Сбривая щетину со щек, Длинный Гирджа подумал: «За весь день только во время бритья и удается посмотреть самому себе в лицо. Да и то скрючившись перед зеркалом». Вообще от высокого роста много неудобств. Иной раз зазеваешься и чуть голову не расшибешь о притолоку. А если случается ночевать в чужом доме, то бессонная ночь обеспечена: редко у кого находится такая кровать, с которой у Длинного Гирджи не свисали бы ноги.
Будто звезды в ночном небе, среди черной щетины проблескивают седые волоски. Это первые весточки от смерти.
А Кальяни ушла без единой весточки. И от нее — никаких вестей.
После бессонных ночей Длинному Гирдже очень часто приходят мысли о смерти.
Недавно он брал почитать у одного пассажира книжку африканских сказок. И там была сказка под названием «Откуда взялась смерть».
«Сначала не было ничего. Только пустота и темнота. И жил в темноте бог-смерть с женой и дочерью. Дочь эта была у него единственная.
Но в пустой темноте что за жизнь? И бог-смерть создал себе пристанище — огромный океан с глиняными берегами. Пришел однажды туда бог-творец и удивился: «Разве тут можно жить?! Ни деревца, ни души живой, ни даже единого огонька!» Сказав так, он прежде всего осушил часть океана и создал землю. Потом озеленил ее растениями и населил зверями и разной другой живностью. Так бог-творец создал этот мир.
А бог-смерть только посмеивался. Пригласил к себе бога-творца и угостил его разными яствами.
Бог-творец увидел дочь бога-смерти, влюбился в нее и решил на ней жениться. Но бог-смерть не захотел отдать ему дочь в жены, и уговорить упрямого отца никак не удавалось. Тогда дочь бога-смерти убежала от родителей с богом-творцом.
Они поселились на краю мира, поженились и зажили счастливой семейной жизнью.
И родились у них дети. Одни белые, другие черные. Но каждый говорил на своем особом языке, и мать с отцом этих языков не понимали.
Бог-творец не знал, как быть, и отправился к тестю. Тесть ему сказал: «Это все я так устроил, чтобы у вас спеси поубавилось. Пусть белые работают головой, а черные — руками, добывая себе на пропитание. И следи за тем, чтобы белые женились на белых, а черные — на черных».
Так и было сделано. Поженившись, дети расселились по всему миру.
Но темнота была, как и прежде. Тогда зять послал к тестю гонцов: перепела и петуха.
Бог-смерть сказал им: «Ладно, научу вас петь. С вашей песней будет наступать рассвет и люди будут отправляться на работу».
С тех пор каждый день солнце появляется по утрам и заходит по вечерам. Ночью же, чтобы не было совсем темно, на небе светят луна и звезды.
Потом бог-смерть позвал к себе бога-творца и сказал ему: «Ты украл у меня единственное дитя, но я все же выполнил все твои просьбы. Теперь тебе придется выполнить одну мою просьбу. Когда бы я ни захотел, ты должен будешь отдавать мне своих детей. Когда мне понадобится кто-либо из них, они будут слышать во сне мой зов и по этому зову пусть сразу отправляются в путь.
Бог-творец не мог не согласиться…»
Длинный Гирджа поднял оконное жалюзи и опустил стекло. Дождь по-прежнему лил. Но тьма уже готова была вот-вот рассеяться и уступить место свету.
Поезд прибыл на станцию Могул-сарай и остановился у платформы.
Длинный Гирджа посмотрел в окно: воды на платформе немного, но, чтобы ноги промочить, вполне хватит. Кажется, лучше все же выйти из дальней двери, и, подхватив свою сумку, Длинный Гирджа зашагал по коридору.
Все двери купе закрыты. Дождь — хорошее снотворное, особенно если он льет всю ночь напролет и до самого утра. Пассажиры, должно быть, преспокойно спят и знай себе посапывают. Ни из-под одной двери не пробивается свет. Гупта и компания, конечно, спят крепче всех: с вечера здорово выпили, им до полудня не встать. В первом купе и подавно спят, известное дело — молодожены. Старик Моджумдар? Нет, этот тоже еще не проснулся. И вряд ли его кто-нибудь разбудит: в такой дождь никто не придет занимать свободную полку в его купе.
Длинный Гирджа ступил на платформу, и из-под ботинок полетели брызги. Он сразу решил: нет, в такой день не пристало ехать в священный город Бенарес.
17
Проснувшись, Татия вынула часы из-под подушки и зажгла ночник. Ого! Уже двадцать минут десятого! Ну и заспалась же она!
Татия отбросила ногой одеяло, встала с полки, подняла оконное стекло. Поезд, медленно набирая скорость, отходил от платформы. Это был уже Аллахабад.
На верхней полке зашевелился Шоходеб. Не открывая глаз, он спросил:
— Что за станция?
— Аллахабад.
Шоходеба будто подбросило:
— Не может быть! Аллахабад уже проехали? — Сокрушенно качая головой и изобразив на лице великую скорбь, он воскликнул: — А я-то, несчастный, хотел купить в Аллахабаде два сера[61] манго! Теперь все пропало! — И он снова растянулся на полке, укрывшись одеялом.
Татия сказала:
— Уже половина десятого. Вставай-ка побыстрей, а то нам и чаю не достанется.
— Не может быть! Половина десятого? А ну-ка, покажи часы!
Татия подошла к полке и протянула Шоходебу руку с часами. Шоходеб неожиданно схватил Татию за руку и привлек к себе. Татия не очень сопротивлялась. Пытаясь высвободиться из объятий Шоходеба, она с улыбкой сказала:
— Погоди, дай хоть окно закрою!
В вагон-ресторан они вовсе не опоздали. Хотя было уже половина одиннадцатого, утреннее чаепитие еще только начиналось. Очевидно, и остальные пассажиры проснулись поздно.
Татия и Шоходеб заняли последний свободный столик — в самом дальнем конце вагона-ресторана. Сначала они сели лицом друг к другу, но потом подумали, что если кто-нибудь к ним подсядет, то трудно будет разговаривать, и Татия села рядом с Шоходебом.
За соседним столиком трое мужчин и девушка вели непринужденную беседу — как видно, одна компания. Девушка привлекла внимание Татии. Говорила она по-бенгальски, но со странным акцентом. И все у нее было какое-то небенгальское: брюки, мужской кошелек, который она то открывала, то закрывала, и, наконец, сигареты «Чар минар», которые она заправски курила. Но при этом девушка держалась так естественно и непринужденно, что Татию в ее поведении ничто не покоробило. Напротив, Татия подумала, что вот именно такие девушки, твердо стоящие на собственных ногах, могут утереть нос мужчинам.
Затем, без всякой как будто связи с этими своими наблюдениями, Татия тихо сказала Шоходебу:
— Хоть сегодня и пасмурно, но на душе у меня удивительно хорошо.
Шоходеб ответил:
— В том-то и разница между мужчинами и женщинами. Женщины всегда все понимают чуть позже. У меня еще со вчерашнего дня на душе чудо как хорошо.
Татия, оставив этот выпад без ответа, спросила:
— А заказ ты уже сделал? Нам надо бы побыстрей, ведь я обещала утром зайти к Упен-да.
— Чтобы привести в порядок его купе?
— Нет, его чемодан, — уточнила Татия.
Шоходеб подозвал официанта, сказал:
— Два завтрака; один чай, один кофе, — и добавил: — Кофе — черный!
За окном разворачивался индустриальный пейзаж: какой-то промышленный комплекс и на дорогах, ведущих к нему, потоки автомашин.
Шоходеб сказал, будто размышляя вслух:
— Да, как бы там ни было, а страна развивается, растет, богатеет.
Татия вставила:
— Богатеют богатые, а бедные только беднеют.
— Вот мы как раз и хотели вступиться за тех, кто беднеет. Готовы были жизнь отдать… Впрочем, свою отдали не все, а чужих жизней забрали порядком. И что же вышло? Мы были похожи на детей, которые во что бы то ни стало хотят привлечь к себе внимание взрослых: кричат истошно или игрушки ломают. Нас и успокоили — кого лаской, кого таской…
Официант принес завтрак. Размешивая в чашке сахар, Татия вдруг сказала:
— Вы ринулись в бой сломя голову. А нельзя ли достичь того же долгой и упорной работой?
— Как Упен-да? — Шоходеб с сомнением покачал головой.
— А почему бы и нет?
Она никогда не думала, что способна беседовать на подобные темы.
Татия в долгу перед Шоходебом. Он научил ее любить жизнь. Татия никогда и не предполагала, что жизнь может быть так наполнена радостью. И счастье в том, чтобы делиться этой радостью с людьми.
Сегодня утром ей все вокруг нравится. Даже эта европеизированная девушка с сигаретой в руках: она живет по-своему прекрасно — с гордо поднятой головой.
Вдруг впервые в жизни Татия почувствовала, что любит всю свою семью: отца, мать, дядю, Тукуна. Татия вдруг поняла, что она всегда на все смотрела лишь со своей колокольни, лишь с точки зрения своего «я». Теперь надо попытаться взглянуть на жизнь их глазами и воспринять ее так, как они воспринимают. Отец, мать, дядя — они как бы запутались в огромной паутине, и у них нет сил выпутаться из нее.
Татия поняла: выйдя из скорлупы своего «я», она может обрести в себе самой такую силу, которая движет горы.
Шоходеб сказал:
— Hurry up![62] Как бы нам не опоздать.
18
На одной из остановок бывший друг Упена Моджумдара, а ныне член парламента Джоду-бабу позвонил по телефону в Дели, в партийный комитет, и сообщил обо всем. Поэтому на перроне в Дели собралась целая толпа.
Упен-бабу вынесли из вагона. Сначала несли его очень медленно, то и дело останавливаясь: людям на перроне некуда было расступаться.
В толпе спрашивали друг друга:
— Да кто же это? Кто это?
— Коммунист. Коммунист из Калькутты.
— Понятно, что коммунист. А имя-то его как?
Услышав имя, люди недоуменно качали головами: нет, никогда, мол, о таком не слыхали. Значит, он человек неизвестный, и толкаться тут на перроне особого смысла нет. Толпа постепенно редела.
Но многие успели заметить нечто новое в столь привычном зрелище. Упен-бабу был в европейском костюме и даже в галстуке. На ногах, наверное, носки и ботинки, но они скрыты под покрывалом.