истопник, каменных дел мастер Дмитрий Аксамитов, прозванный так за тягу к кафтанам из старинного бархата-аксамита шитым. Никто о каменщике том не знал ничего доподлинно. Шептались, что его черт сам прислал своим прислужникам Лефорту и Брюсу. Кафтан его из шелка ручной работы с золотыми и серебряными нитями, в бархат вплетенными, мелькал на стройке, кажется, во всех концах ее стразу. Как только заказчик открыл бутыль с заморским вином, войдя в готовый дворец, сам Мастер дел каменных пропал, как и не было, и не видел его более никто. Такая вот загадка, давшая пищу слухам и сплетням по всей Москве. Кроме того, досужие языки трепались о том, что во дворце этом собираются тайно все прислужники чертей и бесов, что в круг хозяина этого дворца собрались и сам государь среди них. А еще шептались на базарах, что чертовка эта, ведьма Анна Монс, получила за свое колдовство покои золотые, каменьями убранные в этом дворце и принимает там государя, вместе со своими русалками и ворожейками. И еще бы больше плела всяких небылиц досужая молва, если бы видела, как в вечерние и утренние сумерки, с клочьями тумана разбегаются от стен дворца серые тени и мчатся по всем городам и весям необъятной Руси, неся с собой только им ведомые тайны.
На самом же деле, после возвращения из Великого посольства, черная кошка пробежала между Анхен и Петром. Только один Лефорт знал, как отшила обворожительная лунная жрица своего поклонника, так что он даже и не пикнул в ответ, но стал сумрачным и унылым. На замечания Франца, что, не рано ли она от ворот поворот государю дала, он тоже получил свою порцию истерик и скандалов, завершившуюся угрозой, что, мол, от Малки она не только приворотам Мараниным выучилась, но и изводу ночному и мороку лунному, так что ему лучше под ее горячую руку не попадать. Лефорт плюнул, мол, чем черт не шутить, но проверять ее угрозы поостерегся. Знал свою донну Анну не одну сотню лет.
Петр, потерпев крах как великий любовник, и в других делах великих, как-то скукожился и запал свой потерял, потому тянул с походом на север, все больше и больше косясь на Азов и на теплые края, где его дожидался Таганрог, город его юношеских проектов и мечтаний. Поэтому и побежали от дворца серые тени, понесли во все стороны приказы тайные, подниматься супротив власти петровой, гнать недоросля на берега моря Варяжского, в устье речки Нави.
Лефорт торопился. Был ему гонец, что пора оставлять Русь на попечение Якова Брюса, а его, дьяка Гуляя, зовут дела неотложные. Лефорт торопился выполнить то, для чего был сюда прислан, торопился направить Петра туда, где его ждет Симон-волхв.
Он помнил, как сразу по возвращению поднялись стрельцы. Да вроде бы и не поднялись, так побурчали. Да и не поднялись, а подняли для острастки. Петр, приехав и отдохнув в Преображенском под охраной полков князя-кесаря, решил требовать, чтобы русские янычары превратились в настоящих солдат, каких он у западных властителей видел, безусловно, покорных его власти. Среди стрельцов пошел слушок и недовольство, что государь все поблажки отберет, с женами и детками малыми разлучит и вольность отымет. Да еще кто-то в уши начал нашептывать.
– Будучи под Азовом, умышлением иноземца Франца Лефорта, чтобы благочестию великое препятствие учинить, чин их, московских стрельцов, подвел он, Францко, под стену безвременно, и, ставя в самых нужных в крови местах, побито их множество, – шептали умело, – Его же умышлением делан подкоп под шанцы, и тем подкопом он их же побил человек с три сотни и больше.
– Да он хотел всех стрельцов погубить, – похватывали другие.
– Это из-за него мы в степи мертвечину ели и премножество наших пало, – поддерживали третьи, уже забыв, что в степи с ними Лефорта и не было.
– Всему народу чинится наглость, слышно, что идут к Москве немцы, и то знатно последуя брадобритию и табаку во всесовершенное благочестия испровержение, – совсем ополоумев, вещал еще кто-то.
Тогда серые тени сделали все тихо и незаметно, даже стрелецкий полковник Гварнент писал царю: «Влияние Лефорта, внушение царю мысли о поездке за границу и другие такого рода преступные факты вывели из терпения стрельцов. Немцев, проживающих в Московском государстве в большом числе, ненавидят, тем более что царь чтит их, оказывая русским презрение. Поэтому стрельцы решились сжечь Немецкую слободу и перерезать всех иностранцев».
– А вроде на дурака не похож, – думал Лефорт, читая записку полковника, – Обманчива внешность. Солдафон и есть солдафон. Пень в мундире, – протянул записку слуге, – Отдай государю. Пусть читает.
Особо мутили воду тогда четыре стрелецких полка: Чубарова, Колзакова, Черного и Гундертмарка. Те, кто был под Азовом, кого Петр считал своими любимцами и своей защитой. Он их и из Азова назад в Москву призвал, чтоб всегда под рукой у него было его азовское войско. Когда на смену им были посланы другие полки, они и пошли скорым маршем на Москву, однако вдруг им приказали идти в Великие Луки, к литовской границе. Отчего и кто приказ государев переменил, осталось загадкой. Бумагу ту никто не читал, а гонца с кинжалом в груди так и не нашли. Стрельцы повиновались указу вроде бы государеву, но многим стало невыносимо. По весне две сотни выборных самовольно ушли из Великих Лук в Москву бить челом от лица всех товарищей, чтобы их отпустили по домам. Петру донесли, что это бунт.
– Объявлен бунт от стрельцов, – писал он Ромодановскому под диктовку Лефорта, – Вашим правительством и службой солдат должен быть усмирен. Зело радуемся, только зело мне печально и досадно на тебя, для чего ты сего дела в розыск не вступил. Бог тебя судит! Не так было говорено на загородном дворе в сенях. А буде думаете, что мы пропали (для того, что почты задержались) и для того боясь, и в дело не вступаешь. Воистину скорее бы почты весть была, только, слава Богу, ни один не умер! Все живы. Я не знаю, откуда на вас такой страх бабий! Мало ль живет, что почты пропадают? А се в ту пору была и половодь. Неколи ничего ожидать с такой трусостью! Пожалуй, не осердись: воистину от болезни сердца писал.
– Хорошо, хорошо, – подбодрил его Лефорт, – Князь-кесарь вызверится, после того, что ты его в трусости упрекнул, – про себя подумал, – Все силы приложит, чтоб тебя с рук из Москвы спровадить.
– Я, было, надеялся, что ты станешь всем рассуждать бывалостью своей и от мнения отводить, а ты сам предводитель им в яму, – разохотился Петр, и завершил письмо подковыркой.
Стрельцам же, что шли к Москве, не встречая войск на своем пути, доброхоты пели в уши:
– Идти к Москве, разорить Немецкую слободу и побить немцев за то, что от них православие закоснело. Побить и бояр, послать в иные полки, чтобы и они шли к Москве для того, что стрельцы от бояр и от иноземцев погибают. К донским казакам ведомость послать. А если царевна в правительство не вступится и по коих мест возмужает царевич, можно взять и князя Василия Голицына. Он к стрельцам и в Крымских походах, и на Москве милосерд был, а по коих мест Петр здравствует, и нам Москвы не видать. Петра в Москву не пустить и убить за то, что почал веровать в немцев, сложился с немцами.
Тогда жарким летним днем, опосля возврата из Великого посольства, стрельцов тех встретил у Воскресенского монастыря Гордон с пушкарями. Одним залпом из трех десятков орудий он положил их, почитай всех. На сем бунт, если это можно было назвать бунтом, и подавил.
Петр тогда на радостях настрочил князю-кесарю:
– Пишет ваша милость, что семя Ивана Михайловича растет! – видно запало ему, что стрельцы хотели Софье челом бить, – Прошу вас быть крепким, а кроме сего, ничем сей огнь угасить не можно. Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела, однако сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете.
– Ни один не ушел, – отвечали из Преображенского приказу, – Пущие из них посланы в путь иной, темной жизни с возвещением своей братье таким же, которые, мною, и в ад посажены в особых местах для того, что, чаю, и сатана боится, чтобы в аде не учинили бунту и его самого не выгнали из державы, – довольный своим слогом Ромодановский тогда хвалился Лефорту, что Петра они запугали донельзя. Однако не ушел он на север. Не бросил Москвы.
Теперь хуже того, стал клониться в сторону Таганрога. Вспомнил молодость в Азовских походах. Да еще и мнить себя стал их победителем.
Поскакали серые тени в Азов. Первым подал голос Черкасск, столица вольная Дона.
– Если великий государь к заговенью к Москве не будет и вестей никаких не будет, то нечего государя и ждать! – понеслось по казачьим куреням, – А боярам мы не будем служить, и царством им не владеть… Москву нам очищать, а как будет то время, что идти нам к Москве, будем и городовых людей с собою брать, и воевод будем рубить или в воду сажать!