комнату, а потом получили и свое жилье, где на радость, а потом, как оказалось, на горе у них родилась Маша.
Когда Антон Петрович воспитывался в детском доме, о Боге там никогда и никто не упоминал, как будто Его вовсе не было. Так и жили в повседневной, мертвящей душу суете. Но когда он работал в Прионежском поселке, где жили сплошь верующие в Бога люди, да еще как крепко верующие, где Православие было не традицией, не обычаем, а настоящим образом жизни, и он плыл в этом потоке жизни целых три года… Конечно, в душу его были брошены семена веры православной, которые вот сейчас, когда в его дом пришла беда, начали давать благие всходы. Антон Петрович стал тайно ходить в церковь на богослужения, носил нательный крест. Крещен он был правильно, старообрядческим наставником в Онеге, в три погружения, но святым миром не помазан. Поэтому он все объяснил настоятелю храма, и был миропомазан и присоединен к Православной Церкви. Подрастающую дочь он не посвящал в основы Православия из-за боязни, что у нее могут быть неприятности в школе, да и его самого затаскают в месткоме и по начальству.
Обдумывая мучительный вопрос: «А за что мне все это?» – он приходил к одному и тому же ответу: «А вот за это самое, за слабодушие и трусость перед Лицом Божиим. Так как Христом сказано: Ибо кто постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда приидет в славе Отца Своего со святыми Ангелами.
– Да, я виноват, – каялся он, – в том, что убоялся людей больше, чем Бога. Значит, не было у меня страха Божия, который есть начало премудрости. А без премудрости я оказался на уровне скота бессловесного. Вот и пожинаю теперь эти горькие плоды своей глупости.
Маша не приходила домой уже целых семь дней, и он не знал, где ее искать. Он молился Богу, и был услышан. На десятый день вечером позвонили из психиатрической больницы и сообщили, что Маша находится на принудительном лечении в наркологическом отделении.
Когда Антон Петрович, нагруженный фруктами и банками с соком, пришел к ней в больницу, она не захотела с ним встречаться и возвратила всю передачу с санитаркой. Он медленно шел по больничному двору и раздавал все встречным больным. Кулек со спелыми грушами он отдал старушке, сидевшей на лавочке и перебиравшей черные монашеские четки. Она приняла подарок и, посмотрев на него взглядом совершенно разумного человека, спросила:
– За кого помолиться?
Он ответил:
– Помолись за здравие грешной Марии.
– А ты не горюй, за скорбью всегда приходит утешение.
– А как твое имя, матушка?
– Любушка, – ответила она.
У Маши в стационаре была тяжелая ломка, но когда она наконец прошла, Маша стала выходить на воздух в больничный сад. В цветущем зеленом саду она обрела некоторое спокойствие и не хотела думать, что скоро придет вторая волна ломки и мучительная тяга к наркотику. У нее было какое-то оглушенное состояние отрешенности от мира, и она сторонилась других больных, не желая с ними общаться.
Больных позвали на обед, а когда вечером вновь выпустили в сад, к ней подошла небольшая сухонькая старушка, по-деревенски повязанная платком, в длинном не по росту халате и с монашескими четками в руках. Она так ласково, так благожелательно и сердечно посмотрела на Машу, что у нее потеплело в груди и как-то легче стало дышать.
Удрученный вернулся домой Антон Петрович. Долго молился он и плакал. Все просил Бога дать ему вразумление, как помочь Маше. Когда он лег спать, то сон долго не приходил к нему. А когда он заснул, то во сне услышал голос, сказавший ему: «Пиши Маше письма». И он стал писать в больницу каждый день. Он писал, ничего не обдумывая, и цепочка слов как бы сама вязалась в голове, исходя из сердца. Он писал о своей отцовской любви к ней, о незабываемых годах на Онеге, о Иисусе Христе и Его страдании во имя спасения грешников, о Божией Матери, Которой Самой оружие пронзило сердце, когда Она видела, как мучили и унижали Ее Божественного Сына, как обмирала Она, видя Его распятым на Кресте. О погребении и восстании Христа из мертвых на благо всему человечеству. Писал ей о светлых Ангелах и Архангелах, противостоящих и постоянно воюющих с темными силами зла. Писал он ей и о своих больных, пораженных болезнями по грехам своим, о тех, которые, лежа на больничной койке и размышляя о причине своей болезни, приходили к выводу, что их болезни тесно связаны с их страстями и пороками. Что эта категория больных быстрее выздоравливала по сравнению с бездумно и тупо страдающими. О многом писал он ей. И ни одного дня она не оставалась без его писем, которые давали ей нравственную и духовную силу, как прочную опору в призрачной и странной жизни ее. Он не пытался с ней встретиться, но регулярно посылал ей передачи, где однажды вместе с цветами и фруктами передал ей Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа.
С другой стороны очень благотворное влияние на Машу оказывала Любушка. Она много рассказывала ей о Пресвятой Богородице и учила Машу, как надо любить Божию Матерь и Ее Божественного Сына. Она неотступно говорила Маше, чтобы она почувствовала близость Богородицы к ней, падшей молодой женщине, и чтобы Маша всячески подражала Божией Матери в образе жизни, в любви ко всему сущему. Чтобы Маша всегда трезвилась, приобретая дар рассуждения, и прежде чем что-либо предпринять и совершить, каждый раз обдумывала: а как бы в подобном случае поступила Божия Матерь. Так эти двое христиан, работая независимо друг от друга, отец и Любушка, с Божией помощью вытаскивали из зловонного омута шальной жизни заблудшую и погибающую Машу.
Сама она чувствовала себя несравненно лучше, и ей порой думалось, что она наконец выходит в солнечный, украшенный цветами мир из тусклого серого подземелья. Но все же напряженность ее не оставляла, и время от времени она ощущала неистребимую тягу к гибельному зелью. Почти каждую ночь к ней приходило тяжелое жилистое чудовище, вроде гориллы, но без головы, и наваливалось на нее, мучая до рассвета. Когда Маша рассказала об этом Любушке, то та сразу определила, что к ней приходит ночной бес «инкуб», которого могут отвадить только святые монастырские старцы.
Однажды Маша, позвонив по телефону, просила прийти отца для встречи. Они встретились тихо и спокойно. Молча сидели на лавочке в саду, но без слов было ясно, что жуткое и нелепое прошлое безвозвратно уходит от них. Когда они расстались, и Антон Петрович уходил из сада, к нему подошла Любушка и он, поклонившись старушке, со слезами на глазах благодарил ее за помощь и внимание к его дочери. Но Любушка сказала:
– Не вам, не нам, а Имени Твоему, Господи, даждь Славу.
Еще она сказала, что после выписки Маши из больницы ее ни на один день нельзя оставлять в городе, чтобы избежать встречи со старой компанией наркоманов. И, не мешкая, везти ее в Псково-Печерский монастырь к старцам и сразу обратиться там к известному бесогону игумену Адриану для изгнания блудного ночного беса «инкуба» и других бесов, кои будут объявляться в ней. После этого сразу Машу окрестить, и обязательно православным Крещением в три погружения, и немедля везти ее на Онегу к дедушке Василию, где она в посте, молитве и покаянии должна прожить один год.
Наконец Машу выписали из больницы, и Антон Петрович, не заходя домой, с автостанции повез Машу в Печоры. В Печорах Маша забеспокоилась и несколько раз порывалась бежать назад, но отец все же уговорил ее идти в монастырь. В монастыре он показал дочку старцу Адриану. Старец из-под лохматых бровей посмотрел на Машу и сказал, что в ней сидит не простой бес, а начальник бесовского легиона. Назначил время для бесоизгнания, а пока велел жить в Посаде и быть в посте, молитве и покаянии. В Сретенский собор, где происходит бесоизгнание, Машу с трудом тащили двое монахов, которых она раскидывала, как поленья. К счастью, к ним присоединился иеромонах с кропилом, который шел по пятам и кропил бесноватую святой водой. Только так, и то с большим трудом, ее затащили в собор и подвели к западной стене, на которой изображен Спаситель, творящий Страшный Суд, огненная преисподняя с грешниками, корчащимися в огне, и поверженным в цепях сатаной. Бесноватых собралось много, все они вели себя беспокойно, кричали, хулили Бога и всех святых, ругались черным матом, но были удерживаемы родственниками и монахами. Около Маши по-прежнему были двое монахов и иеромонах с кропилом. Она стояла бледная, дрожащая, сцепив зубы, с частым, как после бега, дыханием. Отец ее не узнавал, особенно когда она страшно выворачивала глаза и скрипела зубами. Наконец из алтаря вышел отец Адриан и быстро направился к очереди бесноватых, которые всполошились и заорали еще громче: «Ой, Адриашка идет! Ой, смертушка наша идет! Что тебе во мне, Адриашка?! Не мучай, не мучай нас!»
Отец Адриан со свежими силами начал бесоизгнание с Маши, приказав Антону Петровичу удалиться из храма. Он удалился, зажимая себе уши, чтобы не слышать, как волчицей завыла Маша, удерживаемая монахами.
Он сидел на траве возле Сретенского храма, и ему все чудилось, что в храме идет сражение, что как будто грудь на грудь бьются два войска – черное и белое. Наконец в сопровождении монахов вышла совершенно преображенная Маша. Она была бледна, но спокойна, и лицо ее перестало быть злобным и ожесточенным. В сопровождении монаха их вывели из монастыря и, подведя к близ находящейся церкви во имя Сорока мучеников, передали в руки батюшки-настоятеля. Батюшка приказал служителю выкатить бочку и наполнить ее водой. В крестные отцы взяли дьякона, а в крестные матери – свешницу. Машу окрестили по полному православному чину в три погружения и после крещения причастили Святым Телом и Кровию Христовой. Они с отцом переночевали в Посаде, а утром поехали назад в Питер.
Приехали к вечеру на речной вокзал. Антон Петрович купил Маше билет до «Великой губы» на Онеге и провел ее на теплоход. Вскоре раздался гудок, и теплоход медленно стал отваливать от пристани.
Антон Петрович стоял на пристани и махал Маше шляпой. Маша послала ему воздушный поцелуй и начертала на воздухе крест, означающий, что прошлой жизни пришел конец.