Центральная часть города Ниена располагалась на возвышенном правом берегу Охты. Это было даже не название ее, а прозвище, то ли оттого, что была холодна до сжимания всех членов и выдоха «Ох ты!» если броситься в нее с разбега, то ли от того, что открывалась за ней сама река Нава, вызвав это же восклицание, от стоящих на ее рейде купецких судов и суденышек. Эта же река носила еще одно название – Сварте бек – Черная речка, на языке живущих по ее берегам племен. Примерно в четверть версте от устья Охты в нее впадала речка Чернавка, шириной в десяток саженей, текущая меж высокими в два роста берегами. Местные племена называли ее Лилия Свартабекен – Черный ручей. В этом краю все речки были Черными, потому как вода их была коричнево – бурого цвета, протекая по лежащим вкруг города торфяным болотам. Лилий же здесь отродясь не видали, кроме той, что была вышита на знамени орденских братьев, чья башня возвышалась на его берегу. Он то, ручей этот, и разделял основную территорию города на две части – северную и южную. Цитадель крепости, ее сердце, располагалась в северной части города. От нее, стоящей на берегу Охты, веером разбегались три улицы, три першпективы – Королевская, Средняя и Выборгская. Но зажатая меж Навой, Охтой и Чернавкой северная часть города, так и застыла пригородом цитадели, ее передовой частью, грудью, персью, как говорили раньше на Руси, которую так и называли все – Старый Город. Южная же часть была разбита на прямоугольные кварталы, которые и отвоевывали болотистые земли для новых поселенцев и гостей этих Концов всего света. Брюс помнил тот старый Ниеншанц, как будто это было вчера, как будто он знал, что вот подойдет, раскроет двери их убогой землянки здесь на Заячьем острове и в глаза ему ударит майское холодное солнце и опять он увидит перед собой городской рынок. А сразу за рынком, на берегу ручья Чернавки, шпиль городской ратуши. Первоначальная Старая ратуша стояла фасадом к Охте. А вот Новую ратушу, строили, развернув фасадом к новой городской площади. Обе были увенчаны башенкой с часами в центральной части кровли. Пока магистрат заседал в Старой ратуше, но и в Новой уже проводились важнейшие общественные мероприятия, решались вопросы управления городской жизнью. Непосредственно перед этой ратушей располагалась городская площадь, простиравшаяся в северном направлении. Она имела длину около двухсот саженей и ширину около пятидесяти. Именно вокруг нее сгрудились наиболее богатые дома горожан, купеческие лавки и кабаки.
Он хорошо помнил, как с опаской смотрели на их полки, ставшие на бивак на берегу Чернавки, ганзейские купцы, что жили в этой же части города к северо-востоку от ратуши, всего в саженях двадцати от ручья Чернавки, рядом с новой немецкой церковью. Парадные их усадебные дворцы, окружали городскую площадь со всех сторон. Этакая Немецкая слобода, этакий Кукуй на Чернавке тогда весело подумал он. Храм с первого взгляда имел вид базилики с башней-колокольней, но при внимательном рассмотрении можно было отличить колокольню, центральную часть и примыкающий к ней алтарь. Старый катарский крест, ориентированный по сторонам света. Брюс тогда еще отметил, что строили его люди знающие толк в древних Посвящениях и в тайнах храмовников. При храме была школа, где учили уму разуму мальчиков и девочек. Роскошь по нынешним дням несусветная. А уж о том чтобы и учились вместе, такого и не помнил уже никто. Яков тогда опять подумал, что все это придумка, сказка такая, заповедник старых обрядов и законов, дожидающийся их только по воле Богов, и ими для дела какого-то великого укрытый и сохраненный. Эта его мысль стала незыблемой, когда он, подобрав на дороге кусок черепицы, упавшей с крыши, увидел на ней клеймо Святого Петра – буквы SP вписанные в изображение ключа. Для Петра они этот осколок старого мира у Врат Нави берегли. Для Петра. Потому и гнали нас на Север, в болота эти, потому что только здесь и могли еще сохранить что-то, здесь у станового хребта Ойкумены, здесь у веретена мира, на который все нити судеб навились, сложившись в плотный кокон, а нам его, этот кокон, разматывать Доля выпала.
В южной части города, невдалеке от немецкой церкви, брали свое начало две дороги. Первая из них вела на северо-восток в сторону Орешка. За городом на этой дороге стоял трактир, где могли останавливаться путешественники. Далее путь пересекал Охту, следовал по ее обжитому левому берегу и поворачивал на восток к истокам Нави. Вторая дорога к Выборгу и Кексгольму вела вдоль берега Нави на север. Она пересекала городское предместье, где располагался монастырь госпитальеров. Странноприимный дом при нем, где под рукой братьев иоаннитов содержались бедные и больные люди, в том числе и умалишенные, существовал давно с таких времен, что и не помнил никто. Далее, в излучине Нави на ее берегу находились кирпичные заводы, хранящие секреты огненного камня, да и другие секреты вольных каменщиков. От них Выборгская дорога поворачивала на север.
К югу от города находились городские поля, на которых выращивали рожь и хмель, дюже годные для производства пива и браги. Далее, в излучине Охты, осела древняя деревенька Минкино, где жили остатки воинских родов еще со времен Орды. Другое село Спасское вольготно разлеглось на правом берегу Нави. Именно сюда через болота выходила дорога, связывавшая устье Нави с Копорьем, Ямбургом, Нарвой и Ивангородом. Брюса тогда удивил размах этого пряничного городка, при всей его неправдоподобности.
– Слушай, – обратился он к Алексею, подбрасывающему дрова в печь, – А ведь тогда это ты сказал, что городок Ниен не мал или Петр?
– Не я, Петр, – ответил Меньшиков, – Мне чужой славы не надо. Своей хоть отбавляй. Это государь тогда брякнул, – он почесал затылок, сдвинув треуголку, – Ага, вспомнил. «Выведен равно изрядною фортофикациею, только лишь дерном не обложен, а ободом больше Ругодива». Так вот Петр это и сказал, с Нарвою его сравнив. Я вот все гадаю, до сих пор, с какого рожна Карл тогда всю эту Ингерманландию нам уступил? Хоть и гнил край, весь болотами пропах, да мохом порос, а все ж земля не пуста. А Яков?
– Ну, во-первых, неурожай тут был года два подряд. Голод Великий, – Яков подумал, что не обошлось без Малкиной новой родни Великого Мора и Черной Смерти, – Потому народ отседа бег. Земля уже была в запустении. Во-вторых, народ от голода озверел и вымер, почти треть всех в хлебные места подались, – опять про себя отметил, – Всю мразь заранее вымели. Тех, кто только за поживой в местах этих жил перед нашим приходом, как корова языком слизала. Осталась братия монастырская, да народ ремесленный, – вслух сказал, – Карлу земли сии и даром были не нужны, а тут Петр сродственничек просит. Отчего не дать? Возьми боже, что нам не гоже. Потому и пустил.
– Это ты лукавишь Яша, – лениво вступил в разговор Апраксин, – Земли там были обжитые. Вспомни. По берегам Невы, – он уже назвал Наву, так, как стало принято называть сейчас, – Да и Большой Охты стояли вместительные лесные склады и хлебные амбары, так что нам даже места для домов не хватило. Лес, пеньку возили и в Голландию и Англию, а зерно – в Швецию, к тому же Карлуше, который в те времена без хлеба ввозного обойтись вообще не мог. А ты голод, уехали все, возьми боже…. Лукавишь, брат.
– Прав ведь адмирал, согласись Яков, – кивнул Меньшиков на Апраксина, – Ты вспомни, вкруг Ниена места пустого не было. На Березовом острове, что за речкой Карповкой, там, где отшельник Фома жил, стояла усадьба губернатора. Пожалуй, чуть поменьше моего нонешнего дворца, что на Васильевском острове. Вдоль правого берега Безымянной и у Малой речки, той, что солдаты Мойкой прозвали, супротив сада Летнего, усадьба братьев Самсона стояла.
– Точно, точно, – опять вставился Апраксин, – Их командор Конов, еще дом свой в саду Петру уступил, для жилья.
– И сад, – добавил Шереметев хмуро, – Государь наш надежа, задницу по землянкам не морозил, и по болотам не мочил, не в пример доблестному воинству своему. Любил по саду прогуляться.
– А ты фельдмаршал, тоже ведь не в палатке под дождем мок, – ехидно бросил Алексей.
– Но и остров в свою честь не называл, – огрызнулся Борис.
– Кто ж его называл? – вскинулся Меньшиков, – Он как был Васильевским в честь Васьки Селезня, Васьки Казимира и Васьки Губы, что там свои посады держали, так и остался Васильевским, ну еще Лосиным его кличут…
– А Княжьим или Меншиковым – это в честь кого такое имечко ему? – не удержался Брюс.
– Это народ так его кличет. А народ он сам имя выбирает, какое ему по сердцу, – с прищуром пояснил Меньшиков и хитро зыркнул глазом, – А что мой дворец на нем стоит, то в том моей вины нет. Государь указывали, где кому хоромы ставить. Да к тому ж он туда хотел полк Преображенский перевести, да Ромодановский не позволил, гвардию свою от центра города нового отрывать.
Брюс неожиданно отдалился от спора своих товарищей. На него навалилось другое. Как объезжал он острова эти в устье Нави, осматривал капища старые. На Мишкином острове наткнулся на капище медвежьих родов с горящим зничем, понял, еще чтят здесь старых богов. На Крестовском зашел в часовню старую, от кого оставшуюся трудно было понять. То ли от тевтонов, то ли храмовников, но построенную еще из серого старого камня по поясу Симонову, а может вообще от тех, о ком уже забыли все. Зажег лампаду пред образом Черной Богородицы, протер образ нетленный, поплыл дальше по ерикам и протокам среди лесных островов. В большой протоке называемой Малая Навка чуть в тумане не напоролся на огромный камень, торчащий из воды, вкруг которого бурлили омуты и круговерть речная. Спасибо водяной уберег, нос от камня отвернул. Там среди речек и проток, за болотистыми берегами, заросшими ивой и кустарником колючим, прятался остров Каменный, на коем он среди серых валунов, разглядел камень Велесов. Понял тогда, что все капища, Ромовы все, святые места все, кучкуются окрест места этого, на которое их Макошь-Судьба вывела. Не было только Храма здесь Матери-Артемиде. Не было, но будет, в этом он был уверен.