Через верных людей я узнал, что религиозная жизнь в Южной Осетии вновь наладилась, открылись православные церкви, пришли священники, и народ умиротворился. И да живут вечно в мире и согласии осетинский и грузинский народы! А сегодня, 11-го апреля 2000 года, я услышал по радио, что Патриарх Всея Руси Алексий II наградил высшим церковным орденом Президента Северной Осетии Дзасохова за возрождение и содействие в распространении Православия на Северном Кавказе.
Вдова
Я была еще совсем молодой женщиной, когда в автокатастрофе погиб мой муж. Он был грузин – своенравный и горячий человек и, возвращаясь ночью с дружеской пирушки, будучи в изрядном подпитии, налетел своей машиной на стоящий на обочине дороги бульдозер. Машина сложилась в гармошку – и смерть была мгновенной. Его смогли извлечь только утром, распилив машину и вытащив нечто плоское и кровавое – все, что осталось от здоровенного и жизнерадостного мужчины.
У нас в Грузии похороны такие, что не дай Бог, лучше не умирать. В нашем маленьком городке есть такие люди, которые, как вороны, слетаются к дому, где есть покойник. Беда случилась летом, и они первым делом принесли ящик, оцинкованный внутри, натащили туда льда и на лед положили покойника. Ящик поставили посреди большой комнаты, накрыли ковром и кругом посадили шесть музыкантов с дудуки. Это особая грузинская флейта, издающая громкий, жалобный и гнусавый звук. Музыканты выпили по стакану вина, надули щеки и заиграли. Играть они должны были посменно и без перерыва день и ночь. Приходили родственники, знакомые, друзья. Они стояли у одра, вопили и оплакивали погибшего. Мужчины рвали на себе рубашку, били себя по голове, женщины кричали хриплыми и визгливыми голосами, вырывали пряди волос и царапали себе щеки. Покойника на льду держали две недели, пока со всех концов страны не съехались родственники. Муж двоюродной сестры, дядя Васо, прилетел даже с Камчатки, где был директором консервного завода. Наконец, когда все родственники были в сборе, покойника сняли со льда, одели в костюм и положили в гроб. Не знаю, как где, а у нас отпевания не знают и гроб в церковь не несут. Все делается проще. Я послала мальчика в церковь, там священник, прочитав молитву над солью, совком зачерпнул из мешка, насыпал ему соли в кулек. Этой солью должна быть осолена вся пища на поминках. Вот и все отпевание по-кахетински. Надо сказать, что жили мы тогда в хорошем каменном доме с большим приусадебным участком. Покойный муж был заядлый охотник, и во дворе в сарае стояла отличная лошадь, ходившая под седлом, и было несколько охотничьих собак чисто грузинской породы, черных гладкошерстных с желтыми подпалинами, которые, чувствуя смерть хозяина, день и ночь подвывали под звуки надгробной зурны. В день погребения перед домом народу собралось, как на демонстрацию. На фасаде уже был прикреплен большой портрет покойного в черной раме, с датами рождения и смерти. Поскольку покойник пользовался в городе большим уважением и был хлебосольным человеком, гроб к кладбищу несли на вытянутых руках, а когда руки устали, то понесли открытый гроб с опущенным ножным концом. И создавалось впечатление, как будто покойник сам идет к своей могиле, немного завалившись назад. За гробом вели оседланного коня, покрытого черной попоной. За конем шли музыканты, зурначи, и, надувая щеки, выделывали жалобную погребальную мелодию. За ними шли друзья покойного Шалико и на сворках вели его охотничьих собак. За ними – охотники с ружьями. А сзади – вопящие женщины и прочий народ. Когда опускали гроб в могилу, охотники беспорядочно палили из ружей вверх, окутываясь дымом; женщины визгливо кричали и били себя по щекам; возбужденные собаки выли и лаяли, а испуганный конь – брыкался.
Детей у нас с мужем не было, и я, вернувшись с похорон в опустевший дом, села у окна и стала смотреть во двор, где были наскоро сбиты из досок столы и скамейки, на которых сидел народ, справляя келехи, а по-нашему – поминки. Справлявших было не менее тысячи человек, и посему было зарезано и сварено в котлах несколько молодых бычков и закуплено в бочках белое виноградное вино. Расходы на поминки были большие, но, по местному обычаю, они окупались сидящими за столами, среди которых с большой сумкой ходили двое мужчин и собирали добровольное пожертвование в пользу вдовы. Через сорок дней были вторые поминки, и я раздарила его друзьям собак, ружья и капканы, а лошадь оставила себе, чтобы на двуколке ездить на базар и в церковь. Сама я была русской, но родилась и выросла в Грузии. Была я еще хороша собой, к тому же я была блондинкой, что особенно ценилось здесь.
Прошел первый год моей вдовьей жизни. Конечно, скучать я скучала, но хозяйственные дела, слава Богу, отнимали много времени. Через год начали ко мне свататься женихи, но я всем отказывала, потому что все во мне противилось, когда я представляла себе жизнь с другим мужем. Во мне зрело твердое убеждение, что раз Бог взял от меня мужа, значит, я должна жить одна. Стала я подумывать: не принять ли мне монашество? Но батюшка в храме не благословил, сказав, что монашество не в черном одеянии и обетах, а в милосердных делах, которые можно делать и в миру. Еще молись, постись и будь смиренной – вот тебе и монашество. Отрадой и утешением было для меня чтение Нового Завета. Это была книга еще синодального, дореволюционного издания, она досталась мне от моей бабушки. Книга была на русском языке, и я читала ее каждый день по главе. Очень легли мне на сердце слова Христа: Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. И я решила, что по слову Христа буду спасаться милостью. Возле моего дома пролегала дорога на Сигнахи, по которой я часто видела паломников, идущих на поклонение мощам святой равноапостольной Нины, и я подумала: отчего бы мне не давать им отдых и пристанище в моем доме. Может, Господь за мою милость и успокоит грешную душу моего мужа в Царствии Небесном.
По вечерам я стала выходить на дорогу и вглядываться в прохожих. И Господь сразу послал мне ветхого старичка, подпиравшегося на ходу клюкой, одетого в подрясник и с сумой на боку.
– Дедушка, – сказала я ему по-грузински, – ты устал, уже вечер, заходи в мой дом отдохнуть.
Он улыбнулся и сказал по-русски:
– Хотя я по-грузински не знаю, но все понял, что ты сказала, доченька.
В доме я ему дала таз, чтобы помыл уставшие ноги. Помывшись, он долго молился на медный складень, который достал из торбы. Надо сказать, что в грузинских домах икон нет, хотя Бога призывают ежеминутно и верующие, и неверующие. Иконы есть только в храмах и часовнях. Пока старичок молился, я приготовила ужин и накрыла стол. Там был пури – грузинский хлеб, соленый сыр – сулугуни, отварная фасоль – лобио – с орехами и травами, пучок зеленого лука и кувшинчик белого кахетинского вина. Старичок благословил ястие и питие и принялся за еду. Я сидела напротив и вязала носки. После еды я спросила его, откуда он идет. Он мне рассказал, что всегда жил в Карелии, и в 1939 году родители его благословили потрудиться послушником в монастыре на острове Валааме. Ему было тогда 16 лет, и те места, где он жил, принадлежали Финляндии.
«Я приехал в городок Сердоболь, – продолжал он, – сейчас он называется Сортавала, и на монастырском пароходе поплыл к Валааму. Погода была неспокойная, волны так и били в железные борта, и паломники все время пели акафист святителю Николе и его тропарь. Но, слава Богу, все же благополучно подплыли к скалистым, обрывистым берегам острова, поросшим соснами, и вошли в тихую монастырскую бухту. Нас приветствовали колокольным звоном и пением тропаря Преображению Господню.
На пристани я впервые увидел тощих валаамских монахов-постников и позднее понял, что здесь место, где дух преобладает над плотью, и на этом архипелаге если совсем и не изгнан князь мира сего, то во всяком случае попираем и находится в небрежении. Я вдохнул здешний воздух, ступил на эту бедную скалистую землю и кожей почувствовал, что все здесь свято: и воздух, и земля, и прозрачные воды Ладоги. Благодать так и входила в меня пудами. Вот тебе здесь и Рим, и Иерусалим, и святой Афон. Гостинник, отец Лука, сухонький, небольшого росточка старичок, повел меня к настоятелю монастыря игумену Харитону. Игумен спросил, надолго ли я отпущен родителями. “На год” – ответил я.
Послушание он мне назначил в трапезную и для духовного окормления приставил к гостиннику Луке. Так началась моя жизнь на Валааме. Но это благополучие длилось только до осени. Осенью 1939 года началась война между Советской Россией и Финляндией. На Валаам прибыли финские солдаты и установили неподалеку от монастыря зенитную батарею. Вскоре начались налеты советской авиации. Громадные самолеты с красными звездами на крыльях проплывали над Валаамом, сбрасывая бомбы. Мощные смертоносные бомбы на этот тихий, святой Валаам. В монастыре были разрушены два храма и сгорел больничный корпус. Игумену Харитону от финского командования пришел приказ: срочно подготовиться к эвакуации монастыря в глубь Финляндии. Стон и плач стоял над архипелагом. Горько было монахам расставаться со святым Валаамом. Когда переправлялись через Ладогу, я простудился, и отец игумен оставил меня, больного, в монастырском подворье в Сердоболе. Пока я болел и поправлялся, Сердоболь заняли советские войска, и мне ходу в Финляндию уже не было. После прибился я к православному храму и стал служить там псаломщиком. Пережил одну войну, а затем вторую. Принял монашеский постриг. Так и жизнь прошла. А сейчас, на старости лет, хожу по святым местам. Вот иду на поклонение мощам святой равноапостольной Нины».
Утром я проводила старого монаха, и он, уходя, все оборачивался и крестил мой дом, а я помахала ему рукой. На другой вечер я привела с дороги молодую усталую женщину. Ею был дан обет молчания, и по благословению своего духовника она из Рязани шла на поклонение к святой Нине. У гроба святой обет молчания разрешится, и она будет отмаливать свои грехи. Все это она мне написала на листочке, и что имя ее Нина, что она большая грешница перед Богом тем, что за свою недолгую жизнь сделала три аборта. Погубленные дети теперь не дают ей покоя и являются с укоризной во сне. И она надеется, что у мощей святой Нины вымолит себе прощение.