– У тебя, наверное, много друзей, – произнесла я задумчиво. – Иначе для чего тебе такой большой стол…
– У деда, видимо, было много, – сухо ответил Эриман и потянулся за куриной ножкой. – Ешь. Я хочу тебя сводить на берег, – он замолчал, а потом добавил: – Если ты захочешь, конечно.
– Я хочу, – кивнула, наконец, поймав его взгляд. – Очень хочу. Налей мне то, что будешь пить сам.
Легкая улыбка украсила его лицо. Эриман кивнул и, поднявшись, подошел ко мне со спины. Плеснул в мой бокал прозрачный напиток из бутылки с высоким горлышком и собрался уходить.
– Ты куда? – потянула его за рукав.
– Сесть возле тебя? – тихо спросил Эриман, накрыв тёплой ладонью мои пальцы.
Я робко кивнула и погладила его пальцы своими. Кровь пульсировала под его кожей так громко, что я пугалась.
– Отпустишь меня? Я перенесу приборы, – он усмехнулся, но сутулые плечи не расправил. Смотрел исподлобья, будто нашкодивший ребенок, и кусал губы. Будто безмолвно просил прощения снова и снова.
Простила ли я? Простил ли он себе? Простит ли в будущем? А я?
Я кивнула и разжала пальцы. С трудом. Я снова и снова уступала тайным желаниям. И себе. Разумом понимала, что не должна его прощать, но сердце таяло, едва видела его лицо. Едва касалась горячей кожи и встречалась с ним взглядом.
О, Боги Вездесущие, помилуйте! Дайте мне сил, дайте трезвости и выдержки. Даруйте мудрость… Потому что если всё будет продолжаться так же, я позволю ему сделать со мной что угодно!
Эриман шёл, тяжело переставляя ноги. А я ведь и не задумалась, как ему может быть плохо после моей подпитки. Взял тарелку и бокал, передвинул их к центру стола. Когда садился рядом, мне казалось, что тонкая нить напряжения сейчас засвистит и ударит по лицу наотмашь, оглушив меня. Но Эриман молчал. Сцепив зубы. Опустив взгляд.
– Ты видел когда-нибудь волчий сезон? – спросила я неожиданно. – Настоящий. С морозами, от которых кровь стынет. Со снегом, который под ногами хрустит. Холодные дни, когда небо опускается ниже и становится серым?
– Видел, но не на наших землях. В Эмпере бывал только, когда змеи выползают. А вот холод и снег встречал в городах, где вечная зима, – он наполнил мою тарелку салатом, на самый край положив кусочек курицы. Подвинул ближе закуски из овечьего сыра с томатами, украшенные кудрявой зеленью петрушки. Наполнил свой бокал и приподнял его.
– Даже не знаю, – Эриман замялся. – За проваленный экзамен не будем пить, – улыбнулся натянуто. – Спасибо, что согласилась побыть моей гостьей, – голос его дрогнул, а пальцы скрипнули по хрусталю.
Зря Эриман вспомнил об экзамене. И о провале, которого на самом деле не было! Зря напомнил, что судьбу мою вершит… Меня словно выпотрошили и наполнили битым стеклом. Стиснула бокал так сильно, что хрусталь загудел под моими пальцами. Как во сне заметила, что кончики под ногтями наливаются лиловым.
– Пожалуйста, – проговорила я вслух и спрятала глаза.
Эриман опустил голову ещё ниже, а потом вскочил.
– Ну, хватит! Я не могу чувствовать себя ничтожеством всё время. Оставлю тебя наедине с собой. Приятного аппетита! – он грохнул бокалом об стол и зашагал прочь.
Глава 16. Степень безумства
Нет, я не бросилась ему вслед. Не окликнула по имени. И даже не стала плакать. Его ярость оглушила меня так, что несколько минут я недвижимо таращилась в свою тарелку, изучая пятнышки на шкурке курицы и аппетитные изгибы луковых колец. И что я не так сделала? Косо посмотрела? Позволила себе прогневаться – тихо, беззвучно и не предъявляя претензий?! Вездесущие, имею ли я право на своё мнение?! На свои чувства?! Почему не могу хранить осколки от своей мечты: ведь последние годы лишь ею жила. И лишь она скрашивала мой мир…
Выпила залпом содержимое стакана и прокашлялась. Поднялась. Толкнула стул. Деревянные ножки взвизгнули, процарапав паркет. Ну и ладно! Ну и не нужно! Ну и… не нужен?
Нужен!
Я вылетела из столовой пулей. Горло саднило от горячего напитка, а голова кружилась так, что мир вокруг трясся в безумной пляске. По щекам бежали слёзы. Мочили губы и проникали в рот терпкой солью. Ноги заплетались в подоле платья, но мне уже было всё равно.
Решено. Уйду отсюда. Вернусь в Академию – язык доведёт – а там попрошу у Викса взаймы. А потом – лаборанткой пристроюсь: говорят, толковых студентов берут! Не возьмут лаборанткой, так уборщицей стану! Заработаю и понемногу долг отдам Виксу. А на следующий год поступлю, чего бы это мне ни стоило!
Не заметила, как ноги чудесным образом вынесли меня к выходу. Тяжёлые двери оказались открыты. Я вылетела наружу, в холодный серый вечер.
Шорох гравия под ногами заглушил биение сердца. Я ринулась через площадь и забрала влево. Порывистый ветер вздёрнул волосы и коснулся губ солёным морским дыханием. Совсем близко шумели волны. Звали, будто обещая подарить покой. Я остановилась, чтобы выдохнуть. Согнулась, сдерживая вопль, что рвался изо рта.
– Ты решила уйти? – послышался густой бас за спиной. – Не нужно пешком. Я могу отвезти тебя. Сейчас почти ночь, Арлинда.
Я задохнулась, проглотив запах морской соли. Он перебил вкус слёз и пролился в лёгкие живительной прохладой. Только теперь я поняла, что дрожу. От холода. Или от волнения.
Ветер ударил в лицо, вздыбив волосы и иссушив слёзы. Поднял краешек подола и проволок его по гравию. И горячее исступление снова вытеснило острую боль обиды. Всё, чего хотела сейчас – его рук.
– Я не хочу уезжать, – сказала, не оборачиваясь. – Я хочу остаться здесь. С тобой.
– Зачем убегала тогда?
Шорох гравия – его шаги. И тепло, что нельзя потрогать – только почувствовать – совсем рядом.
– От чего, – поправила я. – От холодного одиночества. От обиды, что никак не угаснет. От боли, которая всё ещё беспокоит. И от бессилия, – слёзы снова заскользили по щекам, оставляя горячие дорожки. – От того, что не могу вырвать из себя то, что тебя ранит. От нашего общего непонимания: одного на двоих. От страшных желаний. И от… любви.
– Я, – он хрипнул, – бесчувственный чурбан. Испортил такой вечер своей неуместной шуткой.
Тёплые руки легли мне на плечи. Эриман наклонил голову и, скользнув горячим дыханием по шее, прошептал:
– Твои злость и обида накрывают меня с головой. Придавлен ими, как тяжёлой глыбой. Но не будь так жестока – я же пытался уберечь. Я не скрываю от тебя жён, у меня нет детей. Один друг – Адонис, ты его уже знаешь. Нет любовниц и поклонниц. Не нужен мне никто! Ты же видишь, что я болею тобой с первого дня. Как ты можешь этого не видеть? Не чувствовать? И если бы я сейчас крушил мебель в кабинете и не заметил тебя из окна, ты бы просто ушла? Ты бы ушла, малышка…
Я робко шагнула назад и прижалась к его груди. Быстро, чтобы он не увидел моих слёз, развернулась и обхватила его руками. Вдохнула знакомый запах разогретой золы и пепла, и мурашки побежали по коже. И сама пеплом стала.
– Я бы ждала, когда ты найдешь меня, – прошептала обветренными губами.
– Я сошел с ума. С тобой, – заключил в кольцо своих рук и прижал к себе. Согнулся, чтобы коснуться губами моих плеч. – Я бы вечность искал, если бы пришлось. Только не уходи больше. Не уходи.
Шёлк его рубашки холодил кожу и пропитывался слезами. А я не могла поднять голову и остановить беззвучный плач. Так многое хотелось сказать, но никаких слов не хватало, чтобы вместить мои чувства. Я хотела бежать, дабы разувериться в том, что предала сама себя; но ещё больше хотела остаться. Я хотела уничтожить Эримана, но куда сильнее жаждала его покровительства и заботы. Я ненавидела его за то, что изодрал мою жизнь в клочья, но… Любила. Любила больше всех на свете. Никому никогда не отдала бы его, даже самой смерти. И безраздельно принадлежала бы ему, даже если бы ноги унесли меня на другой край Кеплера.
– Я не знаю, что происходит, – прошептала я. – Наверное, я тоже обезумела.
– Не плачь, – он приподнял моё лицо и стёр пальцами влагу. – Ты никогда не будешь плакать из-за меня. Твои слёзы – это иглы в моём сердце. Малыш, я запрещаю тебе плакать, – он мотнул головой, и кудрявые волосы защекотали лоб. – Плачь! Но только от счастья.
– А злиться тоже запрещаешь? – я шмыгнула носом и, склонившись, поцеловала его ладонь. – А ревновать?
– Это можно. Сколько тебе хочется, – поцеловал меня в распухший нос. Отстранился и погладил ладонями мои открытые плечи. Долго, будто вбирал в себя ощущения. Будто кончики пальцев умеют запоминать.
– А… – запнулась, проглотив слова. Долго подбирала схожие по смыслу, но они застревали в горле. И казались сухими и оборванными, будто уничтоженные солнцем и жарою цветы. Посмотрела на Эримана с надеждой, словно он мог подсказать правильные. Или понять меня без слов. – А испытывать к тебе чувства?
– Чувства бывают разные. Ненависть – тоже чувство. Я бы не хотел, чтобы ты меня ненавидела, испытал уже… – он запнулся. И, закусив губу, опустил глаза. – Извини, я не хотел напоминать, – снова прижал к себе, словно боясь, что я убегу. – Я всё сделаю, чтобы ты поступила в следующем году. Но мне придётся уволиться. Я без этого, – приблизился, – никак не смогу, – и скользнул языком по губам, раздвигая их.
Стоило ему проникнуть в рот и коснуться языка, моё тело пробрала дрожь. Странная и непреодолимая, словно через позвоночник проходила молния, отдавая энергию почве. И я точно знала: это не от холода. И не от испуга. А оттого, что я долго этого ждала и очень хотела. Я отвечала страстно и горячо, выгибая до боли спину и вцепляясь в его плечи. Голова кружилась, опрокидывая нам под ноги темнеющее небо с градинами звёзд. Где-то наверху, будто в другом измерении, шелестели листья и выл ветер, а меня пробирало так, что ноги подкашивались. И показалось, что мы бы сгорели на том же месте, если бы Эриман не отстранился и не сказал:
– Пойдём.
И повёл меня по дорожке. Туда, где шумели волны и соленая влага брызгала в лицо. На море.
Эриман вёл меня к кромке воды, что полыхала закатным пламенем, а я всё не могла унять дрожь. Я превращалась в цветущий куст: на мне набухали почки, прорезались листья и наливались бутоны. И как хотелось выкинуть из головы и сердца обиды и просто плыть по течению! Подставлять листья распластанному небу и просто жить.