По привычке на бегу осматривая окрестности — без того, чтобы на чем-либо остановить внимание — она мысленно переносилась на Весенний, где между палатками теперь попрыгивает Николай, опираясь на самодельный костыль, и незнакомый эвенк терпеливо ждет, пока ему сделают последнюю перевязку и отпустят. Синягин хотел сообщить на Весенний, что к ним вышла Нина Николаевна, но она попросила не делать этого, — желала явиться неожиданно. Вероятно, это тоже было опрометчиво. Она усмехнулась и подумала, что поступила правильно. Как бы всполошился Николай, как бы встревожился Лукирский! Энергичный, взбалмошный метеоролог и астроном экспедиции помчался бы ей навстречу, чтобы перехватить около озера. А Николай сидел бы в палатке, сжимая руки, нервничал, волновался… И радовался, что увидит ее!
Нет, и вправду, обрадуется ли он ее приходу? — спросила себя Нина Николаевна. И уверенно ответила: да, обрадуется, сомнений нет! Горечь разлуки растаяла, в прошлом году он женился вторично, он счастлив, у него чудесная жена Олечка, они с первой минуты встречи стали друзьями, она и Олечка. И разве Николай не благодарен им обеим, Оле и Нине, что они подружились, у него были влажные глаза, когда он повстречал их. Они шли, обнявшись, он сказал тихо, он всегда говорит тихо, когда волнуется: «Это так здорово, милые мои, так здорово!» Были, были тяжелые дни, когда их совместная жизнь распадалась, Николай мучился, она тоже мучилась, уход друг от друга дался им нелегко. Любви не было, они принимали за любовь взаимное уважение и дружбу, но пришло время и пришлось признать, что нет любви, зато тем сильней будут дружба и уважение. Ах, все неверно, была любовь, только не та, что у нее с Андреем, любовь большой, сердечной дружбы, так бы надо назвать то, что было, да, самое правильное название — любовь дружбы!
И любовь эта не стала меньше от того, что они разошлись, она даже стала прочней, ее освободили от несвойственной ей близости, от семейных тягот, ее, как неправильно растущее деревце, подрезали, отсекли ненужные ветки, она, переболев какое-то время, возродилась в новом, подлинном своем облике. Он обрадуется, Николай, когда увидит ее, он воскликнет с восторгом: «Нина!» — протянет ей руки, с благодарностью обнимет, расцелует в обе щеки. А как она сама обрадуется, хотя неожиданного в этой радости нет, она и тревожится за раненых и готовится к радостной встрече с друзьями с той минуты, когда Лукирский передал о несчастье и заверил, что опасности нет, все сравнительно благополучно. Нет, нет, она правильно поступила, что вышла на их станок, любая травма опасна на этих суровых широтах: тот же Лукирский признался, что опухоль не уменьшается. И без настоящей врачебной помощи им не обойтись, надо будет проверить, не повреждена ли кость. Она осмотрит раны, наложит свои повязки, будет сидеть в теплой палатке, пить горячий чай, слушать длинные разговоры Лукирского, — вот уж веселый, милый болтун, — откликаться на короткие усмешливые реплики Николая. Может, явится Ергунов, тот еще говорливей’ Лукирского — просто быть с ними, смотреть на них, радоваться, что они тут, что можешь им помочь!..
А всех больше обрадуется Андрей, когда узнает, что она не связала себя формальными советами по радио, а побежала без долгих раздумий к Весеннему. «Странные они у вас!» — сказал ей как-то Синягин, и она со смехом ответила: «Вот и хорошо, что странные!» Нет, а почему странные? Только такими и надо им быть! Они были друзьями до ее ухода от Николая, они остались друзьями и после того, как она вышла замуж за Андрея. Николай два долгих года не мог ей простить измены, он со злости именно таким словом назвал ее поступок, он отворачивался, когда видел ее, переходил на другую сторону улицы при встречах… Все было — и слезы, и упреки, и негодование, и скорбь… Но Андрею он сразу сказал: «Тебя не виню, я сам влюбился в Нину, могу понять тех, кто в нее влюбляется, а ей не прощу!» Андрей — он все подробно ей потом рассказал — возразил: «Почему не простишь? Считаешь, что я такой плохой?» Николай рассердился: «Ты человек хороший и сам это знаешь. Но разве я плохой? Вот на что мне ответь — чем же я плохой?»
Лишь через два года после того, как родилась Наденька, он встретил Андрея с дочкой на улице, взял Наденьку на руки и торжественно объявил: «Вылитая мать!», и грустно признался, прощаясь: «Что же, Андрей, может, так и лучше, у нас ведь детей с Ниной не было».
А недавно появилась жена Оленька, и скоро у них будет свой ребенок. Николай теперь и сам радуется, что старая жизнь переломилась. Нет, Андрей похвалит, что она побежала на Весенний, он обнимет ее и со смехом воскликнет, как уже не раз восклицал: «Ты у меня чудесный парень, Нина, добрый и смелый! Я очень горжусь тобой!» Все будет хорошо! Если бы не проклятый ветер с северо-востока, легкое дуновение, самое редкое и самое скверное направление в тундровой розе ветров, она бежала бы, напевая песни. Отличный наст, не слишком большой мороз, ясное небо, ясные дали, ровная как скатерть тундра — чего еще желать? Мерзкий ветер с северо-востока внезапно превратил обычный бег в тяжелое испытание! Сейчас не сладко, дальше будет трудней, пока она не достигнет озера.
Она побежала еще быстрее, с силой ударяя шестом в крепкий как камень снег. Она отогреется после у печки. Ей придется помучиться от холода, но она не замерзнет. Невозможно замерзнуть, пока в тебе есть силы двигаться, пока ноги быстро и упруго перебрасывают вперед твое тело, пока руки твои свободно и сильно сжимают шест.
На новом бугорке она опять остановилась и осмотрелась. Озерка еще не было видно, и радужные блики в небе стали бледнеть. Небо из неясно-голубого становились неясно-серым. Только на юге, на линии далеких гор, краски усиливались. Вся южная часть неба была охвачена красным сиянием, похожим на отблеск исполинского пожара. Это сияние росло и отчеркивало сумерки остальной части небосвода. Нина Николаевна вспомнила свое обещание до темноты прибыть на место и невольно усмехнулась. В декабре на семьдесят третьей параллели день длится, самое большее, два часа. Если она пробежит до наступления полной темноты половину пути, это уже будет хорошо.
— Ничего, абсолютно ничего! — сказала она вслух, и звук ее голоса показался ей настолько странным и неуместным среди вечной тишины снегов и высокого неба, что она невольно оглянулась, как будто ее восклицание должно было произвести какое-то действие.
Потом она потерла лицо и щекой, освобожденной от платка, обернулась к ветру. Ветер усиливался. Когда она побежит, его скорость дойдет до десяти метров. Она оделась слишком легко. Она одевалась для бега, а не для борьбы с ветром с северо-востока, почти немыслимым для этих мест в декабре. Синягин заботливо посоветовал: «Наденьте еще одну меховушку, Нина Николаевна!» Она рассмеялась: «Идти на лыжах окутанной паром, как облаком, да?» Восемь лет назад они вдвоем с Николаем пробежали девяносто километров в январе по ту сторону хребта Путорана — и хоть были в легких меховых костюмах, чувствовали себя как в парной. Правда, ветер с северо-востока не дул. Да, только этой одной возможности она не учла, и осторожный Синягин об этом тоже не вспомнил, а надо было подумать и об этом: сюда, в эти сверхотдаленные места Макар телят не гоняет, и ворон костей не заносит, а ветерок залетает всякий. Лукирский любит говорить о таком ветерке: «Железное дыхание полюса недоступности».
Она вдруг громко рассмеялась. Она вспомнила, как Андрей, между инженерными своими делами, писал поэму о полюсе недоступности. Он начал ее торжественно и хмуро:
Сюда Макар телят не пригонял,
И вороны костей не заносили.
Здесь раки не зимуют.
Нежный рак. Предпочитает юг…
Когда задувает ветерок с северо-востока, вся тундра становится похожей на полюс недоступности, откуда он вырывается…
— Скоро озеро, а за ним будет легче! — вслух сказала она и оттолкнулась лыжными палками.
Она продолжала идти с прежней энергией и быстротой, хотя ей казалось, что у нее уже не только ноги босые, но и вся она до пояса нагая. Это было почти непостижимое ощущение. Стоя, она ощущала полушубок, шерстяные рейтузы, лыжные брюки, потерявшую гибкость ткань валенок. Ей было холодно от прикосновения остывшего белья к коже тела, но самое это прикосновение показывало, что она одета. А при беге ощущение одежды пропадало. Дело было не только в том, что становилось значительно холоднее. Было совсем по-другому холодно.
Одежда переставала быть своей, переставала слушаться движений, складываться в складки. Она становилась куском внешнего мира, таким же, как куст, камень, сугроб снега. Столкновение с ней вызывало чувство озноба. Нина Николаевна чувствовала, что кожа на всем ее теле холодеет. Вместе с тем она не дрожала. Она знала твердо, что никогда в жизни ей не было холодно, как сейчас. А дрожи не было.
— Так холодно, что даже дрожь замерзла! — подумала она удивленно. Когда она встретится с Синягиным, именно этими словами она обрисует свое состояние. Он, конечно, рассердится, будет запоздало корить ее. А Андрей расстроится, ему нельзя признаваться, как вдруг стало плохо в пути. И Николаю не сказать. Лукирский бы посмеялся: «Молодец! Такие, как вы, Ниночка, и в огне не горят — где же вам замерзнуть?» Когда-нибудь она расскажет Лукирскому — позже, в Ленинске, в теплой квартире, на их третьем этаже.
Сейчас она уже не могла идти с прежней быстротой. Короткий дневной рассвет окончился, из сгущавшейся темноты неясно и дико выступали валуны, покрытые снегом, и уклоны холмов. Чаще приходилось останавливаться и осматриваться. Прямо над головой, чуть склоняясь к северу, висела Полярная звезда, а в стороне блистали неяркие звезды Кассиопеи. А далеко на юге, невысоко поднимаясь над горами, переливались красноватыми огнями верхние звезды Ориона.
Определив направление, Нина Николаевна снова шла на север, напряженно вглядываясь в распростертое перед нею пространство сероватого снега, мерцающего отраженным светом звезд. Но с каждой минутой становилось все труднее видеть, тьма быстро спускалась на тундру, и приходилось вытягиваться вперед всем телом, всматриваться, скорее угадывая, чем замечая.