Второй мыслью светлейшего стало желание женить Петра маленького на своей дочке. Однако все рухнуло разом. Гвардейцы скрутили светлейшего, упаковали в сани со всей семейкой, и отправили в Сибирь, в снега и морозы. Вспомнились тут ему слова вора Конана Осипова, что золото не дрова в мороз и стужу не согреет.
Двор подался на Москву. В первопрестольную. Поближе к трону Мономахову. Петр маленький готовился возложить на себя шапку и бармы своих дедов и прадедов. Готовился воцариться на Руси и повенчаться на царство в Соборах Кремлевских. Сначала на царство, а потом с родами древними обручиться, взяв в жены Екатерину Долгорукую.
А пока компанию юному государю составляла тетка Елизавета. Не обольщая своего племянника, Елизавета оторвала его от серьезных занятий и учебников. Бесстрашная наездница и неутомимая охотница, она увлекала его с собой на далекие прогулки верхом и на охоту.
Двор переехал в Москву на коронацию. Елизавета поселилась в Покровском селе. Мелькнула черная тень Брюса и, как отрезало у цесаревны нянькаться с малым императором. Любимым занятием ее стало собирать сельских девушек, слушать их песни и водить с ними хороводы. Зимой она каталась по пруду на коньках и ездила в поле охотиться за зайцами. Также неожиданно для всех подалась она в Александровскую слободу, столицу и оплот опричных родов, вотчину Малюты и других псов царевых. Приказала построить здесь два деревянных дворца на каменном фундаменте, один зимний, другой летний. И пошла опричная потеха, давно забытая в этих краях. То с утра свист – соколиная охота, которой кроме князя-кесаря и не баловался уже ни кто. То с утра лай – это цесаревна едет в село Курганиха травить волков. На масленицу собирала она слободских девушек, кататься на салазках. А по теплу разводила вкруг слободы фруктовые сады. Жизнь била ключом вдали от кремлевских стен и куполов.
Петр же готовился к свадьбе. Сновали по дворцовым переходам служки и бояре, метались сенные девки, степенно шествовали архиереи и монахи. Один Брюс заперся в своей башне и носа не казал ко двору императора. В полнолуние подошел он к окну своего кабинета, глянул на полную луну, лениво зевнул и сквозь зубы сказал сам себе:
– Нет ребяты, это все не так. Надо нам на север. На север надо. Не гоже тут на Москве отираться, – он озорно подмигнул полной луне, как своему товарищу и прикрыл окно.
Среди ночи, рассказывали потом московские сторожа, мелькнула тень над Кремлем, как будто огромный ворон пролетел, или померещилось им, потому как отмечать свадьбу царскую начали с вечера.
Утром зашелестела по Москве весть. Молодой император Петр Алексеевич сгорел в миг от черной напасти.
Брюс опять подошел к окну, посмотрел на просыпавшуюся в утренних сумерках Москву, послушал скороговорку колоколов, передающих скорбную эту весть, и задумчиво сказал, в утренний туман:
– Вот и второго Петра предали, от второго отреклись. Прежде чем пропоет петух. Подождем. Какие наши годы!
В государстве все шло наперекосяк. Боярские роды позвали на царство дочь Ивана брата Петра Анну, давно живущую во вдовушках в Митавщине. Она притащила за собой кучку немецких баронов, которым и раздала власть в руки.
Анна Иоанновна распустила Верховный тайный совет, но, столкнувшись с Ромодановским, быстро собрала вещички и под охраной преображенцев покатилась назад на берега холодного Варяжского моря, утаскивая за собой свою свиту, не принятую даже в Немецкой Слободе на Кукуе. Брюс смотрел на все это сквозь пальцы, но все-таки решил себя обезопасить старым проверенным способом.
Золото. Тот, кто знает тайну золота – тот для всех желанен. Еще в стародавние времена, обретаясь в Париже под именем великого алхимика Николя Фламеля, Микулица проделал этот трюк с Прево Парижа. Когда тот решил приструнить алхимика, Николя дал ему шепотку философского камня, превращающего в золото простой свинец. С тех пор и жил великий Фламель безбедно и спокойно под рукой самого Прево, который тоже жил с того времени безбедно и спокойно. В этот раз Микулица решил повторить фокус.
Давно забылись слухи о легендарной Александре внебрачной дочери Петра. Новая правительница и Бирон ее любимец искали повода разделаться с Елизаветой, единственной их конкуренткой. Попадали в опалу и ссылку те, кто дружил с цесаревной. Падали вокруг нее люди, как деревья под топором дровосека. Брюс понял, что подбираются к нему.
Елизавета жила: то в Коломенском, то в Преображенском, то в Александровской слободе. По наущению Якова не высовывалась. Но время пришло, императрица повелела ей жить в Петербурге. По высочайшему приказанию она переселилась на берега Невы, где ей было пожаловано два дворца – один летний близ Смольного, близ общины Спаса, другой зимний на окраине города. Она зажила здесь очень скромно, носила простенькие платья из белой тафты и на свои средства воспитывала двух двоюродных сестер. Знать пренебрегала царевной, поскольку известно было, что Анна не любила ее. Зато двери елизаветинского дома были всегда открыты для гвардейских солдат. Елизавета раздавала им маленькие подарки, крестила их детей и очаровывала их улыбками и взглядами.
– Время разбрасывать камни, – ворчал Брюс, являясь в ее снах.
В обществе Елизавета показывалась достаточно редко, но все же являлась на балы и куртаги, и там по-прежнему блистала как необыкновенная красавица, У нее были превосходные каштановые волосы все больше и больше дающие в рыжину, выразительные голубые глаза, жемчужные зубы, очаровательные уста. Она обладала внешним лоском: превосходно говорила по-французски, знала по-итальянски и немного по-немецки, изящно танцевала, всегда была весела, жива и занимательна в разговорах. Ее роскошные волосы, не обезображенные пудрой по тогдашней моде, распускались по плечам локонами, перевитыми цветами. Решительно неподражаема была цесаревна в русской пляске, которой в веселые часы забавлялась она со своими скоморохами, называемыми теперь шутами и шутихами. Скоморохи эти вечно вились вкруг цесаревны, впрочем, как и неприметные серые тени, как бы охраняя ее от напастей. Брюсу она все больше и больше напоминала Малку, но он гнал эти шальные мысли. Когда же Елизавету со всех сторон обложили шпионами Бирона, он решил, что теперь пора.
Скоро через этих же шпионов, а затем через сплетни и слухи до ушей всесильного канцлера докатилась молва, что чернокнижник, потому в Москву подался, что нашел способ изготовления золота. Он, мол, алхимик и чародей отыскал тайну камня философского. Бирон задумчиво чесал затылок, решая верить или не верить, когда верный слуга доложил, что в приемной ждет встречи лично и челом бьет генерал-фельдмаршал Яков Вилимович Брюс, судя по имени, из наших немцев. Фаворит не устоял перед соблазном.
– Проси! Проси его в кабинет!
Хитрый Брюс заверил шепотом, что изготовлять золото будет в строжайшей тайне, и так же тайно доставлять его Бирону, или сам лично, или через своих людей доверенных. Он даже хлопнул канцлера по плечу, скрепляя их кумпанство бокалом доброго мозельского. Бирон поморщился, как всегда морщатся от панибратства те, кто выбился в князи из грязи, но заверил чародея, что свобода и безопасность ему гарантированы. Золото манило солнечным переливом. Однако неугомонный Брюс намекнул, что большие деньги, требуют больших вложений, и получил увесистый мешочек с золотыми империалами. Они еще раз ударили по рукам, и Брюс споро направил свой возок в сторону Москвы, краем глаза отмечая на хвосте слежку бироновских ищеек.
По рыхлому весеннему снегу, взрывая обочины на поворотах, скользя по гололеду на проталинах и перескакивая полыньи, возок чародея летел по ямскому тракту в окружении своих четырех диких служек. Почти под Тверью, у Медного села в трактире Яков различил коней Елизаветы, только что выпряженных из ее санок, так что от них еще валил пар долгой дороги. Дав знак, он завернул к ямскому двору. Выскочил из возка, отряхнул снег с медвежьей накидки и отер иней с усов, входя в избу. В дальнем углу у печки сидела цесаревна. С одного взгляда на ее серое лицо Брюс понял, что-то здесь не так. Быстро подошел, схватил за подбородок, бесцеремонно повернул к свету, вглядываясь в расширенные остекленевшие зрачки, зло спросил:
– Озноб? Холод чувствуешь?
– Руки зябнут…и внутри пустота какая-то, – прошептала цесаревна.
– Угрюмы, – бас ударил в потолок, – Возьмите цесаревну, – он обернул ее в шубу кинул на руки старшему, – Мухой через Врата в Глинки. К Василисе, что во флигеле живет. Мухой! Она знает что делать…, – разжал зубы умирающей и влил в рот из фляги на поясе какое-то зеленое зелье.
– Чего со мной, Яша? – еле слышно спросила Елизавета.
– Яд! Яд, душа моя! – неизвестно кому крикнул, – Когда ж вы натравитесь? Когда? Бисовы дети!
Сам вышел, прыгнул в кошевку и ударил коней своей плетью. Кони рванули с места, пропадая в вихре снега поднятом копытами и уводя за собой ищеек Бирона. Угрюмы ломанулись целиной, по свежему насту в лес. В сосны, дальше в чащу, в старую священную дубраву, знакомую им еще со старых времен. Нюхом отыскали Велесов валун и кинули коней в Портал, выскочив почти у самого флигеля в имении Брюса под Москвой. Навстречу им уже бежала старая знахарка Василиса. Схватила обмякшее тело, легко подняла на руки и понесла в баню.
– Воду тащите увальни! Воду! И топите, топите так, что б чертям жарко было!! – она спешно раздевала Елизавету до гола и намазывала какой-то мазью, – Да быстрей вы! А ты, касатик, подай мне вон ту бутыль и зубы ей разожми, – знахарка влила в рот девушки снадобье.
Жар трещал в бане, мало, что не запылала та ярким огнем. На головах у Угрюмов, таскающих теперь ледяную воду, волчья шерсть опалилась и пошла рыжими отблесками, как от адского пламени. Василиса мяла, ворочала, отпаивала, парила, жарила цесаревну. Из бани раздавался ее звонкий, но мягкий голос:
– Еду я из поля в поле, в зеленые луга, в дальние места, по утренним зорькам, по вечерним зорям. Умываюсь медвяною росою, утираюсь солнцем, облекаюсь облаками, опоясываюсь чистыми звездами. Еду я во чистом поле, а во чистом поле растет одолень-трава. Одолень-трава! Не я тебя поливала, не я тебя породила! Породила мать сыра-земля, поливали тебя девки простоволосые, бабы-самокрутки. Одолень-трава! Одолей ты злых людей! Лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили. Отгони ты чародея, ябедника! Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озеры синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды…. Спрячу я тебя, одолень-трава, у ее ретивого сердца, во всем пути и во всей дороженьке из того мира назад в этот. Из Нави в Явь людскую. Наконец она вынесла Елизавету, завернутую в белый полотняный рушник, по полю которого были вышиты белые кувшинки, рудожелт, как называли его ворожейки, и сама отнесла в главный дворец, в опочивальню и уложила на кровать. Вышла на крыльцо, взяла из рук старшего Угрюма огромный кош квасу, опрокинула в себя, и села, уронив, устало руки. В этот момент во двор влетел на взмыленном коне Брюс, неизвестно где оставивший и возок, и шпионов, и возницу.